Пашка рванулась и быстро вошла в только что отворенную дверь, схватив изумленного сторожа за руку и увлекая его за собой.
— Что ты? Что тебе? — испуганно спросил ее старик.
— Дедушка! — Пашка схватила его сморщенную руку и прижала к своей груди. — Спаси меня! Меня ляхи хотят замучить, я бежала от них! Спрячь меня!
— Ах ты Господи! — сокрушенно воскликнул старик. — Что же я с тобою сделаю? Ох, ляхи, ляхи! Льют они кровь нашу, ругаются над нами… Вот и мою внучку…
— Дедушка, спаси! Слышишь голоса?!
До них действительно донесся польский говор.
— Да куда же, куда? — воскликнул старик. — Ну, иди сюда, что ли, сядь тут! Я пока что запру тебя, а как стемнеет, к себе уведу! — И, сказав это, он толкнул ее в крошечную кладовку, где стояли несколько паникадил, купель и разная утварь.
Замок щелкнул, и Пашка очутилась в темноте. Но она знала, что теперь она в безопасности; слезы потекли из ее глаз, и она в бессилии опустилась на пол.
В это время Ходзевич предавался неистовой ярости, а его любимец Казимир выл на весь двор под ударами батогов, которые сыпались на его спину. Во все стороны скакали жолнеры, ища след пропавшей, но все поиски были тщетны. Пашка словно утонула.
Ходзевич остался бы искать ее, но Свежинский настаивал на отъезде, и волей-неволей озлобленный поручик, взяв Ольгу, уже вечером скакал на Москву, нещадно ругая Казимира и грозя ему смертью.
Ольга повеселела, услышав про бегство Пашки, и на мгновение у нее мелькнула мысль, что Пашка сумеет выручить и ее из беды.
Глава IIIПо тому же следу
Уже с месяц прошло, как Терехов-Багреев со своим неразлучным другом Андреевым ездил по разоренной земле Русской, наудачу отыскивая след своей невесты. Были они под Калугой в разграбленной и сожженной усадьбе; но Федька Беспалый уже сбежал, и они не узнали ничего, что могло бы пролить свет на их дело.
Убитый горем Терехов сделал крюк и заехал в Борисоглебский монастырь к иноку Иринарху, великому на всю Русь подвижнику. Народ толпился в монастыре; один за другим верующие входили в просторную келью блаженного и выходили оттуда с просветленным лицом.
Терехов вошел вместе с Андреевым и стал на колени. Просторная келья освещалась всего одним оконцем, затянутым пузырем, и в ней было почти темно. Терехов услышал тяжелое дыханье и грохот цепи, а затем какой-то призрак, худой и длинный, медленно поднялся к нему. Терехов отдал земной поклон и выпрямился. Пред ним стоял изможденный монах. Высокого роста, с седыми спутанными волосами на голове и в бороде, с лихорадочно блестевшим взором на бледном, исхудалом лице, он поражал силой духа, величием своего подвига. Его бедра охватывал железный обруч, к которому была прикреплена цепь. Подвижник положил ее себе на плечи, на руки, а она все еще вилась по полу до самой стены. Его грудь до самого пояса, его спина сплошь были увешаны тяжелыми медными крестами. Терехов смотрел на него с благоговейным страхом.
— Будет, будет! — вдруг проговорил старик. — Сокол ударит, воронье разлетится, а чистая голубка упорхнет от них. Веруй в Отца и Сына и Святого Духа! Все сбудется.
Терехов упал снова на колени, пораженный его словами.
— Иди, иди! — закричал тогда юродивый. — Бей ворона, а другой сам себя заклюет. Иди, иди! — И, волоча за собой девятисаженную цепь, он пошел от Терехова, повторяя про себя: — Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного.
Андреев тронул Терехова, и они вышли.
Радость наполнила сердце боярина после пророческих слов Иринарха, и надежда снова окрепла в его сердце.
— Опять на Москву поедем, — сказал он, — чует мое сердце, что там моя голубка.
Андреев подумал и ответил:
— Иначе и быть ей негде. Теперь там, подле Москвы и в ней, все полячье. Вокруг и поищем.
На дворе была метель. Друзья решили остановиться в монастыре и причаститься. Терехов горел мыслью принять Святых Тайн, словно он собирался на великое дело.
И само место, и подвижник Иринарх бодрили его дух. Он с жадностью прислушивался ко всем разговорам в монастыре и слышал дивные вещи.
Иринарх приковал себя к девятисаженной цепи и носил ее на себе, не снимая, уже тринадцать лет. По завету блаженного Иоанна Большой Колпак, он надел на себя сто сорок два медных креста по полгривне весом и неустанно в самоистязании славил Бога. И так велика была его нравственная сила, что лютые волки, польские воеводы Микульский и Сушинский, наконец, Сапега, наезжая на монастырь для разбоя, оставляли его, повидавшись с блаженным.
Терехов молился с исступлением:
— Господи Иисусе Христе, пошли милость мне, недостойному; наведи на след моей Ольги, и не пожалею для Тебя ни золота, ни каменьев, ни воска ярого! Просвети раба Твоего, дай ему силу вырвать невесту из рук Ходзевича, и я во славу Твою возведу храм у себя в Рязани!
Дав этот обет, он встал с молитвы ободренный и сильный, а когда причастился, то надежда найти Ольгу обратилась у него в уверенность.
Спустя три дня друзья выехали из монастыря. Кругом лежал толстой пеленой ярко белевший снег, стоял сильный мороз, но Терехов и Андреев были одеты тепло, да и их кони бодро бежали по дороге, оставляя в снегу глубокие следы своих тонких ног.
Всюду, где ни останавливались они, Терехов расспрашивал про Ольгу, но никто не слышал ничего о ней.
Объехав Можайск, они были в двух днях от Москвы и остановились на постоялом дворе. Был уже вечер. В просторной горнице, освещенной пуком лучин в дымном поставце, за длинным столом сидели несколько человек. Среди них выделялся красивый черный мужчина в одежде купца. Он был в одном кафтане, опоясанном широким поясом. Рядом с ним сидел его товарищ, небольшого роста, рыжий и весь в веснушках.
Терехов с Андреевым вошли в горницу и сразу поняли тяжелое положение купцов; напротив них, вдоль стен избы, сидели восемь поляков. Они громко смеялись чему-то, в то время как русские угрюмо молчали и из больших глиняных кружек тянули мед.
Терехов и Андреев истово помолились на иконы и потом поклонились всем присутствующим, а русским еще раз особо.
— Го-го! — закричал один из поляков. — Еще два москаля! Тоже, верно, на Москву идут, нашим челом бить. Ну, раздевайтесь! Выпьем за нашего круля Жигмонта, да за пана Жолкевского, да за славного Струся. Го-го-го!
Терехов и Андреев не ответили им и стали раздеваться.
Хозяин постоялого двора подошел к ним с низким поклоном.
— Коней побереги, а нам поесть чего-либо, ежели горячего, да сбитня бы, — говорил Терехов, медленно снимая тяжелую шубу и высокую меховую шапку.
— Вояки, вояки! — воскликнул толстый поляк.
Русские быстро обернулись, и их лица быстро прояснели, когда они увидели прибывших в полных воинских доспехах. Они же, словно не слыша восклицания поляка, спокойно подошли к столу и сели подле торговых людей.
Но едва они сели, как один из поляков нагнулся через стол и нагло сказал товарищам:
— А сдается мне, что этот лайдак бежал у меня в лес у Царева Займища.
— Они все, как собаки, друг на друга похожи, — ответил ему его сосед.
— Ну, панове, за католическую веру на их Руси поганой, за короля Жигмонта, за Речь Посполитую. Виват! — крикнул толстый поляк, видимо уже пьяный, и поднял кружку.
— Виват! — ответили его товарищи.
Андреев схватился рукой за меч, но Терехов толкнул его, и он хмуро отвернулся. Красивый купец вспыхнул, как небо при солнечном закате, но сдержался тоже. Он обратился к Терехову и спросил:
— Издалека едешь, господин честной?
— По Руси бродили, теперь на Москву едем!
— Ох, тяжко там нашим приходится! — вздохнул купец, на что его товарищ быстро ответил:
— Небось отольются слезы наши!
— А по какому делу? — снова спросил купец.
— Дело мое… А впрочем, может, и вы мне помощь окажете. — И Терехов вполголоса рассказал ему о своем горе.
Купец слушал его, и его лицо оживлялось.
— Окажу, господин мой, окажу! — весело ответил он.
В это время один из поляков, видимо раздраженный равнодушием к ним русских, заговорил пьяным голосом:
— Эй, ты, лайдак! Я тебе про твою невесту расскажу!
Терехов задрожал и впился в него глазами.
— Го-го-го! — загрохотали поляки.
— Взял твою невесту храбрый рыцарь, взял ее себе в полюбовницы, и полюбила она его, як сердце, а на тебя, собаку, плевать хочет! Хочешь, поклон свезем?
— Для чего, коли он на Москву едет! Сам повидает!
— Ты его попроси на кол себя посадить пред ее оконцем, чтобы видеть, как они милуются.
Терехов вскочил, весь дрожа. Андреев выхватил меч.
— Паны, ратуйте, бьют! — заорал вдруг толстый поляк, и все поляки, выхватив сабли, крикнули:
— В бой!
В это время произошло что-то невероятное. Тяжелый сосновый стол вдруг сдвинулся с места и разом прижал всех поляков к стене. В тот же миг купец выпрямился и громовым голосом сказал: «Ну, песьи дети, молитесь Богу!» — и, обратившись к толстому поляку, прибавил: — И как же это ты, пан, не узнал сразу Гришки Лапши, шиша, твоего супротивника?
— Смилуйся! — закричали поляки.
— Вот тебе и рыцари! — засмеялся Лапша. — Ну, сабли на стол, живо!
Сабли зазвенели и упали на стол. Товарищ Лапши быстро собрал их и кинул к печке.
— А теперь, по одному, за двери! А ты, толстый, — обратился Лапша к поляку, — у нас до утра заложником будешь. Вылезай!
Став у края стола, он осматривал каждого вылезающего поляка и быстро отнимал у кого кинжал, у кого пистолет, заметив их за поясом.
Сконфуженные поляки друг за другом скрывались за дверью, и скоро в горнице остался один толстый ротмистр. Он сидел красный, как вареный рак, и его короткие усы топорщились, как у моржа.
Лапша добродушно хлопнул его по плечу:
— Ну, храбрый лыцарь, пей свой мед, если охота, за здоровье своего круля.
— Пан меня завтра отпустит?
— Отпущу. На что мне тебя? Окорока коптить, что ли?
Толстяк облегченно вздохнул.
Тем временем Терехов с Андреевым оправлялись от неожиданности и с удивлением смотрели на Лапшу. Тот обратился к Терехову: