Программные установки военных режимов варьируются в широких пределах в зависимости от региона. Латиноамериканские военные режимы были преимущественно правыми, то же касается целого ряда стран в других регионах мира: Бангладеш, Индонезии, Пакистана, Таиланда, Того и Южной Кореи. Но даже в Латинской Америке были значительные исключения: в Перу в 1968 году военные пришли к власти под левыми лозунгами и провели радикальные социальные реформы, нацеленные, по их словам, на «уничтожение любых форм эксплуатации» и построение «общества социальной демократии». В Боливии в 1970–1971 годах тоже существовал недолговечный военный режим левой ориентации, который обещал строить нацию на четырех столпах: рабочих, ученых, крестьянах и военных. Что касается стран Ближнего Востока и Африки, то там преобладали левые военные режимы, прямо ставившие перед собой цель построения социализма.
Такая установка во многом избавляла военных лидеров от необходимости разрабатывать оригинальные программы общественного развития, поскольку основные идеи можно было позаимствовать из обширной литературы, порожденной социалистическим и рабочим движением, а также из практики коммунистических партийных режимов. Вопрос был лишь в масштабах такого заимствования. Как уже отмечалось на примере Народной Республики Конго, заимствование могло быть стопроцентным, что вело к полной имитации коммунистических режимов. Конечно, основатель конголезского режима и сам был идейным марксистом. В другой африканской стране, Дагомее, которую военный режим переименовал в Бенин, его лидер Матьё Кереку после захвата власти в 1972 году не проявлял никакого пристрастия к коммунистическим идеям, но в 1974 году неожиданно объявил о переходе страны на рельсы социалистического развития под знаменем марксизма-ленинизма.
Наблюдатели ретроспективно оценивают этот шаг Кереку как в основном прагматический, связанный с его стремлением политически ослабить традиционные элиты, дистанцироваться от Франции как бывшей колониальной державы и установить дружеские отношения с перспективой получения материальной помощи с Советским Союзом, который тогда как раз становился важным игроком на Африканском континенте. В течение нескольких лет Кереку действительно проводил реформы, соответствовавшие социалистической программе в той мере, в какой она хоть как-то согласовывалась с условиями Бенина. Уже к концу 1970-х годов эти реформы были в основном свернуты. Серьезной помощи от СССР получить не удалось, поскольку имитационный характер режима Кереку был очевиден даже для советских партийных боссов. Однако атрибутика коммунистического режима сохранялась еще в течение долгих лет.
Сходная и даже более ярко выраженная динамика наблюдалась в Сомали, где режим Мохамеда Сиада Барре тщательно имитировал советскую систему, рассчитывая на помощь СССР в достижении главной стратегической цели режима. А целью было объединение всех земель, населенных этническими сомалийцами, в единое государство под властью Сиада Барре. В решающий момент, когда Сомали действительно напала на Эфиопию с целью территориальных захватов, Советский Союз принял сторону последней. После этого симпатии сомалийского режима к марксизму-ленинизму резко ослабли, поскольку идеологию режима пришлось приспосабливать к предпочтениям новых главных союзников, консервативных монархий Аравийского полуострова.
Военный режим Бирмы (Мьянмы), пришедший к власти в 1962 году, тоже объявил своей целью построение социализма. Сделать иной идеологический выбор было бы затруднительно: на тот момент все политические партии Бирмы были левыми, вступая в разногласия лишь по вопросам тактики. Поэтому военные стремились подчеркнуть свое право на власть, заявив о себе как о наиболее последовательных социалистах. Однако в ситуации, сложившейся тогда в регионе, объявить официальной идеологией марксизм-ленинизм в советской или китайской версии значило тесно привязать себя к одной из этих держав и, стало быть, оказаться в состоянии конфликта с Соединенными Штатами. Бирманские военные стремились этого избежать, так что им пришлось разработать оригинальную версию социализма, органически сочетавшую марксистскую риторику с некоторыми положениями буддистского духовного наследия.
Результатом этой работы стала программная декларация режима «Бирманский путь к социализму», к которой по прошествии короткого времени был добавлен в качестве концептуальной основы пространный документ под глубокомысленным названием «Система взаимоотношений человека и окружающей среды». Если «Бирманский путь к социализму» не отличался особенной оригинальностью и содержал обычную для левых режимов того времени программу практических действий, то второй документ явно выделялся на фоне современной ему социалистической литературы.
Приведу выдержку, иллюстрирующую стиль этого замечательного документа, хотя некоторые фрагменты с использованием специфической буддистской терминологии мне пришлось сократить:
Когда мы смотрим на природу, мы видим три мира: материальный, животный и феноменальный. Материальный мир состоит из всей нашей материальной среды… Животный мир состоит из всех живых и разумных существ, таких как млекопитающие, птицы, рептилии и рыбы… Феноменальный мир состоит из всех процессов природы, проявленных в пространственно-временном континууме событий разума и материи, бесконечно взаимодействующих и упорядоченных: материя взаимодействует с материей, разум с разумом и материя с разумом.
Интересно, что это умствование действительно помогло бирманским военным идейно дистанцироваться и от Советского Союза, и от Китая. Впрочем, последствия длительного существования военного режима оказались столь катастрофическими, что, вероятно, перекрыли возможный ущерб от прямого участия в конфликтах того времени. Но на этом нам еще предстоит остановиться.
Различные локальные версии социалистической идеологии были не редкостью в 1960–1970-х годах, но их носителями служили, как правило, партийные режимы. В качестве примеров военных режимов, использовавших такого рода программную мотивацию, можно привести правительство Хуана Веласко Альварадо в Перу (1968–1975), а также режим на Мадагаскаре, первая же важная политическая декларация которого называлась «Хартия малагасийской социалистической революции». Эти режимы дистанцировались от коммунистической идеологии советского образца, и не только по тактическим соображениям, но и, как кажется, из-за искреннего интереса их руководителей к альтернативным левым идеям. Довольно заметное влияние на африканскую и даже мировую левую мысль оказали недолгие интеллектуальные поиски и политические эксперименты лидера военного режима Буркина-Фасо Тома Санкары, правившего в 1983–1987 годах.
Наиболее яркой версией локальной социалистической идеологии, принятой сразу несколькими военными режимами, был так называемый арабский социализм. Впрочем, важнейшей его составляющей была идея (отнюдь не левая) объединения всех народов арабского мира в единое национальное государство, которому предстоит войти в число ведущих мировых держав. Уже в 1930-х годах эта идея, известная как панарабизм, была дополнена представлением о том, что будущее единое арабское государство должно идти по пути, отличающемуся как от западного капитализма, так и от советского коммунизма. Этот особый путь и определялся как арабский социализм. Не составляет секрета, что довольно сильное воздействие на формирование этих идей оказала мимикрия под левизну, свойственная европейским крайне правым партиям того периода, включая германских нацистов.
Идеология арабского социализма в большой степени разрабатывалась в рамках Партии арабского социалистического возрождения (Баас), которая в дальнейшем приходила к власти в двух крупных странах, Ираке и Сирии, а затем была использована военными режимами этих стран для достижения своих политических целей. Сходных взглядов придерживались и некоторые лидеры, далекие от этой партии, – прежде всего Гамаль Абдель Насер в Египте и Муаммар Каддафи в Ливии. Евгений Примаков в одной из своих книг приводит характерное высказывание Насера: «Социализм – это инструмент, приспособленный для наших национальных условий и потребностей. Он не может рассматриваться в качестве основной философии или свода нормативных актов. Это только ветвь древа, именуемого национализмом». Отношение арабских социалистов к местному коммунистическому движению всегда было крайне враждебным даже на фоне того, что на международной арене они активно сотрудничали с Советским Союзом и порой получали от него большую помощь. Коммунистические партии этих стран настолько систематически и жестоко подвергались репрессиям, что почти повсеместно сошли на нет или, как в Сирии, влачили жалкое существование политических сателлитов, полностью подчиненных властям.
Программы строительства социализма, реализованные этими режимами, довольно сильно различались по масштабам национализации, аграрных реформ и иных элементов левой повестки дня. Все арабские социалисты на концептуальном уровне отвергали идею полного огосударствления экономики, поскольку считали ее несовместимой с традиционными ценностями ислама, к которым относится и уважение к частной собственности. Однако на практике масштабы государственного вмешательства могли быть и относительно скромными, и весьма значительными. Например, в 1970-х годах почти вся иракская экономика так или иначе контролировалась государством. В целом опыт экономического развития в условиях арабского социализма не был особенно удачным.
Но главной причиной краха этого идеологического проекта стал провал панарабизма. Все попытки объединить арабские страны в единое государство (а таких попыток в 1950–1970-х годах было несколько) оказались недолговечными и неудачными, поскольку сталкивались с полной неспособностью лидеров арабских социалистических режимов договориться об условиях объединения. Можно сформулировать и более общее заключение: хотя программная мотивация левого толка была свойственна многим военным режимам послевоенного периода, этот феномен канул в прошлое уже в 1980-х годах.