Роуз ходила на прием к доктору.
«Болит ли голова сейчас?» – «Нет, сейчас не болит». – «Опишите свои боли». – «Они возникают позади глаз, словно что-то пытается выдавить их изнутри». – «Ах, вот оно что. Вы много читаете?» – «В последнее время, нет. Раньше часто читала для мужа и сына. Первого мужа».
Врач направил Роуз к окулисту. «Мой шурин», – пояснил он. Низенький окулист озадаченно просил девушку прочитать большие и маленькие буквы, направлял в глаза вспышки света и в конце концов отправил ее обратно.
«Пищевые привычки?» – «Вроде ничего необычного. Разве что редко завтракаю. Практически никогда, можно сказать». – «Ах, вот оно точно! Боли могут возникать от голода. Не случаются ли приступы ближе к полудню, перед обедом?» – «Именно так. Ближе к полудню».
«Завтрак – важнейший прием пищи, миссис Бёрбанк! Будете начинать свой день с хорошего сытного завтрака, я уверяю вас, что скоро…»
В шесть утра рабочие собирались в задней столовой за завтраком. Туда же приходили Фил с Джорджем, чтобы разделить с ними кофе, овсянку, оладьи и яичницу с ветчиной. Затем, пока ковбои курили и ковырялись в зубах после завтрака, Джордж давал им указания на день, а после рабочие перемещались в барак, продолжая по пути курить, ковыряться в зубах и угощать холодными оладьями собак, что скакали вокруг и жалобно скулили.
Когда Старик Джентльмен и Старая Леди жили на ранчо, завтрак начинался в восемь, и проходил он в парадной столовой. Супруги садились друг напротив друга и, разделенные белоснежным простором скатерти, обмениваясь благовоспитанными фразочками, вкушали омлет, иногда говядину в сливочном соусе, которую подавали на тостах, соленую скумбрию и вареный картофель. Они могли отведать земляники или даже грейпфрутов – неведомые в тех краях яства, что с большими издержками, рискуя переморозить фрукты в дороге, везли из Солт-Лейк-Сити. Закончив трапезу, Старики промокали губы салфетками и споласкивали руки в чашах для омовения пальцев. После они сворачивали в трубочку использованные салфетки и скрепляли их серебряными кольцами. Такие маленькие церемонии хоть как-то скрашивали унылый вид на поросший полынью холм, спасали от зимней непогоды и ужасающей порой мысли о том, что живут они за три тысячи миль от Бостона. Терзавшими обоих сомнениями о смысле их жизни они никогда не решались поделиться друг с другом: каждый был убежден в уверенности другого, что отпущенные им годы они провели с умом, а то и с пользой.
Когда с завтраком было покончено, стол снова был чист, а солнце медленно выползало из-за громады холма, один из них говорил другому: «Погожий денек сегодня будет, я смотрю». Или: «Кажется, буря намечается». Или: «Что ж, скоро буря должна утихнуть, как думаешь?»
После, сцепив руки за спиной, Старик Джентльмен принимался вышагивать по ковру в своей энергичной военной манере.
Шаг-шаг-шаг. Кру-гом! Шаг-шаг-шаг. Следить за ногами. Шаг. Поворот.
А Старая Леди отправлялась в свои розовые покои – подремать на кушетке, если в комнате было тепло, или полюбоваться на горы. Бывало, старушка решала занять руки вышивкой или же садилась за пространные письма для родственников с Восточного побережья.
Никто не мог понять, что привело этих двоих на Запад. Обходиться с лошадьми они не умели, не охотились и едва ли отличали херефордских коров от шортгонских. Все заботы Стариков, в сущности, и сводились к их маленьким церемониям.
Роуз не стала рассказывать Джорджу о предписаниях доктора, хотя сам он, может, и не видел ничего дурного в совместной трапезе: в конце концов, завтракала же с ними мать. Гораздо больше ее смущало присутствие служанки. Столько раз, когда Лола подавала горох или свеклу, Роуз ловила на себе тяготящий взгляд Фила. Он прекрасно понимал, что манерность и чопорность, которые Лола могла принять за плоды хорошего воспитания, были не более чем попыткой спастись от стыда. Теперь же Роуз каждое утро стала приходить на кухню за своей тарелкой овсянки. Вдруг доктор прав?
На какое-то время Роуз замерла, словно канатоходец над пропастью без сетки под ногами.
Однако скоро мигрень вернулась, и вновь от нестерпимой боли из глаз лились слезы, а девушка отчаянно вцеплялась в виски пальцами. В одном доктор не ошибся: приступы случались именно перед обедом. Еще таблетку аспирина. Запить «Бромо-зельцером».
Незадолго до смерти, когда Джонни Гордон поклялся больше не пить, Роуз застала его с бутылкой. Он взглянул на нее испуганными, пустыми глазами и, будто оправдываясь – хотя его ни в чем не упрекали, – стал заикаться. «Зуб разболелся, просто с ума схожу».
Джонни не соврал, и вскоре зуб действительно вырвали.
То же исступление привело теперь и Роуз к заветной дверце буфета. Она сняла с крючка ключ, припрятанный среди китайского фарфора, и склонилась над маленькой дверцей. Сердце бешено случало. Услышав шаги Лолы на лестнице, Роуз выпрямилась: пусть служанка пройдет на кухню. Наконец она нагнулась, схватила бутылку виски и, прижимая сокровище к груди, помчалась в ванную. Задыхаясь от волнения, Роуз заперла дверь и припала к горлышку бутылки. Со всей силы она стиснула голову руками – в глазах помутнело, засверкали ослепительно-белые вспышки.
Помогло.
Боль была сравнима разве что с родами. Роуз склонилась над раковиной, умиротворенно разглядывая себя в зеркало. И хотя воспоминания о рождении сына порядком поблекли, ей казалось, что тогда было не хуже, и уж точно боль не мучила ее так долго, как приступы мигрени.
Полуденная трапеза прошла чудесно.
– Ты такая счастливая сегодня, – улыбнулся Джордж, когда они с Роуз остались наедине в гостиной.
Бросив взгляд в сторону столовой и удостоверившись, что в комнате никого нет, он поцеловал жену.
– Я правда счастлива, – прошептала Роуз, и Джордж, радостно посвистывая, вышел из комнаты.
Только когда убрали со стола, Роуз вернула бутылку на место. Ключ она поворачивала в полной уверенности, что даже избавление от боли не стоит пережитого стыда, а потому больше к спиртному она не прикоснется. Или ей так казалось, пока отступила мигрень?
Новый приступ поколебал ее уверенность, и в надежде на лечебные свойства свежего воздуха и физических нагрузок Роуз стала выбираться на бесцельные прогулки по холму, поросшему полынью – и они действительно помогали, по крайней мере, первое время. Именно на одной из таких прогулок, пока Питер ушел вперед, прокладывая путь через заросли кустарника, Роуз и поняла, в чем ее проблема. Как верно заметил сын, нервничала она из-за старшего брата ее мужа. Должно быть, мальчик знал из отцовских книг, как может раскалываться голова на почве неврозов. Однако Роуз ничего не говорила ему: к чему тревожить мальчика, который так хочет верить, что здесь ее ценят и уважают?
Каждое утро ее бросало в дрожь при мысли о предстоящем обеде, а каждый вечер – о предстоящем ужине; при мысли о том, что придется терпеть мертвенное молчание и грубость Фила, как он будет сопеть, почесываться и переговариваться с Джорджем, будто ее и нет. Снова и снова Роуз представляла, как Фил садится, громко отодвигая стул, и без конца в ушах звучали его «куски коровы», – так он называл говядину. Если причина мигрени заключалась именно в этом, прекратятся ли когда-нибудь ее мучения? Казалось, что сводящей с ума боли, которая рано или поздно опять приведет к буфету, нет конца. Как в таком случае восполнить запасы виски, ведь спиртное так сложно достать? Долго ли Роуз сможет разбавлять его водой, пока однажды, угощая гостя, пропажу не заметит Джордж?
Придет ли конец ее страданиям? Как спасется она от жуткой, слепящей боли, когда прогулки с Питером перестанут помогать? Что ей делать, если единственное верное спасение притаилось за маленькой дверцей буфета?
Как же странно, что они с Джорджем живут в одном доме с его братом! Это ненормально! Все знают, к чему ведут такие отношения, везде об этом пишут. Но как отвратить Джорджа от семьи? Для Фила жить с Роуз – радость не большая, чем для нее самой. Если на то пошло, Фил мог бы и собственный дом себе построить, более для него подходящий – пусть даже рядом, если очень надо. Не им же, в самом деле, переезжать, оставляя шестнадцатикомнатный дом на одного!
Нет, нет, нет. Фил никогда не съедет отсюда, как не съедут и они с Джорджем. Придется искать с ним мира здесь: поговорить как-нибудь с глазу на глаз, объясниться… В конце концов, он тоже человек. Разве он не человек?
И что же ему объяснять? Что он ведет себя грубо, обидно, отвратительно? Фил мигом доложит брату, что Роуз назвала его грубым и отвратительным. Простит ли ей это Джордж? Видит Бог, своя кровинушка всегда дороже, а жене не стать родней мужу. Или, может, зря она так переживает? Будь на ее месте другая, разве стала бы она так мучиться? Не за Фила же она замуж вышла, наконец.
Снова и снова Роуз проигрывала предстоящий разговор, звучащий в ее голове спокойным и рассудительным голосом. «За что ты невзлюбил меня, Фил?» – всякий раз начинала она. «Невзлюбил? – удивлялся воображаемый собеседник. – Да разве я…»
Джордж и сам говорил, что странная молчаливость брата не значит ничего дурного. Просто он такой, какой есть.
Потом Фил выглянул бы в окно – все воображаемые беседы проходили в гостиной – и, вдруг улыбнувшись, подал ей руку в знак новой дружбы. Вот и все. Если они помирятся, Роуз готова закрыть глаза на нечесаные волосы, источаемые ароматы и манеру рывком отодвигать стул перед обедом. Может сколько угодно издеваться, когда она играет на пианино. Что уж там, даже немытые руки готова ему простить. Ох уж эти руки! В них весь Фил! Разве не имеет он права играть на банджо? Конечно, имеет. Навыдумывала себе проблем – мигрень совсем с ума свела.
Однако всякий раз, оказываясь вместе с Филом в гостиной – Джордж в отъезде, Питер у себя, все, как она и представляла, – Роуз падала духом. Даже помыслить не могла, чтобы подойти к нему – шаталась над пропастью, словно канатоходец, идущий по натянутой веревке. Фил – всего лишь человек, успокаивала себя девушка, человек со своими причудами и слабостями. Вот только, балансируя над обрывом, Роуз понимала: нечто гораздо большее, чем человек, стояло перед ней и одновременно нечто гораздо меньшее: ничто человеческое не проймет его.