– Ну, – пожал плечами мужчина, – если браться за нее время от времени, думаю, к твоему отъезду закончу.
– Недолго ждать, следовательно, – заключил Питер, разглядывая пучок кожаных полосок в тазу.
– Ты подходи, когда в следующий раз приедешь в лагерь. Посмотришь, как идут дела.
Мальчик улыбнулся Филу и зашагал своей механической походкой к повозке. «Чик-чик-чик», – скрипели новые левайсы. «Чик-чик-чик», – как ножницы.
Забавный он, размышлял Фил. Да, сэр. Нет, сэр. Внеземное существо. Не человек, а «виктрола» говорящая. Спасибо, сэр. Однако, как верно подметил мальчик, ждать осталось недолго.
XIII
Питер мечтал вернуться в свою опрятную комнату в Херндоне. Мечтал поиграть в шахматы с другом, долговязым очкариком, сыном школьного учителя, у которого, как и у самого Питера, прежде никогда не было друзей и который порой начинал беспричинно смеяться и хихикал до слез, до потери сил. Он мечтал поговорить с ним о Боге и пофантазировать о будущем – будущем прославленного хирурга и прославленного профессора английского языка. Так, сперва в шутку, а затем и вполне серьезно, друзья и стали называть друг друга Доктор и Профессор. Но только не на людях.
Эти двое познали другой Херндон, познали жизнь ночного города со слабым светом в прихожих полутемных домов и с одинокими голыми лампочками сумрачных магазинов, свисавшими над кассовыми аппаратами в стиле рококо. Они видели, как снуют мужчины вверх и вниз по лестнице красно-бело-синих комнат и как, скрываясь за углом, крадутся по неведомым делам полицейские машины. А более всего они познали железнодорожную станцию с ее жесткими деревянными скамейками, безмолвием зала ожидания, нарушаемым лишь тихим шепотом воды в питьевом фонтанчике и истеричным треском телеграфа в тесной комнатенке, где сидел их друг – ночной телеграфист – и, глядя в пустоту, принимал бог знает откуда бравшиеся сообщения.
Одинокий мужчина был рад компании странных мальчиков. Он угощал их горьким черным кофе, сваренным на горелке, и рассказывал, как мечтает выучить испанский и уехать в Аргентину, сулившую ему столь заманчивые перспективы. Телеграфист и правда занимался испанским, получая задания по почте, так что мальчики не сомневались, что мечты его обязательно сбудутся, о чем они ему и говорили. «Buenas noches, – посреди ночи приветствовали они телеграфиста, – Qué tal?»[17] Тогда, поднявшись из-за телеграфного аппарата, мужчина щелкал ключом и запускал мальчишек внутрь. Ох, что было бы, если бы нагрянул смотритель станции! Больше никто в Херндоне не сидел ночами в этой комнатке, в этом благословенном месте. Никто не разделял грез по далеким странам, о которых рассказывал телеграфист. Никто, кроме будущего хирурга и будущего профессора.
Новая дружба с Филом открывала пути в те далекие страны, где Питер рассчитывал побывать вместе с Роуз, и ради них мальчик был готов терпеть упреки в глазах матери. В конце концов, и мужчины-то порой в жизни ничего не смыслят, куда уж женщинам.
Мальчик стоял посреди розовой спальни, в комнате, где никогда не чувствовал себя уютно. Где незнакомый мужчина, какая бы роль ни была отведена ему в планах Питера, имел полное право играть роль мужа. Где мужские вещи лежали в шкафу вместе с вещами его матери – острые клинковые бритвы рядом с кремами и флаконами духов. Вещи Джорджа – человека, который до сих пор никак себя не проявил, не считая ужина с губернатором штата, о котором Роуз ничего не хотела рассказывать.
Питер читал у себя в комнате, как вдруг дверь на лестницу отворилась, и раздался голос матери: «Питер, может, зайдешь, поговорим немного?» Ее губы показались ему странными: будто листок на ветру.
Питер спустился и стоял теперь посреди розовой спальни, глядя на дождь, вернувшиеся с полей сенокосилки, дым, валивший из дверей кузницы, где работал Фил, и на громадные шесты сеноподъемных кранов, напоминавшие мальчику виселицы. Стоял и смотрел, пока, поймав его взгляд, Роуз не заговорила:
– На что ты там смотришь?
– Ни на что, просто на дождь. О чем ты хотела поговорить?
Беседы с матерью давно тяготили мальчика. В последнее время они неизбежно сводились к ностальгическим воспоминаниям о прошлом, а едва задетые чувства сразу же вызывали в нем злобу. Хотелось сжать кулаки.
– О чем угодно. Просто одиноко стало, наверное. Джордж уехал.
– Ты не замерзла? Давай принесу свитер.
– Уехал куда-то на своей гнедой… Ты, кажется, с Филом подружился?
– Он делает мне веревку.
– Веревку?
– Веревку из сыромятной кожи. У него золотые руки.
– Что такое сыромятная кожа?
– Да ничего особенного, – терпеливо объяснял Питер. – Высушенные полоски коровьей кожи, их размачивают и формуют.
– Что делают?
– Сплетают их.
– Питер, умоляю, прекрати так делать.
И мальчик перестал елозить пальцем по гребешку.
– А, я не специально.
Сплетают, значит. Не специально. От бьющего в глаза света ей стало не по себе. Сын стоял у окна: он всегда как будто стоял, никогда не садился. Всегда настороже, вечно прислушивался. Никогда по-настоящему он не включался в разговор, просто стоял и терпеливо… терпеливо что? Ждал? Вместе с ним в комнату проник странный, подозрительно знакомый запах.
– Что-то непохоже. Помню, как в детстве мурашки по спине пробегали от скрипа мела по доске. Мисс Мерчант…
– Кто-кто?
– Мисс Мерчант. На доске, рядом с нашими именами, она рисовала звездочки. Не помню за что, если отвечали правильно, наверное. Но звезды точно были. Ты мог выбрать цвет, какой тебе нравился, и мисс Мерчант, не отрывая мела от доски, рисовала звездочку. Даже не рисовала, получается, вычерчивала. Почему, интересно, именно звезды? Не ромбики, не сердечки – почему всегда звезды?
Питер говорил тихо, не поворачивая головы, едва шевеля губами, словно чревовещатель:
– Звезды считаются недосягаемыми.
– Недосягаемыми, да, – осторожно повторила Роуз, боясь неверно произнести трудное слово.
В последнее время она почти перестала разговаривать, боясь, что не справится с такими коварными словами.
– Но это сейчас, – медленно говорила Роуз. – В шестом классе звезды не были недосягаемыми. А еще, Питер, у нас был ящик для валентинок. Кто-нибудь приносил из дома коробку, мы заворачивали ее в белую креповую бумагу и сверху наклеивали большие красные сердечки. Иногда они получались кривобокими: никто не догадывался сложить бумажку, чтобы половинки были ровными. А некоторые от руки рисовали.
Отчего же ей так дурно: свет по глазам бьет или все этот странный запах?
– И ты получала много-много валентинок? – Питер едва шевелил он губами.
– Много-много?
– Ведь ты и тогда была очень красива.
Почему он так говорит, думала Роуз. Неужели он не понимает, что она всего лишь пытается показать ему, да и самой себе, что когда-то была личностью, имела собственную парту, персональный нумерованный крючок в гардеробной, строчку с именем в классном журнале и вид из окна на дощатый забор и качели во дворе. Или прав Питер, что она и в самом деле хвастается звездочками и валентинками? Как же это ужасно – так склонить разговор, чтобы человек не мог не сказать «все потому, что ты была красива»!
Свои слова Питер произнес с такой непривычной страстностью, что Роуз оглянулась на сына – ясное лицо мальчика залилось несвойственной для него краской.
– У тебя, наверное, тоже есть такой звук, от которого холодок пробегает по коже.
– Не припоминаю.
Однако Питер знал, что такой звук есть: крики мальчишек, зовущих его сопляком. Он не забыл, как к горлу комом подступал ужас от мысли, что сейчас его прижмут к стене, как перехватит дыхание и кровь потечет из носа. Оцепенев от страха, порой он не мог пошевелиться – ни выйти из класса, ни войти в него.
– Я пойду к себе. Хочу кое-что доделать.
Осторожно приподнявшись, Роуз улыбнулась и провела рукой по аккуратно расчесанным волосам сына.
– Хорошо поговорили, правда? – пробормотала она. – Не так уж мы и недосягаемы друг для друга, – использовала она коварное слово.
Мальчик поймал взгляд матери.
– Мама, тебе необязательно это делать.
Пытаясь отвести взгляд, Роуд хотела было спросить, что именно она не обязана делать. Однако не осмелилась, и Питер ответил сам:
– Тебе необязательно пить.
Так все и открылось.
– Я об этом позабочусь.
Роуз хотела было знать, как именно он позаботится, и, возможно, спроси она, все было совсем иначе. Но, хвала Создателю, она промолчала.
Закрыв дверь так тихо, как умел только Питер, мальчик покинул комнату. Повернувшись к окну, Роуз стала смотреть, как льет, льет и льет дождь на брошенные сенокосилки. С ней остался лишь запах, который принес за собой сын.
«Хлороформ…» – прошептала она.
Шестифутовая веревка из сыромятной кожи была почти готова; оставалось только завершить ее аккуратным узлом в виде турецкой головы или плетеной короны. Однако Фил продолжал работать, и более того – он ждал, что Питер придет посидеть с ним, пока он плетет и формует веревку. Мальчик был превосходным, внимательным слушателем. Рассказы о былых временах восхищали его, и однажды серая паутина прошлого так цепко оплела разум, что мальчик буквально окаменел от восторга. Он сидел, как под гипнозом, и не моргая смотрел на поросший полынью холм.
– Что там видно, старина? – рассмеялся Фил, довольный, что застал мальчика врасплох; руки его остановились.
Медленно, словно лунатик, Питер перевел взгляд на Фила:
– Я думал о прежних временах.
Лицо мальчика освещали косые лучи солнца, пробивавшиеся сквозь двери кузницы.
– Я и не сомневался, – протянул Фил. – В те времена жили настоящие мужчины. Так что не позволяй мамане делать из тебя сопляка.
Мальчик глубокомысленно кивнул, и Фил рассказал ему об утесе, который одиноко возвышался над истоком ручья. На скале были вырезаны инициалы и дата – 1805.