Реализация этой доктрины не заставила себя ждать: уже в 1977 году Ливия была объявлена Социалистической Народной Ливийской Арабской Джамахирией. Это произошло как нельзя вовремя. Брать пример с Египта стало не с руки после произошедшего в 1978 году примирения египетского лидера Анвара Садата с Израилем, в результате которого Ливия (как и большинство арабских стран) порвала с Египтом все отношения и объявила Садата своим злейшим врагом. В этой ситуации Каддафи усмотрел окно возможностей, поскольку она, в сочетании с колоссальными доходами, которые Ливия получала от нефтегазового экспорта, позволила ему претендовать на роль лидера в общеарабских делах, то есть в борьбе против Израиля и США и за арабское единство, а то и больше: на роль лидера мировой революции.
Создание джамахирии сопровождалось шумной пропагандистской кампанией глобального масштаба. Одной из самых креативных находок было то, что обучающимся в западных странах ливийским студентам позволили захватывать посольства и создавать там «народные комитеты», что часто сопровождалось шумными акциями и инцидентами с участием местной полиции. Не заметить такое было трудно. Обращало на себя внимание и необычное политическое позиционирование Каддафи, который с 1979 года не занимал в Ливии никаких официальных постов, а именовался «братским вождем и руководителем революции».
В действительности государственное устройство Ливии было не таким оригинальным, как это пытался представить Каддафи. Хоть он и не занимал государственных постов, некоторые ключевые в любой стране позиции, в том числе должности главы исполнительной власти, верховного главнокомандующего и министра обороны, в структуре джамахирии отсутствовали. Соответствующие функции выполнял фактически именно Каддафи. Как в самой Ливии, так и во всем мире существовало полное понимание того, что он продолжал править страной и правил ею безраздельно.
Народные комитеты и конгрессы на всех уровнях создавались на базе формально распущенного Арабского социалистического союза и, будучи не очень эффективными органами власти, могли функционировать лишь в связке с профессиональной бюрократией и под неустанным руководством «братского вождя» и членов его неформальной военной коалиции. Любые попытки провести через эти органы какую-то альтернативную политическую повестку, не говоря уже о прямой оппозиционности, в зародыше пресекались спецслужбами. Полной фикцией эти органы не были: они и правда помогали вовлекать население в реализацию политики режима. Однако условием массового политического участия служила лояльность лидеру, так что ретроспективно Ливию времен Каддафи, особенно ближе к концу его правления, можно счесть ярко выраженной персоналистской диктатурой.
Справедливости ради надо добавить, что популярность Каддафи не только навязывалась населению пропагандой и репрессиями, но и была вполне естественной. Нефтегазовые доходы Ливии не полностью уходили на внешнеполитические авантюры, на которые Каддафи был весьма горазд (хотя, как я отмечал во введении, не все его начинания на региональной арене были деструктивными). Кое-что доставалось и населению страны, жизнь которого была получше, чем во многих арабских странах. Даже в 2011 году, накануне свержения и казни от руки повстанцев, у Каддафи оставалось достаточно сторонников как среди военных, так и в народе. Для его окончательного свержения западным странам пришлось прибегнуть к прямой военной интервенции.
Риторика военных режимов (как и других автократий), согласно которой те или иные институционализированные формы активности масс могут стать инструментом их политической мобилизации и гражданского участия, отчасти соответствует действительности, но лишь при выполнении двух условий. Во-первых, «народные» и «революционные» комитеты, если они действительно вписываются в структуру режима, нуждаются во внешней координации со стороны политического руководства, то есть (если мы говорим о военных режимах) со стороны военных. В Гане во время второго срока режима Джерри Ролингса репрессий было значительно меньше, чем в Ливии при Каддафи, но и там комитеты защиты революции функционировали в тесной связке с военными, которые осуществляли общее политическое руководство на всех уровнях.
Во-вторых, режим должен оставаться популярным, иначе любая активность масс начинает представлять для него опасность. Тот же Ролингс, который в основном поборол коррупцию и решил экономические проблемы Ганы, пользовался (даже после ухода из политики до самой своей кончины в 2020 году) такой любовью народа, что его называли младшим Христом и спасителем, и это, в отличие от многих подобных случаев, не было результатом пропаганды. Если эти условия не соблюдаются, то институциональные эксперименты военных режимов не приносят желаемых результатов. Созданная режимом Веласко Альварадо в Перу СИНАМОС довольно скоро выродилась в громоздкую и дорогостоящую бюрократическую структуру, которая не доставляла властям особых проблем, но и большой пользы не принесла, оставаясь придатком подконтрольного военным аппарата управления. А этот аппарат не очень успешно справлялся со своими задачами, особенно в области экономики, так что популярность режима и готовность масс его поддерживать скоро сошли на нет.
Конечно, важную роль в дискредитации режима сыграли и систематические крайне упорные действия правой оппозиции, которая, опираясь на свои организационные ресурсы, значительно превосходила СИНАМОС в способности к политической мобилизации. Репрессивный режим легко подавил бы оппозицию, но вопреки отнюдь не вегетарианским нравам перуанских вооруженных сил, известным нам из произведений Марио Варгаса Льосы, режим Веласко Альварадо не был особенно репрессивным. В итоге он пал, сменившись значительно более консервативной военной диктатурой, при которой СИНАМОС была демонтирована, хотя на словах новый режим не отказывался от программы «перуанского социализма».
Еще более плачевно закончился недолговечный эксперимент по внедрению прямой демократии, проведенный левонастроенным лидером военного режима Боливии Хуаном Хосе Торресом в 1970–1971 годах. Попытка Торреса опереться на Народную ассамблею, в которую в инициативном порядке вошли представители «пролетариата», привела к его конфликту с левыми политиками троцкистского толка, которые стремились превратить этот орган в альтернативное правительство по образцу Петроградского совета 1917 года. Ситуация в стране дестабилизировалась. Вскоре правый военной переворот положил конец и режиму Торреса, и троцкистским инициативам.
Теперь мы можем подвести предварительные итоги анализа военных режимов, используя количественную информацию об их институциональных решениях. Для представления сводных данных я использовал выборку из таблицы 2, но не полностью, а в усеченном виде: были учтены лишь режимы, просуществовавшие более пяти лет, поскольку для менее долговечных режимов вопрос о формальной институционализации стоит не очень остро. В результате остались 76 режимов.
Каждый из режимов нужно было отнести к одной из четырех категорий институционализации. Три из них очевидны: это монархия, партийная и электоральная автократия. Четвертая категория, разбору которой был в значительной части посвящен анализ выше, это ситуация, когда режим не имитировал чуждые ему институциональные формы, а институционализировался либо в собственном качестве – как военный, либо в особой форме, изобретенной специально для этой цели (как в Ливии при Каддафи). За неимением лучшего термина обозначу все подобные формы институционализации как аутогенные. В науках о жизни термин «аутогенный» как раз и относится к явлениям, которые так или иначе образуются внутри организма, а не привносятся в него извне (от греческого autogenes – самозарождающийся).
Разумеется, изначально – как правило, в течение первых двух-трех лет – все военные режимы носят аутогенный характер. Я не использовал эту категорию в тех случаях, когда такие фазы были короткими и самими режимами расценивались как переходные. Таким же подходом я руководствовался, если институциональная форма режима менялась – обычно под давлением политической среды – незадолго до его падения. При этом часто режимы меняли институциональные формы, так сказать, в середине пути. Ведь для военного режима его институциональное оформление вторично, и сменить его без изменения внутреннего содержания не составляет труда. Для решения этой методологической проблемы я представляю результаты подсчетов в трех видах: 1) вынося каждый из типов перехода от одной институциональной формы к другой в отдельную категорию; 2) фиксируя основные институциональные формы, которые режимы принимали в начале своего существования; 3) фиксируя их основные институциональные формы в конце пути. Переходы к демократии в этих данных не учтены, поскольку речь идет исключительно о режимах, сохранявших авторитарный характер.
Таблица 6. Распределение военных режимов по типам формальной институционализации (1945–2010)
Результаты подсчетов представлены в таблице 6. Данные показывают, что доля военных режимов, не использовавших внешние по отношению к ним формы институционализации, весьма значительна и в начале существования военные режимы часто были аутогенными. Многие таковыми и оставались, особенно в случаях, когда они сразу приобретали персоналистский характер. В главе 2 я уже приводил пример Иди Амина в Уганде, забота которого об институтах сводилась к присвоению все новых и новых титулов, подчеркивавших его право на абсолютную власть. Случаев имитации партийных режимов тоже немало. Категория монархий почти пустая. Она включает в себя главным образом военные режимы Таиланда. Наиболее предпочтительной формой для военных у власти, особенно в конце существования режимов, был электоральный авторитаризм. Это во многом связано с тем, что заключительные фазы целого ряда режимов пришлись на 1990-е годы, когда имитация партийных режимов уже не приносила никаких политических дивидендов, в то время как электоральные авторитарные режимы часто рассматривались их западными спонсорами как молодые и многообещающие демократии.