ых режимов, а исключительно об успешных начинаниях, в результате которых военные оказываются у власти. Тем не менее вернемся ненадолго к вопросу «зачем они это делают», заданному в начале четвертой главы, и к одному из наиболее очевидных ответов на него, «потому что обладание властью приносит вполне материальную пользу». Где власть, там и деньги. Возьмусь утверждать, что у любого военного переворота, тем более успешного, есть, помимо прочего, и прагматическая мотивация.
Благосостояние возглавивших переворот военачальников может после его успеха заметно улучшиться, поскольку власть открывает целый спектр новых возможностей, как легальных, так и не очень. Выгоду получает и военная корпорация в целом, ведь нижестоящие военнослужащие тоже не остаются внакладе. Установление военного режима часто ведет к увеличению их денежного довольствия и к совершенствованию механизмов их социальной защиты. Нематериальным, но все же ощутимым и, в сущности, тоже прагматическим стимулом к захвату власти может послужить усиление авторитета силовых структур в обществе. В любой стране есть большое количество людей, которые не особенно интересуются делами государства и уважают власть лишь по той причине, что она – власть. Такое отношение распространяется на военный режим, повышая престиж силовиков как в глазах сограждан, так и в подаче СМИ. Это, в свою очередь, может принести дополнительные материальные выгоды.
Однако признаться в том, что главный их мотив к захвату власти – прагматический, военные не могут. Это касается не только тех случаев, когда они заботятся об интересах корпорации силовиков, но и тех, когда бенефициарами переворота оказываются группы с другими определяющими признаками – например, этнические. Общества «глобального Юга» часто бывают многонациональными или многорасовыми. Неоднократно отмечалось, что в этом отношении политическое руководство в таких странах гораздо более однородно, чем население в целом.
Даже в этнически однородных обществах могут найтись основания для группового фаворитизма. Например, Сомали – одна из немногих в Африке моноэтнических стран, но ее население разделено на племена и кланы. Замечено, что после военного переворота 1969 года, приведшего к власти Мохамеда Сиада Барре, в руководстве страны начало нарастать представительство клана марехан из племени дарод, к которому принадлежал сам диктатор. Но официальная риторика режима, которая носила одновременно левый (на первых порах) и националистический (в течение всего существования режима) характер, никакого особого поощрения этой группы, естественно, не предполагала. Напротив, акцент делался на единстве сомалийской нации.
Убедительно обосновать свою претензию на власть может лишь тот, кто берет ее не в корыстных интересах и не в интересах какой-то узкой социальной группы, а для защиты и продвижения интересов общества в целом. В декларациях, провозглашаемых новыми властями после переворота, иногда фигурирует тема пренебрежительного отношения гражданских политиков к материальному положению армии. Оно и понятно: часть аудитории таких деклараций составляют сами военные, и лидерам переворота важно донести до них ту простую мысль, что сопряженные с мятежом риски окупятся с лихвой. Но и в таких случаях на поверхности лежит другой аргумент: недостаточная забота об армии снижает ее боеспособность и создает угрозу национальной безопасности. А ведь с этим не поспоришь.
Однако центральные мотивы таких деклараций иные. Военные стремятся показать, что от прихода их к власти выиграет каждый гражданин государства. У населения, стало быть, должно сформироваться рациональное, обоснованное представление о том, что в данный момент именно военные способны решить какие-то важные проблемы, с которыми гражданские власти справиться неспособны. А поскольку военный переворот – это всегда криминальный акт, и граждане это, как правило, понимают, есть и сверхзадача. Она состоит в том, чтобы доказать отсутствие какого бы то ни было альтернативного, более мягкого и вполне законного пути к решению важных для общества проблем. Во многих странах, особенно отягощенных авторитарным наследием, правители способны снискать симпатии народа, представив себя бескорыстными защитниками страны, которые и власть-то принимают исключительно в силу необходимости и крайне неохотно, как тяжкое бремя. Военным – именно в силу экстраординарности их действий по захвату власти – этот аргумент особенно мил, практически необходим.
Есть ли у военных шанс доказать, что они способны управлять страной лучше, чем свергнутые ими гражданские политики? Ответ на этот вопрос зависит, конечно, от того, насколько дискредитировала себя прежняя власть в глазах населения. Бывают случаи, когда можно сказать лишь одно: «Кто угодно, лишь бы не эти». Тогда проблема уже не в том, чтобы подыскать лучший из альтернативных вариантов, а в том, чтобы хоть кто-то попытался изменить ситуацию. Как раз у военных возможности для этого есть. Но это не освобождает их от необходимости доказывать, что они не только способны взять власть, но и заслуживают ее. Конечно, история показывает, что даже самые чудовищные тираны могут пользоваться довольно широкой поддержкой если не всего населения, то весьма широких социальных слоев. Зачастую это именно те полезные для любого правителя люди, которые любят действующую власть просто за то, что она – власть. Но и до их сознания важно довести мысль, что новые военные лидеры страны – это настоящая власть, а не какие-то самозванцы.
Тут уместно наконец-то произнести слово, которое в публицистике затерлось от слишком широкого и многозначного применения, но в данном контексте все же не лишено смысла: легитимность. Попросту говоря, легитимная власть – это власть, правомочность которой признает большинство граждан. Она может быть законной в правовом смысле этого слова или незаконной. Во многих случаях населению безразлично, находится ли правитель у власти, победив на выборах, получил ли помазание на царство от высших сил или правит, потому что обладает колоссальной мудростью и способностью прозревать будущее. Любое обоснование власти ведет к ее легитимности при условии, что граждане находят это обоснование убедительным.
Если речь идет о приходе к власти не индивидов, а целой общественной корпорации – а в случае с военным режимом это именно так, – то политической легитимности должно предшествовать общественное признание того, что данная корпорация заслуживает доверия и уважения. Очень трудно снискать такое признание группе, которая обществом воспринимается как состоящая преимущественно из воров и мошенников. Тут у военных есть вполне очевидное преимущество. За редчайшими исключениями они пользуются уважением в обществе.
Опросы общественного мнения о том, какие институты пользуются доверием граждан, являются частью многих масштабных, охватывающих десятки стран проектов по изучению социальных ценностей. Результаты показывают, что армия практически повсеместно вызывает у людей больше доверия, чем другие институты. Лишь в немногих развитых странах показатели доверия к институтам более или менее ровные. Это иллюстрирует таблица 5, которая содержит данные опросов о доверии к институтам, собранные полстерами по заказу Организации экономического сотрудничества и развития в 2017–2019 годах. Добавлю, что, по данным Института Гэллапа, 69 % граждан США в начале 2020-х годов испытывали сильное или значительное доверие к военным (Great Deal / Quite a Lot), в то время как президенту доверяли 38 %, парламенту (конгрессу) – 12 %, газетам – 21 %, новостным телеканалам – 16 % и даже религиозным организациям – 37 %. И это с учетом высокого уровня религиозности в американском обществе.
Таблица 5. Доверие к институтам в странах Организации экономического сотрудничества и развития (2017–2019)
Причины, по которым люди доверяют вооруженным силам своих стран, понять не так уж сложно. По большому счету профессия военного – один из немногих жизненных путей, предполагающих, что тот, кто на него вступил, готов пожертвовать собой ради общего блага. В большинстве современных обществ (причем в модернизированных обществах исключений нет) жизнь рассматривается как наивысшая индивидуальная ценность. Этот базовый постулат гуманизма проецирует образ благородного самоотречения на человека в погонах, при этом на оборотную сторону профессии – на то, что ее представители не только отдают жизни, но и отнимают, – мало кто обращает внимание. Ведь отдают они свои жизни, а отнимают жизни врагов.
Положительное впечатление только усиливается оттого, что военные, как правило, не входят в число наиболее состоятельных слоев общества. С одной стороны, это само по себе указывает на то, что человек, выбравший такую профессию, ставит общественные интересы выше личных. С другой стороны, власть частично компенсирует военным относительный недостаток материальных благ тем, что обильно воздает им нематериальную дань в виде государственных наград и воинских почестей – публичных церемоний, символизирующих признание заслуг перед государством. Во многих странах официальные праздники так или иначе связаны с военной историей. Даже если праздничные мероприятия обходятся без парадов, вклад армии в победу все равно нельзя проигнорировать, да к этому никто и не стремится. Напротив, героизм павших и ветеранов всячески подчеркивается. Все это должно убедительно показывать гражданам, что военные заслуживают особого уважения, и усилия властей в этом направлении не проходят бесследно.
Кроме того, довольно широким слоям населения – пусть и далеко не всем – импонирует образ армии как идеально отлаженного механизма управления, функционирующего без сбоев и этим выгодно отличающегося от гражданских властей, действия которых воспринимаются как беспорядочные и дестабилизирующие. Нет нужды объяснять, что такое восприятие во многом является следствием неосведомленности широкой публики о том, что в действительности происходит внутри армии и силовых ведомств. Но идеальный образ современной профессиональной армии – это, в соответствии с обстоятельствами ее становления и развития, образ совершенного бюрократического порядка, при котором отдаются и неукоснительно исполняются рациональные, обоснованные приказы.