– В смысле?
– Он ничего не говорит, заходя в комнату, держится холодно.
– О, Питер, он ни с кем не говорит.
С крыльца вновь раздался голос Джорджа:
– …Иди-ка сюда. Не помню, чтобы я так чудесно проводил день, ничего не делая.
– Почему бы не насладиться днем? Впрочем, ты перенес саженцы, я бы не назвала это «ничего не делать». Еще бы раздобыть немного удобрения.
– Дай-ка подумать.
Все-таки Джордж – неплохой человек.
Вскоре, спустившись вниз, мальчик оказался на крыльце. Появление его стало неожиданностью: так бесшумно он ступал, так мягко открывались и закрывались за ним двери. Питер думал было рассказать, как ясно он слышал их беседу, однако вовремя отогнал от себя эти мысли – в мире должны оставаться секреты.
– Питер, как ты тихо ходишь. Это все те спортивные туфли? Посмотри, какие Джордж принес саженцы. Поможешь посадить? Боюсь, здесь не обойтись без удобрения.
– Кровь. Кровь – превосходное удобрение.
– Ужас какой! – воскликнула Роуз.
– Думаю, мальчик прав, – согласился Джордж. – Глянь хотя бы на сорняки у загона для убоя. Выше человеческого роста вымахали.
– Если вы не возражаете, сэр, я взял бы тачку и перенес сюда землю из загона. Там должно быть много крови.
– Конечно, бери. Спасибо тебе.
В чистейших брюках и белоснежной рубашке Питер направился к загону. Подходящий наряд для того, чтобы таскать грязь, пропитанную кровью, сырую от свежей смерти, тяжелую и зловонную. За холодными влажными тучами скрылось солнце.
– Надеюсь, когда-нибудь он перестанет называть меня «сэром».
– Так говорил его отец.
– Вот тебе и чистоплотный мальчик… Без всякой задней мысли отправился в загон копать удобрение. Забавно, что он знает про кровь.
– Он же хочет стать врачом. В нем есть…
– Что?
– Какая-то холодность, что ли. Я люблю его, понимаешь, но я совсем не знаю, как его любить. Я хотела бы сделать что-нибудь для него, но ему как будто ничего не нужно. Будь Джон хоть немного похож на сына, он, наверное, добился бы большего.
Они стояли и смотрели на то, как по небу проносятся тучи.
– Не передашь мне свитер? – попросила Роуз. – Спасибо. Наверное, я неправильно сказала: не холодность. Может, отчужденность? Я не имела в виду ничего плохого. И в случае Джона тоже. Он был хорошим человеком.
– Я слышал о нем. Говорят, мог не брать плату и все такое. Это прекрасно.
Вдалеке послышались раскаты грома.
– Вот и дождь, кажется, – заметил Джордж.
– Когда молния ударяет близко, даже пахнет по-особому.
Снова прогремел гром.
– Вон, опять повозка индейцев! – воскликнула Роуз, когда утихло эхо.
– Какая еще повозка?
– Я видела ее утром. Было так интересно: я заметила их там, где дорога огибает скалы. Они шли, беседовали и вели старенькую лошадь под уздцы, но, увидев, что я смотрю, остановились, пересели в повозку и, не оглядываясь, проехали мимо. А на вершине, представляешь, снова пошли пешком.
– Для них это что-то вроде вопроса чести.
– Куда они направлялись, как ты думаешь? Утром, я имею в виду. Во всяком случае, надолго они не задержались. Да и откуда они ехали?
– Полагаю, из резервации. Погоди-ка, я схожу за биноклем.
– Она в милях двухстах отсюда.
– Наверняка собирались добраться до гор. Ты же знаешь, индейцам нельзя покидать резервацию.
– Почему?
– Чтобы глаза не мозолили. Разреши одному тут болтаться, так они все сюда придут.
Под шепот ветра в листве Джордж стоял на крыльце, увитом хмелем, и следил за индейцами. Затем сел и продолжил смотреть. А после передал бинокль Роуз.
– Я и не знала, что один из них – мальчик!
– Серьезно? Лет одиннадцать или двенадцать на вид. Получается, он еще не родился, когда индейцы жили здесь, и никогда не видел этих мест.
– А в черной шляпе его отец? Привез показать мальчику их старые земли?
– Похоже на то.
– Ненадолго же они остались в горах.
– Боюсь, до гор они и не дошли, – откашлялся Джордж.
– Почему? Лошадь старая?
Тем временем индейцы миновали дом Бёрбанков и скоро должны были скрыться за скалами.
– Фил с утра ездил проверить одного погонщика. Думаю, он их и развернул.
– Развернул?! Но почему? Ведь они две сотни миль проделали!
– Что ж, я уже сказал, что будет, если они начнут покидать резервацию. Что до Фила, то он никогда не питал любви к индейцам, кем бы они ни были.
– В смысле «кем бы они ни были»?
– Если я не ошибаюсь… Дай-ка мне бинокль. Да. Старый индеец – сын вождя.
– Сын вождя!
– Он умер незадолго до того, как индейцев отослали в резервацию. Вон там его похоронили, под скалой. Можно будет как-нибудь подняться к его могиле, устроить пикник.
– Они и хотели увидеть могилу, наверное! – вдруг поднялась Роуз. – Джордж, ты представляешь, что чувствует сейчас этот мальчик?
– Что?
– Вот так запросто белый человек может развернуть его отца, сына вождя. Ты только представь. Он никогда этого не забудет.
– Может, ты и права. Впрочем, строго говоря…
Но Роуз его уже не слышала – она тотчас рванула с крыльца. Один из работников видел, как она мчалась с невнятными воплями, словно умалишенная. Туфли девушки не слишком подходили для ходьбы. Спотыкаясь на высоких каблуках, оно падала и тут же принималась бежать вновь. «Стойте! Пожалуйста, стойте!» – кричала Роуз индейцам и, наконец нагнав их, припала к повозке, с трудом переводя дух.
– Я видела вас утром, – улыбнулась она старому индейцу, и тот снял с головы шляпу.
Мальчик сидел, выглядывая из-за ушей старой лошади.
– Я не знала, что вы сын вождя.
– Вы знали моего отца? – заговорил Эдвард Наппо.
– Мой муж знал. И мы почтем за честь, если вы остановитесь у нас.
Маленькая, хрупкая, милая девушка, оглядывал индеец Роуз, разве смогла бы она обращаться с коровой, готовить, выделывать кожу для перчаток? Много ли зим она выдержит, даже не слишком суровых?
– Спасибо. Это честь и для нас с сыном.
Эдвард развернул клячу. Мальчик наградил отца гордым, величавым взглядом и поправил шапку на лбу.
Когда лошадь идет рысью, она ступает двумя ногами по диагонали – одновременно поднимая левую переднюю и правую заднюю ногу, а затем наоборот. Трудная, тряская езда для всадника: на каждый шаг он должен приподняться на стременах и сдерживать толчки в седло коленями. Однако как бы ты ни был хорош – будешь болтаться, точно болванчик из табакерки.
При иноходи лошадь ступает параллельными парами, выставляя поочередно две левые и две правые ноги. Движение легко и приятно для всадника: можно спокойно сидеть в седле, мерно покачиваясь в такт лошади. Любая кляча способна идти рысью, но иноходью – лишь немногие. Золотисто-гнедой конь Фила был превосходным иноходцем; сдержанная сила, как в ритмичном движении поршня, ощущалась в каждом ударе его ноги.
Спускаясь по каньону, Фил шел уверенно и прямо. Время от времени, чтобы передохнуть, он приподнимался на стременах и вдыхал запах стынущей земли, аромат приближающегося вечера. В дороге всадника застал короткий ливень, краем зацепивший горную тропку, однако тот умудрился почти не промокнуть. Еще острее ощущались в сыром воздухе ароматы свежей полыни и диких роз, цветущих вдоль дороги. Некоторые запахи всегда были особым наслаждением для Фила. Рядом плескалась о камни река, белела дикая черемуха. В лесу в наивной уверенности, что спрятался надежно, замер олень.
Утолив жажду, Фил решил подождать еще немного, однако юный работник так и не вернулся на стоянку. Что ж, может, у этого малого и есть шанс. Фил был осторожен, и потому ничто в хижине не выдавало прихода гостя; не разглядеть и свежих следов на плотно утоптанной тропке. На всякий случай стоит проверить юношу еще раз: начатое им письмо оставляет все-таки подозрение, что к работе он относится легкомысленно и считает ее забавой.
Довольный жизнью, Фил ехал на ранчо напрямик, через конское пастбище – и за время пути аж четыре раза ему приходилось спешиваться. Дело было в «мормонских» воротах из колючей проволоки, что по прихоти фермеров перекрыли собой старую гужевую дорогу. Старой она считалась еще в детстве Фила, однако теперь (с четырьмя-то парами ворот) пользоваться ею совсем перестали, и дорога заросла густой травой. Иногда мужчина намеренно оставлял ворота открытыми, чтобы показать, что он думает о них и о тех болванах, что купились на брошюры с железнодорожных станций, суливших всевозможные блага для финнов, шведов и бог знает кого еще. Занимайте землю! Выращивайте пшеницу! Многие клюнули на эту удочку. Получили от государства участок или половину, запаслись семенами, пахали, сажали… и ждали дождей, что в этих краях случались нечасто. Нынче фермеров осталось немного – вернулись в шахты и фабрики, откуда они и выползли. Напоминают о них теперь лишь убогие, открытые всем ветрам домишки, разбросанные по округе. Покрылись ржавчиной кровати, где когда-то спали и любили друг друга мужчины и женщины. Пожелтели газеты, заменявшие им обои. Вот в уголке притаилась детская куколка. Все это заставляло задуматься, даже, может, пожалеть несчастных – в конце концов, они тоже люди. Одного Фил не мог простить фермерам – они не нашли в себе сил пораскинуть умом и сделать очевидные выводы.
На последних воротах он слегка расцарапал руку – пустяки, лишь немного крови. Подобные мелкие неприятности служили предупреждением, что впереди следует ждать новых. Как давно заметил Фил, такие напасти в его жизни никогда не приходили одни. Так и случилось. Припав к седлу, он пробирался через ивовую рощу, когда по носу ему хлестанула одна из нависавших над головой веток – Фил схватил и сломал ее.
Теперь всадник ехал через ивняк на конском пастбище, примерно в ста ярдах, не больше, от того места, где он купался. Выбравшись на открытую поляну, густо поросшую полевицей и тимофеевкой, Фил резко остановил лошадь.
Он просто не мог поверить своим глазам.
Среди лошадей мужчина заметил одинокую клячу – и каждая клеточка его тела напряглась от злости. Обернувшись, он разглядел палатку у реки, за поворотом ивняка, а рядом индейцы развели костер, откуда клочками дымок поднимался над деревьями.