В этом списке, как правило, отсутствует фактор, объективнее которого не придумаешь: недееспособность или смерть действующего лидера. Ведь болезни, старение и смерть даже не социальные, а природные явления. Между тем для любого режима уход лидера в небытие чреват серьезными политическими пертурбациями. Демократии справляются с ними сравнительно легко, выдвигая на высший пост вице-президента, проводя досрочные выборы или предлагая парламенту голосовать за кандидатуру нового премьера. Для авторитарных режимов это более серьезная проблема, но и они зачастую справляются с ее решением. У монархий есть порядок престолонаследия, у партийных режимов – уставы. Чем больше авторитарный режим перерождается в персоналистскую диктатуру, тем вероятнее, что после смерти лидера он падет. Скажем, партийный режим Ахмеда Секу Туре в Гвинее просуществовал с 1958 до 1984 года и казался вечным. После смерти лидера он не продержался и месяца. Но бывают исключения, о чем свидетельствует опыт персоналистских автократий Центральной Азии, Туркменистана и Узбекистана. Военным режимам часто приходится принимать решения о выборе преемника неформально, в узком правящем кругу, и это несколько осложняет проблему.
В том, что каждый из объективных факторов может сократить срок существования политического режима, сомневаться не приходится. Однако есть множество примеров того, что эти факторы или даже их комбинации срабатывают таким образом далеко не всегда. Режимов, в течение долгих лет или даже десятилетий выживавших вопреки экономическому развалу или стагнации, так много, что все и не перечислишь, но стоит упомянуть современные Венесуэлу и Зимбабве. В политической науке есть даже теория «трагического великолепия», согласно которой авторитарные режимы некоторых типов не только легко переживают экономические трудности, но и умеют извлекать из них политические выгоды. Один из режимов-долгожителей существует в Северной Корее, где жизнь тяжела из-за безумной модели управления и пренебрежения властей к элементарным потребностям граждан. Что касается внешнеполитических провалов, нельзя не упомянуть вторжение иракских войск под командованием Саддама Хусейна в Кувейт в 1990 году, которое закончилось унизительным и болезненным поражением. Режим Саддама его пережил и просуществовал до 2003 года, а без внешней интервенции, вероятно, просуществовал бы и дольше.
Я думаю, что повышенное внимание к так называемым объективным факторам во многом является рудиментом марксистского подхода, особенно в России, где старшее поколение изучало марксизм в его детерминистической версии в советских вузах. Это восприятие, даже если было неприязненным, оказалось удивительно прочным. Сами-то основоположники марксизма-ленинизма не особенно фиксировали внимание на объективных предпосылках революции, хотя и признавали их важность. Как только речь заходила о реальных политических событиях, будь то установление наполеоновского режима во Франции или российские революции, на первый план в их рассуждениях выходили стратегии и действия политических игроков. Во всяком случае для Владимира Ленина на пике его политической карьеры в 1917–1919 годах именно эти действия, а вовсе не объективные факторы определяли исход политических процессов.
Как я уже говорил, смена политического режима – это политический процесс. Если использовать для его описания метафору с черным ящиком, то объективные факторы могут, подобно молотку, бить по стенкам ящика с режимом так, что все трясется. Но тех, кто внутри, эти удары и тряска могут либо побудить к действиям, либо нет. Все зависит от личных качеств, установок и особенно действий участников процесса. Значительный вклад в формирование такого подхода к политическим переменам внесла теория переходов к демократии, так называемая транзитология, в разработке которой ведущую роль сыграли работавшие в США политологи Гильермо О’Доннелл и Филипп Шмиттер. В рамках этой теории авторитарная правящая группа и противостоящая ей демократическая оппозиция рассматриваются как участники игры, результатом которой могут стать как демократизация, так и сохранение авторитаризма.
Одним из ключевых понятий транзитологии стал концепт «раскол элит», который означает, что в ходе игры оба лагеря – и правящая группа, и оппозиция – усложняются и в них появляются умеренные группы, стремящиеся к компромиссу, – «голуби». Им противостоят радикальные группы – «ястребы», для которых политический процесс – игра с нулевой суммой, ведущая к полной победе одних и поражению других. О’Доннелл и Шмиттер теоретизировали, что если в процессе трансформации преобладают «голуби» и достигается компромисс («пакт») между двумя сторонами, то результатом становится устойчивая демократия, а если верх одерживают «ястребы», то процесс приводит либо к сохранению авторитаризма, либо к неустойчивой и обратимой демократизации. Применение транзитологического подхода к демократизациям 1970–1980-х годов давало довольно убедительные результаты. Однако события в СССР и странах Восточной Европы явно не вписывались в транзитологическую картину мира, и это серьезно ее дискредитировало.
По моему мнению, основная проблема транзитологии состояла в том, что она, основываясь на географически узкой базе наблюдений и стремлении ее создателей к ценимой в англоязычной науке parsimony, теоретической компактности, представила процессы политической трансформации излишне схематично. Хотя в центре внимания транзитологов были военные режимы, сегодня, по прошествии почти 30 лет, их динамика кажется более сложной, – о других режимах и говорить не приходится. В то же время военные диктатуры остаются объектами, изучение которых чрезвычайно полезно для общего понимания трансформаций. Ниже я попытаюсь концептуализировать политические изменения, уже не ссылаясь на транзитологию и ее понятийный ряд. Тем важнее подчеркнуть, что мой подход опирается на построения О’Доннелла и Шмиттера.
Я полагаю, что в общем виде участников политической трансформации можно представить в виде четырехуровневой пирамиды, как на схеме 2. На самом верху находятся два уровня, представляющие узкую правящую группу: лидера и его ближайших союзников. В случае военного режима это может быть как хунта, так и лишенный институционального оформления коллектив, связанный в основном неформальными отношениями. Последнее, конечно, не исключает того, что у отдельных членов узкой правящей группы могут быть формальные должности.
Схема 2. Потенциальные участники процесса политической трансформации
Третий сверху уровень – это широкий правящий класс, который часто называют политической элитой. Состав этого класса в сравнительной перспективе сильно варьируется. Скажем, при партийных режимах его костяк образован партийным аппаратом и примыкающим к нему слоем так называемой номенклатуры. При военном режиме это, естественно, вооруженные силы и иные силовые структуры. Также в правящий класс могут входить гражданская бюрократия, экономические бенефициары режима, работники обслуживающих его СМИ и других идеологических сфер и подконтрольные властям политики. Четвертый сверху уровень – это неподконтрольные режиму (внережимные) игроки – если они есть, что бывает не всегда. Однако перемены в стране способны их породить в самое короткое время. Перемены часто сопровождаются политическим пробуждением масс, и это делает актуальным политическое руководство их действиями. Даже в самой «зачищенной» среде реальная оппозиция режиму может появиться буквально ниоткуда, с улицы. Чаще, впрочем, руководство ею берут на себя лидеры, уже обладающие политическим опытом и репутацией.
Важно иметь в виду, что данная схема в условиях стабильного функционирования режима может представать перед наблюдателями в сильно усеченном виде. В персоналистских авторитарных режимах до поры до времени имеет значение, по сути дела, один лишь лидер, который держит в абсолютном подчинении как других членов узкой правящей группы, так и правящий класс, обрекая их на пассивность. Но даже в таких сравнительно редких ситуациях изменение режима все же возможно. С одной стороны, дать старт трансформации может сам лидер. Это сделал в СССР Михаил Горбачев, хотя его режим не был вполне персоналистским. С другой стороны, бывают ситуации, когда репрессивный аппарат режима не в состоянии справиться с массовыми выступлениями, которые начинаются спонтанно, но вскоре выносят на поверхность ранее не очень заметных или устраненных с политической арены внережимных игроков. Иногда их просто выпускают из тюрем. Это классический сценарий революции как «праздника угнетенных», хотя многим свидетелям таких праздников бывает не до веселья.
Как внутри каждого уровня пирамиды, так и между ними могут возникнуть разногласия, способные привести к смене режима. Строгая наука комбинаторика могла бы подсказать общее количество вариантов таких разногласий. Однако многие из них в реальности встречались бы редко, некоторые не встречались бы вовсе, а какие-то были бы слишком простыми. Например, нет особого смысла логически моделировать переход к демократии в Испании после смерти Франсиско Франко, поскольку серьезных игроков, выступавших против демократизации, там просто не было. Для реконструкции наиболее вероятных последовательностей из числа тех, которые посложнее, допустим, что лидер режима не является инициатором перемен и что все игроки низшего уровня пирамиды поддерживают идею смены режима. Оба этих допущения не вполне реалистичны. Бывает, что консервативные фракции действующего руководства опираются на поддержку внесистемных игроков, которые борются не против режима, а за увеличение собственного политического веса или интеграцию с правящим классом. Однако такие стратегии обычно оказывают весьма скромное воздействие на процессы политической трансформации.
Серьезные внережимные игроки, если они появляются на политической арене, естественным образом стремятся к смене режима. У них просто нет стимулов придерживаться иной стратегии. Но появляются они далеко не всегда. Смена режима может произойти в результате процессов, протекающих исключительно на верхних уровнях пирамиды и в ходе их взаимодействия. В этом случае мы можем выделить несколько вероятных сценариев, которые ведут к смене режима (обычно они развертываются более или менее стихийно, так что сценариста нет).