Властелин колец — страница 6 из 8

Летопись третья из эпопеи «Властелин Колец»

Книга пятая

Глава 1Минас-Тириф

Пин выглянул из-под полы плаща Гэндальфа. Проснулся он, или все еще спит, по-прежнему в быстролетящем сне, который окутывал его так долго — с тех пор, как началась эта бесконечная скачка? Темный мир проносился мимо, в ушах громко пел ветер. Пин не видел ничего, кроме мигающих звезд, да справа, вдалеке, заслоняла небо широкая тень гор Юга. Он сонно попытался исчислить время и этапы их поездки, но память дремала и путалась.

Была первая бешеная безостановочная скачка, а потом, на рассвете, он увидел бледное мерцание золота, и они вошли в примолкший город и в огромный дворец на холме. И едва ступили они под крышу, как крылатая тень снова пронеслась в небе, и люди поникли в страхе. Но Гэндальф ласково поговорил с ним, и он забылся усталой, но тревожной дремой, смутно сознавая, что люди входят и выходят, а Гэндальф отдает приказы. А потом опять скачка, скачка в ночи. Это была вторая… нет, третья ночь с тех пор, как он посмотрел в Камень. С этим кошмарным воспоминанием он проснулся полностью и задрожал, и шум ветра наполнился угрозными голосами.

Свет вспыхнул в небе — сполох желтого огня за тёмной преградой. Пин снова спрятался, испугавшись на миг, удивляясь, в какой жуткий край тащит его Гэндальф. Он протер глаза — и увидел, что почти полная луна взошла над восточной мглой. Он шевельнулся и заговорил.

— Где мы, Гэндальф?

— В княжестве Гондор, — откликнулся маг. Некоторое время ехали молча.

— Что это?.. — вскрикнул вдруг Пин, хватаясь за плащ Гэндальфа. — Гляди!..

Огонь, алый огонь! Здесь что, драконы водятся? Гляди, вон еще!..

Вместо ответа Гэндальф крикнул коню:

— Вперед, Ночиветр! Надо спешить. Время на исходе! Смотри! Маяки Гондора зажглись, зовя на помощь. Война началась. Смотри, горит Амон-Дин, пылает Эйленах; а вон торопятся на запад Нардол, Элерас, Мин-Риммон, Галенхад и пограничный Халифириен… Вперед!

Однако Ночиветр приостановился, а потом поднял голову и заржал. Из тьмы донеслось ответное ржание; вскоре мягко застучали копыта, и трое всадников летящими тенями пронеслись мимо, исчезнув на западе. Тогда Ночиветр подобрался и прыгнул вперед, и ночь ревущим ветром забилась над ним.

Пин вновь задремал, и едва слышал, как Гэндальф рассказывает ему об обычаях Гондора и о том, что Наместник Королевства поставил маяки на вершинах холмов вдоль обеих границ и устроил рядом подставы со свежими конями, чтобы гонцы немедленно доставляли вести в Роханд на севере или в Златозар на юге.

— Давно уже не вспыхивали Северные Маяки, — сказал маг. — А в древности Гондор не нуждался в них: у него были Семь Камней.

Пин беспокойно зашевелился.

— Спи и не бойся! — проговорил Гэндальф. — Ты идешь не в Мордор, как Фродо, а в Минас-Тириф, и там будешь в безопасности — насколько вообще можно быть в безопасности в эти дни. Если Гондор пал, или Кольцо захвачено, даже Край — не укрытие.

— Ну, ты успокоишь! — мрачно буркнул Пин, однако все же заснул. Последнее, что он запомнил, прежде чем погрузился в глубокий сон, — блеск высоких снежных пиков, мерцающих в лучах заходящей луны. Интересно, подумалось ему, где сейчас Фродо, дошел ли он уже до Мордора, или, может быть, умер; и он не знал, что Фродо издалека смотрел на ту же луну, когда она садилась за Гондор перед приходом дня.

Разбудил Пина шум голосов. Еще один день пряток и ночь скачки унеслись прочь. Были сумерки; близился холодный рассвет, и вокруг клубился знобкий туман. От шкуры Ночиветра шел пар, но конь гордо вскидывал голову и не выказывал и тени усталости. Много закутанных в плащи людей стояло вокруг, а позади них вздымалась каменная стена. Она казалась полуразрушенной, но оттуда уже доносились звуки поспешной работы: удары молотов, звон мастерков, стук колес. Тут и там тускло светили сквозь туман факелы. Гэндальф говорил с людьми, преградившими ему путь, и, прислушавшись, Пик понял, что речь идет о нем.

— Да, правда, мы знаем тебя, Мифрандир, — говорил предводитель, — тебе известны Слова, открывающие Семь Ворот, и ты волен идти вперед. Но мы не знаем твоего спутника. Кто он? Гном из-под северных гор? Нам сейчас не нужны чужестранцы, если только они не могучие воины, в чью честность мы сможем поверить и на чью помощь сможем рассчитывать.

— Я поручусь за него перед троном Дэнэтора, — промолвил Гэндальф. — А что до доблести — так она не измеряется ростом. Он прошел больше битв и опасностей, чем ты, Ингольд, даром, что ты вдвое выше, а сейчас он идет из бурь Исенгарда, откуда мы несем вести, и очень утомлен, не то я разбудил бы его. Зовут его Перегрин, это доблестный человек.

— Человек? — с сомнением переспросил Ингольд, а другие засмеялись.

— Человек! — вмешался Пин, проснувшись окончательно. — Человек!.. Нет, конечно! Я хоббит, и что доблестен — так это так же верно, как то, что я человек, за исключением, разве что, двух-трех случаев. Не давайте Гэндальфу вас морочить!

— Многие великие воины не могли бы сказать большего, — заметил Ингольд, казалось, ничуть не удивившись внезапному вмешательству. — А что такое хоббит?

— Полурослик, — отвечал Гэндальф. — Нет, не тот, о котором было сказано, — добавил он, увидев изумление на лицах людей. — Не он, — но один из его народа.

— Да, и один из тех, кто шел с ним, — сказал Пин. — С нами был еще Боромир из вашего Города, он спас меня в снегах Севера, а под конец пал, защищая нас от врагов.

— Тише! — прервал его Гэндальф. — Эта скорбная весть должна быть сперва поведана отцу.

— О ней уже догадались, — сказал Ингольд. — Ибо странные знамения были нам недавно. Но езжайте быстрей! Потому что Князь Минас-Тирифа жаждет видеть любого, кто принесет ему последние вести о сыне — будь то человек или…

— Хоббит, — договорил Пин. — Я мало чем смогу служить вашему Князю, но что смогу сделать — сделаю, в память о Боромире Храбром.

— Прощай же! — молвил Ингольд, и люди расступились, дав дорогу Ночиветру, и конь прошел сквозь узкие ворота в стене. — Дай добрый совет Дэнэтору в его нужде, да и нам тоже, Мифрандир! — крикнул вслед Ингольд. — Но, говорят, ты приносишь лишь вести войны и печали…

— Потому, что я прихожу лишь, когда нужна моя помощь, — отозвался Гэндальф. — А что до совета — могу сказать, что вы запоздали с восстановлением стены Пеленнора. Мужество будет лучшей вашей защитой в грядущей буре — оно и та надежда, которую я принес. Ибо не все мои вести злы… Но оставьте мастерки и острите мечи!

— До заката работу закончат, — сказал Ингольд. — Это последний участок стены, нуждающийся в защите: остальные открыты, потому что обращены к союзному Роханду. Знаешь ли ты о них что-нибудь? Ответят они на зов?..

— Они придут. Но их задержали битвы, что были у вас за спиной. Ни эта, никакая другая дорога не ведет более к безопасности. Будьте бдительны! Если бы не Гэндальф Буревест — вы увидели бы вражье воинство, а не всадников Марки… И все еще можете его увидеть… Прощайте, да не спите!

Гэндальф ехал обширными землями за Раммас-Эхором. Так называли гондорцы стену, возведенную ими с превеликим трудом после того, как Ифилиэн был захвачен Врагом. Она изогнулась примерно на десять лиг, от предгорий до излучины Великой Реки, обегая поля Пеленнора — прекрасные и изобильные пригородные земли, долгими склонами и террасами нисходящие к Андуину. На северо-востоке, в самой дальней от Главных Ворот точке, стена отстояла от них на четыре лиги, и оттуда, с высоты хмурого берега, смотрела на заречные равнины, и люди сделали ее высокой и мощной, потому что здесь по огражденной стенами насыпи шла дорога от бродов и Осгилиафа, проходя через Дозорные Ворота меж двух зубчатых башен. В самой ближней точке — на юго-востоке — стена была не более чем в лиге от города. Там Андуин, огибая холмы Эмин-Арнена в Южном Ифилиэне, круто сворачивал к западу, и стена поднималась на самом берегу, а под ней тянулись набережные и причалы для кораблей, что поднимались по Реке от южных провинций.

Пригороды были богаты: пашни и фруктовые сады, хутора и усадьбы с житницами, загонами и хлевами для скота; множество ручьев струилось к Андуину. Однако пастухов и землепашцев здесь жило немного: большая часть гондорцев жила либо в семи кругах Города, либо в Лоссарнахе, в долинах предгорий, либо дальше, на юге, в дивном Лебеннине с его пятью быстрыми реками. Они считались гондорцами, однако были среди них коренастые, приземистые люди, чьи предки обитали в тени холмов еще в Темные Годы, — до прихода Королей. Но дальше, в великом Златозаре, жил в Дол-Амросе — Лебяжьем Замке — принц Имрахиль, и его народ был высокой крови: рослые, гордые воины с глазами цвета хмурого моря.

Гэндальф проскакал немного — и свет дня разгорелся в небе; тогда Пин сел и огляделся. Слева лежало море мглы, поднимаясь к черным теням Востока, а справа возносили головы высокие горы — протянувшись с запада, они обрывались внезапно и круто, будто во дни сотворения земли Река прорубила в их цепи широкую долину, которой суждено было стать местом споров и битв. И там, где кончались Белые Горы, он увидел, как и обещал Гэндальф, темное тело горы Миндоллуин, глубокие пурпурные тени ее долин и освещенное восходящим днем лицо. А на ее отброшенном в сторону отроге стоял Город-Страж с семью каменными стенами, такими мощными и древними, что они казались не рукотворными, а высеченными из костей земли.

Как раз, когда Пин в изумлении глядел на них, стены из неясно-серых стали белыми, слабо алея в заре; и вдруг солнце, выбравшись из-за восточной тьмы, послало вперед сноп лучей, что ударили в лицо Города. И тут Пин громко вскрикнул, ибо Башня Эктелиона, стоящая за вершинными стенами, засверкала на фоне неба, мерцая, как игла из жемчуга и серебра, длинная, прекрасная и острая, и шпиль ее искрился, точно хрустальный, а белые стяги изламывались и реяли над зубцами в утреннем ветре, и издалека слышался чистый зов серебряных труб.

Гэндальф и Перегрин подъехали к Главным Воротам, и железные створки раскатились перед ними.

— Мифрандир!.. Мифрандир!.. — кричали люди. — Значит, буря и правда близка!

— Она над вами, — молвил Гэндальф. — Я прискакал на ее крыльях. Пропустите меня! Я должен увидеться с вашим Правителем Дэнэтором, покуда правление его длится. Что бы ни случилось, тот Гондор, что вы знаете, умрет. Пропустите!..

Люди раздались перед властной силой голоса мага и больше не расспрашивали его, хоть и не сводили глаз с хоббита, что сидел перед ним, и с коня, что нес его. Потому что горожане мало пользовались лошадьми и редко видели их на улицах — кроме тех, на которых скакали посланцы их правителя.

— Это, верно, один из великих коней князя Роханда… — шептались в толпе. — Может, и роандийцы скоро придут на подмогу…

А Ночиветр гордо шел вверх по долгой извилистой дороге. Минас-Тириф стоял на семи террасах, каждая врыта в холм и окружена стеной, а в каждой стене были ворота. Однако ворота не шли одни за другими: Главные Ворота в Городской Стене смотрели на восток, следующие — на юг, третьи — на север… и так все время, и дорога, идущая вверх, к Цитадели, извилисто обегала холм. И каждый раз, когда она пересекала линию Главных Ворот, она проходила сквозь сводчатый коридор, пронизывающий громадную скальную стену, которая надвое делила все круги Города, кроме первого. Высокий каменный бастион — дело искусных рук древних зодчих — начинался в широком дворе за Воротами; край его, острый, как киль корабля, был обращен к востоку. Он поднимался на высоту верхнего круга, и там его венчали зубцы; так что воины, как моряки на горном корабле, могли смотреть с его края прямо вниз — на Ворота в семи сотнях футов перед собой. Вход в Цитадель тоже смотрел на восток, но был вырублен в самом сердце скалы; оттуда длинный, освещенный светильниками подъем вел к седьмым воротам. Так люди добирались, наконец, до Верхнего Двора и Площади Струй у подножия Белой Башни — высокой и стройной, пятидесяти саженей от основания до шпиля, где, в сотнях футов над равниной, реял стяг Наместников Гондора.

Это была истинно неприступная крепость, и ее было не взять вражеским полчищам, пока в ней оставался хоть кто-то в силах держать оружие — если только враг не зайдет сзади и не взберется по отлогому склону горы Миндоллуин, попав таким образом, на узкий уступ, что соединял Охранный Холм с телом горы. Но этот уступ, шедший на уровне пятой стены, перегораживали огромные валы, доходящие до обрыва на западной стороне; и там стояли дворцы и усыпальницы Королей прошлого, навек упокоившихся меж крепостью и горой.

Пин со все возрастающим удивлением глядел на каменный город, больше и прекрасней всего, что могло пригрезиться ему; мощней Исенгарда и куда красивей его. И однако, правдой было, что он год от года приходит в упадок; уже сейчас в нем жила половина тех, кто мог бы в нем жить. На каждой улице они проезжали какой-нибудь величавый дворец, над дверью и воротами которого были высечены дивные письмена странных, древних начертаний — Пин решил, что это имена разных великих людей и их родни, некогда живших здесь; а теперь они были погружены в тишину — не звенели шаги на широких мостовых перед ними, не перекликались голоса в высоких залах, никто не выглядывал из дверей или окон.

Наконец они подъехали к седьмым воротам, и теплое солнце, что светило над рекой, когда Фродо шел лугами Ифилиэна, сверкало на гладких стенах, и крепких столбах, и высокой арке с ключевым камнем в форме коронованной головы.

Гэндальф спешился, ибо кони не допускались в Цитадель, и Ночиветр позволил увести себя, послушный тихим словам своего господина.

Стражи ворот были одеты в черное, со странной формы шлемами: высокими, с наличными щитками, над которыми были укреплены белые крылья чаек; шлемы мерцали серебром, ибо сделаны были из мифриля — драгоценного наследия былой славы. На черных верхних куртках было вышито снежно-белое дерево под короной и многолучевыми звездами. То был наряд наследников Элендиля, и никто в Гондоре не носил его ныне, кроме Стражей Цитадели перед Двором Струй, где некогда росло Белое Дерево.

Казалось, речь об их приезде бежала впереди них; их тут же пропустили — молча, не задавая вопросов. Гэндальф быстро пересёк вымощенный белым камнем двор. Мелодичный фонтан играл в утреннем солнце, и вокруг него лежал овал яркой зелени; но в центре, поникнув над чистой водой, стояло мертвое дерево, и капли печально падали с его безлистых, изломанных ветвей.

Пин взглянул на него, поспешая за Гэндальфом. Какое оно мрачное, подумал он, и зачем его только оставили здесь, где всё выскоблено до блеска.

Семь Камней и семь звезд,

И единое Белое Древо…

— вспомнились ему слова, что бормотал Гэндальф. А потом он увидел, что стоит у дверей величественного дворца позади сверкающей башни; и, вслед за магом, он миновал высоких безмолвных стражей и вступил в прохладные гулкие тени каменных палат.

Они шли вниз мощеным коридором, длинным и пустым, и по пути Гэндальф тихо наставлял Пина:

— Думай, что говоришь, мастер Перегрин! Сейчас не время для легкомыслия. Теодэн доброжелателен и любезен. Дэнэтор же горд и хитроумен, он человек высокой крови и огромной власти, хоть и не зовется Королем. Но он станет говорить с тобой, и подробно тебя расспрашивать после того, что ты расскажешь ему о сыне. Он его очень любил — возможно, слишком; и тем сильней из-за их несхожести. Но под покровом этой любви он постарается выведать у тебя больше, чем сказал бы ему я. Не говори ему больше, чем надо, в особенности же о Фродо. В свое время я сам коснусь этого. Да помолчи об Арагорне, если сможешь.

— А почему?.. — прошептал Пин. — Бродник ведь собирался сюда — разве нет? Он же вот-вот должен прийти…

— Может быть, может быть, — сказал Гэндальф. — Хотя если придет — то, вероятно, таким путем, какого не ожидает даже Дэнэтор. Так будет лучше. И уж во всяком случае, не стоит нам трубить о его приходе.

Гэндальф остановился перед высокой дверью из полированного металла.

— Видишь ли, Пин, сейчас нет времени посвящать тебя в историю Гондора, хоть и неплохо было бы тебе узнать кое — что об этом, ещё когда ты резвился в лесах Края. Делай, как я прошу! Не очень — то умно, принеся весть о гибели наследника могущественному князю, толковать о том, кто, если придет, предъявит права на царство.

— На царство?! — ошарашено переспросил Пин.

— Да, — сказал Гэндальф. — Если все это время глаза твои были закрыты, а разум спал — проснись хоть теперь! — и он постучал в дверь.

Дверь распахнулась, хоть и не было видно, кто растворил ее.

Пин смотрел в огромный зал. Его освещали глубокие окна в нефах по обе стороны за рядами высоких колонн, что поддерживали крышу. Монолиты из черного камня, они поднимались к тяжелым капителям, изукрашенным изображениями невиданных животных; а высоко вверху мерцал тусклым золотом обширный свод, выложенный многоцветным цветочным орнаментом. Ни драпировок, ни тканых картин, ни одной вещи резного дерева не было в этом просторном торжественном зале, но меж колонн стояли безмолвной толпой изваяния, высеченные из холодного камня.

Пину вдруг припомнились Каменные Гиганты, и он с благоговейным трепетом смотрел на эту аллею давно умерших королей. В ее дальнем конце, на возвышении, стоял под мраморным балдахином в форме увенчанного короной шлема высокий трон; за ним в стене было высечено изображение цветущего дерева. Трон был пуст. У подножия ведущей к нему лестницы, на ее нижней широкой ступени, стояло каменное кресло, черное, без украшений, и в нем, глядя себе на колени, сидел старик. Он не поднял глаз. Они медленно шли к нему по долгому полу, пока не остановились в трех шагах. Тогда Гэндальф заговорил:

— Привет тебе. Князь и Наместник Минас-Тирифа, Дэнэтор, сын Эктелиона! В черный час я пришел с вестями и советом.

Старик поднял взгляд. Пин увидел изборожденное морщинами лицо с гордыми чертами, кожей цвета слоновой кости и длинным крючковатым носом меж темных глубоких глаз — и вспомнил не столько о Боромире, сколько об Арагорне.

— Час воистину черен, — проговорил старик. — В иное время ты не приходишь, Мифрандир. Но, хоть и близок последний час Гондора — а тому есть немало примет — тьма этого часа ничто в сравнении с моей тьмой… Мне сказали, ты привез того, кто видел смерть моего сына. Это он?

— Он, — подтвердил Гэндальф. — Один из двух. Другой с Теодэном Роандийским, и должен прийти со дня на день. Они полурослики, как видишь, однако в пророчестве говорилось не о нем.

— Но он все же полурослик, — мрачно заметил Дэнэтор. — И мне тяжко слышать это прозванье с тех пор, как проклятые слова взволновали наших советников и подвигли моего сына на безумный путь — к смерти. Мой Боромир! Как ты нам нужен сейчас!.. Фарамир должен был пойти вместо него.

— Он пошел бы, — сказал Гэндальф. — Не будь несправедлив в скорби! Боромир пожелал идти и не потерпел бы, чтобы пошел кто — нибудь другой. Он был властен, и делал, что желалось. Я шел с ним долго и узнал его неплохо. Но ты говорил о смерти. Ты знал об этом до нашего прихода?

— Я получил это, — проговорил Дэнэтор и, отложив жезл, поднял с колен то, на что смотрел. В каждой руке он держал по половинке большого рога, рассеченного надвое: обвитого серебром рога дикого быка.

— Рог Боромира! — вскрикнул Пин, и добавил чуть тише: — Он не расставался с ним…

— Истинно так, — кивнул Дэнэтор. — А до сына носил его я — так же, как всякий старший сын в нашем роду, с незапамятных времен до того, как ушли Короли, с тех самых пор, как Ворондиль, отец Мардиля, одолел дикого тура Арау в далеких восточных полях. Я услышал его смутный зов из-за северных болот тринадцать дней назад, и Река принесла его мне — сломанным; более ему не звучать… — он умолк, повисла тяжелая тишина. Внезапно он обратил к Пину темный взгляд. — Что скажешь ты на это, полурослик?

— Тринадцать дней… — пробормотал Пин. — Так оно и есть… Да, я стоял с ним рядом, когда он трубил в рог. Но помощи не пришло. Только добавилось орков.

— Итак, — сказал Дэнэтор, остро глядя на него, — ты был там. Скажи мне больше! Почему не пришла помощь? И как случилось, что ты спасся, а он — нет, ведь он был могучим воином, и противостояли ему одни орки.

Пин вспыхнул и разом забыл о страхе.

— И самого могучего может сразить стрела, — ответил он. — А Боромир был пронзен множеством. Когда я в последний раз видел его, он опускался под дерево, выдергивая из бока стрелу. Потом я упал в обморок и больше ничего не знаю и не помню. Но я чту его память; он был доблестным мужем. Он умер, спасая нас, моего родича Мерриадока и меня, схваченных в лесах солдатами Черного Властелина; и, хоть он потерпел поражение и погиб, благодарность моя не уменьшилась.

Тут Пин взглянул прямо в глаза старику, потому что гордость вдруг шевельнулась в нем: недоверчивое презрение холодного голоса уязвило его.

— Не много проку, без сомнения, в услугах хоббита, полурослика из далекого Края; однако, какими бы они ни были, я рискну предложить их — в уплату долга.

Откинув серый капюшон, Пин обнажил маленький меч и положил его к ногам Дэнэтора.

Бледная улыбка, подобная лучу солнца в зимний вечер, осветила на миг лицо старика; но он склонил голову и отложил в сторону обломки рога.

— Дай мне оружие! — велел он.

Пин поднял меч и подал его Дэнэтору эфесом вперед.

— Откуда пришел он? — произнес в удивлении Князь. — Долгие, долгие годы лежат на нем. Верно ли, что этот клинок выкован нашим народом — на Севере, в далеком прошлом?

— Он вышел из Могильников, что лежат на границах моей страны, — отвечал Пин. — Но только зловещие умертвия живут там сейчас, и мне не хочется говорить об этом.

— Диковинные рассказы так и вьются вокруг тебя, — чуть усмехнулся Дэнэтор. — И еще раз доказывают, что первый взгляд может оболгать человека — и полурослика, Я принимаю твою службу. Ибо тебя не запугать словами, и речи твои достойны, хоть и звучат непривычно для нашего южного слуха. А нам в грядущих днях очень нужны достойные воины — будь то великаны или полурослики. Теперь клянись!

— Берись за эфес, — подсказал Гэндальф. — И повторяй за Князем, если ты решишься на это.

— Решаюсь, — сказал Пин.

Старик положил меч на колени, а Пин положил руку на эфес и медленно повторил за Дэнэтором:

— Здесь присягаю я на верность и службу Гондору и Князю-Наместнику Королевства — говорить и молчать, строить и разрушать, приходить и уходить, в нужде и достатке, в войне и мире, в жизни и смерти, с этого часа и на век, покуда сеньор мой не освободит меня, или смерть не возьмет меня, или не кончится мир. Так сказал я, Перегрин, сын Паладина, полурослик из Края.

— А услышал я, Дэнэтор, сын Эктелиона, Князь Гондора, Наместник Короля, и я не забуду об этом, как не забуду и о награде за то, что отдано: за верность — любовь, за доблесть — честь, за измену — месть.

Потом Пин получил назад свой меч и спрятал его в ножны.

— А теперь, — сказал Дэнэтор, — вот мой первый приказ: говори, а не молчи! Поведай мне свою историю, и припомни все, что сможешь, о сыне моем, Боромире. Садись и начинай! — Он ударил в маленький серебряный гонг, что стоял у кресла, и сразу появились слуги. Тут Пин понял, что они стояли в нишах по обе стороны дверей, не замеченные им и Гэндальфом.

— Вина, еды и кресла гостям, — приказал Дэнэтор. — И позаботьтесь, чтобы никто не тревожил нас в течение часа.

— Это все, что я могу уделить вам, потому что мне надо думать о многом другом, — сказал он Гэндальфу. — О многом более важном, как может казаться, однако не для меня. Но возможно, нам удастся поговорить еще раз в конце дня…

— И раньше, будем надеяться, — ответил Гэндальф. — Ибо я прискакал сюда из Исенгарда, преодолев сто пятьдесят лиг со скоростью ветра, не только затем, чтобы привезти тебе одного, пусть и достойнейшего, воина. Или вести о том, что Теодэн победил в великой битве, что Исенгард пал, а я сломал Жезл Сарумана, ничего не значат для тебя?

— Они значат многое. Но того, что я уже знаю, мне довольно, ибо мои заботы — в грядущей угрозе с Востока. — Он обратил на Гэндальфа темные глаза, и Пин заметил вдруг сходство между этими двумя и ощутил напряжение, почти увидел нить тлеющего огня, протянутую от глаз к глазам, готовую вот-вот вспыхнуть испепеляющим пламенем.

Дэнэтор выглядел куда больше похожим на великого мудреца, чем Гэндальф, он казался величественней, красивей, сильней; и старше. Однако чувством превыше зрения Пин понимал, что Гэндальф владеет большей силой и большей мудростью, и скрытым величием. И он был старше, много старше. «Насколько старше?» — подумал Пин. Как странно, что он не задумывался над этим прежде! Древобрад говорил что-то о Мудрецах, но даже тогда Пин не думал о Гэндальфе, как об одном из них. Кто был Гэндальф? В какие незапамятные времена явился он в мир, и когда покинет его?.. Тут пиновы размышления прервались, и он увидел, что Дэнэтор и Гэндальф по-прежнему смотрят друг другу в глаза, точно читая в душах друг друга.

Но Дэнэтор опустил взгляд первым.

— Более всего в ней, — сказал он. — Ибо, хотя Камни, как говорят, утеряны, князья Гондора по-прежнему видят дальше других людей, и много вестей приходит к ним. Садитесь же!

Тогда вошли люди, неся кресло и низкий табурет, а один нес поднос с серебряным кувшином, кубками и белыми лепешками. Пин уселся, но не мог отвести глаз от лица старого Князя. Было ли это на самом деле, или только почудилось ему, что, когда тот говорил о Камнях, мгновенный блеск его глаз вдруг осветил лицо Пина?

— Я жду твою повесть, вассал, — напомнил Дэнэтор полудобродушно, полунасмешливо. — Ибо речи того, с кем был так дружен мой сын, будут встречены с радостью.

Навсегда запомнил Пин этот час в огромном зале под пронизывающим взглядом Князя Гондора, под ударами его хитроумных вопросов — и все время, сдерживая его, сидел рядом Гэндальф: Пин чувствовал его растущие, хоть и скрытые, гнев и нетерпение. Когда час миновал и Дэнэтор вновь позвонил в гонг, Пин был совершенно измотан. «Теперь, наверное, не больше девяти утра, — думал он. — Я смог бы съесть три завтрака вместо одного!»

— Проводите лэйрда Мифрандира в приготовленное ему жилище, — распорядился Дэнэтор. — Товарищ его может жить вместе с ним, если пожелает. Но да будет известно, что я принял сегодня его вассальную клятву; он зовется Перегрин, сын Паладина. Пусть научат его Пропускным Словам. Пошлите сказать Капитанам, чтобы ожидали меня здесь сразу после того, как пробьет три.

Приходи и ты, лэйрд Мифрандир, как и когда захочешь. Никто не заступит тебе дорогу в мои покои, если только это не будут краткие часы сна. Пусть развеется твой гнев на старческое безумие — приходи и успокой меня!

— Безумие?.. — переспросил Гэндальф. — Нет, лэйрд, если ты впадешь в безумие — ты умрешь. Даже скорбь свою ты используешь, как предлог. Неужели ты думаешь, что я не понял твоей цели, когда ты целый час расспрашивал того, кто знает крохи, пока я сидел рядом?

— Если ты понял это, то успокойся, — продолжал Дэнэтор. — Безумной была бы гордыня, отвергающая в нужде совет и помощь; но ты раздаешь эти дары по собственному разумению. Однако Князя Гондора не сделать орудием в руках других людей, как бы достойны они ни были. Во всем мире нет для него цели выше блага Гондора; а правлю Гондором я, лэйрд, и только я — если только не вернется Король.

— Если только не вернется Король? — сказал Гэндальф. — Что ж, лэйрд Наместник, это твое дело — хранить некое королевство до события, которое ныне провидят немногие. В этом деле ты получишь любую помощь, какой пожелаешь. Но вот что скажу я: я не правлю никаким королевством — ни большим, ни малым. Но если опасность грозит чему-либо достойному в этом мире — это касается меня. И дело мое не погибнет, пусть даже погибнет Гондор, если в этой ночи найдется хоть что-нибудь, что сможет вырастили вновь, расцвести и принести плоды в грядущие дни. Потому что я тоже наместник… Ты не знал этого?.. — он повернулся и вышел из зала вместе с бегущим рядом Пином.

По пути Гэндальф ни разу не взглянул на Пина, не сказал ему ни слова. Проводник встретил их у дверей зала и повел через Двор Струй в переулок между высокими каменными домами. После нескольких поворотов они подошли к дому у северной стены Цитадели, неподалеку от уступа, соединяющего холм с горой. Внутри, на первом этаже над улицей, проводник ввел их в просторную комнату, светлую и полную воздуха, с красивыми драпировками без узоров, тускло мерцающими золотом. Обстановка была проста: маленький стол, два кресла и скамья; но по обе стороны были занавешенные альковы с застланными постелями, сосудами и тазами для мытья. Три высоких узких окна смотрели на север, через огромную дугу Андуина, все еще скрытую туманом: на Эмин Муиль и далекий Раурос. Пин тут же вскарабкался на скамью — взглянуть через глубокую каменную тишь.

— Ты на меня сердишься, Гэндальф? — спросил он, когда провожатый вышел и закрыл дверь. — Я старался изо всех сил…

— Что верно то верно! — Гэндальф вдруг рассмеялся; он подошел и встал рядом с Пином, обняв хоббита за плечи и глядя в окно. Пин с некоторым удивлением взглянул на его лицо, потому что смех звучал радостно и весело. Однако на лице мага он увидел сперва лишь печаль и заботу; но, вглядевшись, различил под ними огромную радость: фонтан веселья, достаточный, чтобы рассмешить королевство, излейся он наружу.

— Ты и правда старался, — сказал маг, — и, надеюсь, никогда больше не окажешься в таком опасном положении между двумя такими страшными стариками. И все же Князь Гондора узнал от тебя больше, чем ты думаешь, Пин. Ты не смог скрыть, что не Боромир вывел Отряд из Мории, и что среди вас был некто благородный, идущий в Минас-Тириф; и что у него был прославленный меч. Народ очень занимают предания о прошлом Гондора; и Дэнэтор долго размышлял над Пророчеством и словами о Проклятии Исильдура с тех пор, как ушел Боромир.

Он не такой, как другие люди этой эпохи, Пин, и что бы ни унаследовал он от своих предков, в нем, по странному случаю, воплотилась кровь Рыцарей из Заморья — так же, как в младшем его сыне, Фарамире; однако в Боромире, которого он любил больше, ее не было. Он видит далеко. Он может читать, если преклонит туда свою волю, в душах людей, даже тех, кто находится вдали. Обмануть его трудно, а пытаться сделать это — опасно.

Помни об этом! Ибо ты присягнул ему. Не знаю, что подсказало тебе сделать это. Но поступок был хорош. Я не препятствовал этому, потому что нельзя остановить благородный порыв холодным словом. Это тронуло его сердце, так же, как (да будет позволено мне сказать это) рассмешило его. И, наконец, ты теперь свободен бродить по Минас-Тирифу — когда ты не на службе. Потому что это — другая сторона монеты. Ты в его распоряжении; и он не забудет. Так будь осторожен!

Маг умолк и вздохнул.

— Впрочем, не стоит размышлять над тем, что принесет завтрашний день. Хотя бы потому, что он наверняка принесет больше, чем сегодняшний — и на много дней. И тут я ничем не могу помочь. Совет созван и люди собираются. Одного из них мне бы очень хотелось найти — Фарамира, нынешнего наследника Дэнэтора. Не думаю, что он в Городе; но у меня не было времени собрать новости. Я должен идти, Пин. Я должен идти на этот совет и узнать, что смогу. Но Враг движется, и скоро игра пойдет в открытую. И пешкам придется туго в ней, Перегрин, сын Паладина, солдат Гондора. Точи свой меч!

Гэндальф направился к двери и на пороге обернулся.

— Я тороплюсь, Пин, — сказал он. — Сделай мне одолжение, когда выйдешь. Даже прежде, чем отдохнешь, если не очень устал. Пойди и разыщи Ночиветра, узнай, как он устроен. Этот народ добр к животным, потому что вообще добр и мудр, но они ничего не смыслят в лошадях.

Гэндальф вышел. И, едва закрылась за ним дверь, разнесся чистый мягкий звон колокола на башне Цитадели. Он пробил трижды, разливая в воздухе серебро, и смолк: третий час после восхода солнца.

Через минуту Пин подошел к двери, спустился по лестнице и оглядел улицу. Солнечное сияние было теплым и ярким, и башни и высокие дома отбрасывали на запад долгие резкие тени. Высоко в голубизну поднималась седая голова горы Миндоллуин в белом шлеме и снежном плаще. Вооруженные воины шли взад и вперед по городским дорогам, точно настал час смены дежурств и караулов.

— Девять часов, сказали бы в Крае, — громко рассуждал Пин, обращаясь к самому себе. — Самое время позавтракать, сидя у окна на весеннем солнышке… Как же хочется есть! Интересно, завтракает здешний народ или нет? И когда они обедают и где?

Тут он заметил одетого в черное и белое человека, идущего по узкой улочке в его сторону. Пину было одиноко, и он подумал уже, как бы заговорить с ним, но этого не понадобилось. Человек подошел прямо к нему.

— Ты Перегрин Полурослик? — полуутвердительно проговорил он. — Мне сказали, ты присягнул Князю и Городу. Добро пожаловать! — Он протянул руку, и Пин принял ее.

— Я зовусь Берегондом, сыном Баранора, — продолжал воин. — Сегодня утром я не дежурю, и меня послали к тебе — научить тебя Пропускным Словам и рассказать кое-что из того, о чем ты, без сомнения, хочешь узнать. Что до меня, мне бы очень хотелось узнать что-нибудь о тебе. Потому что никогда прежде здесь не бывало полуросликов, и хоть слухи о них до нас и доходили, мало что сказано о них в наших преданиях и легендах. А ты к тому же ещё и друг Мифрандира. Ты хорошо его знаешь?

— Ну… — протянул Пин. — Я знаком с ним всю свою жизнь, как сказал бы ты; и недавно я долго шел с ним. Но в этой книге можно прочесть многое, а я не могу похвастаться, что видел больше одной-двух страничек. Все же я, наверное, знаю его так же хорошо, как все — кроме немногих. Думается, Арагорн был единственным из Отряда, кто на самом деле знал его.

— Арагорн?.. — перебил Берегонд. — Кто это?

— Это… — замялся Пин, — … это человек, что шел с нами. Он, надо думать, сейчас в Роханде.

— Ты и сам был в Роханде, как я слышал. Мне хотелось бы расспросить тебя о нем; но я забыл о данном мне поручении: первым спрашивать тебе. Что бы ты хотел узнать, мастер Перегрин?

— Что ж, — решился Пин. — Осмелюсь спросить, как… ну да, как насчет завтрака? Я имею в виду, когда время еды, если ты меня понимаешь; и где тут столовая? Или трактир? Я смотрел, но не увидел ни одного по дороге сюда, хоть меня и поддерживала надежда на добрый глоток эля, коли уж мы пришли в дом столь мудрого и учтивого народа.

Берегонд серьезно взглянул на него.

— Да ты старый служака, как я погляжу, — заметил он. — Говорят, человек, что отправляется в дальний поход, всегда заботится о еде и питье. Сам — то я не путешественник. Так значит, ты не ел сегодня?

— Честно говоря, ел, — признался Пин, — но не больше кубка вина и пары лепешек от щедрот вашего Князя; а после он битый час мучил меня расспросами — тут кто хочешь проголодается.

Берегонд рассмеялся.

— «Храбро биться может гном за обеденным столом», — говорят у нас. Не обижайся! Ты разговелся так же, как любой воин Цитадели — и с большим почетом. Это крепость, крепость-страж, — и сейчас она на военном положении. Мы встаем до света, съедаем кусок-другой и отправляемся на дежурство. Но не отчаивайся! — Он опять расхохотался, увидев унылую физиономию Пина. — Те, у кого дежурство трудное, перекусывают через два-три часа после восхода. Потом завтрак — в полдень, или когда позволят дела; а за час до захода люди собираются на обед — и тут уж веселятся, как могут.

Идем! Побродим немного, а потом попробуем найти, чем бы подкрепиться, а коли найдем — закусим и выпьем на стене: день-то сегодня какой!

— Постой! — Пин вспыхнул. — Голод, что ли, вышиб это из моей головы?.. Гэндальф же просил навестить Ночиветра! Это великий роандийский скакун, — пояснил он Берегонду, — и зеница ока князя, хоть он и одарил им Мифрандира за важные услуги. И, верно, новый хозяин любит коня больше многих людей, так что, если его доброжелательство хоть что-то значит для этого города, ты должен обходиться с Ночиветром куда лучше, чем с хоббитом, если только это возможно.

— Хоббитом?.. — переспросил Берегонд.

— Так мы называем себя.

— Я рад, что узнал это, — сказал воин. — Потому что теперь могу сказать, что странный выговор не портит добрых речей, а хоббиты говорят славно. Но идем! Я люблю зверей, ведь мой народ пришел из горных долин, а туда — из Ифилиэна; а в этом каменном городе звери — редкость. Однако не бойся! Мы не загостимся — отдадим долг вежливости и отправимся на стену.

Пин нашел, что Ночиветр устроен неплохо, а обходятся с ним и вовсе хорошо. Потому что в шестом круге, в наружной стене Цитадели, были прекрасные конюшни: там жили несколько быстрых коней вестников Князя, всегда готовых в путь по срочному приказу Дэнэтора или Капитанов. Но теперь все они были далеко. Ночиветр встретил Пина радостным ржанием и повернул к нему голову.

— Доброе утро! — сказал Пин. — Гэндальф придет, как освободится. Он занят, но шлет тебе привет и прислал вдобавок меня — взглянуть, как ты тут. Надеюсь, тебе хорошо отдыхается.

Ночиветр метался и бил копытами. Но он позволил Берегонду ласково погладить себя и похлопать по бокам.

— Так и рвется в дорогу, словно не вернулся только что из дальнего похода, — сказал тот. — Как он силен и горд! Где его сбруя? Она должна быть дивно хороша.

— Ни одна сбруя не достойна его, — ответил Пин. — Если он согласен тебя нести — он тебя несет; ну а нет — ни узда, ни кнут, ни шпоры не укротят его. Прощай, Ночиветр! Потерпи! Скоро в бой.

Ночиветр вскинул голову и так заржал, что конюшня затряслась, а они заткнули уши. А потом ушли, проверив, наполнены ли ясли — они были полны до краев.

— А теперь — к своим яслям, — сказал Берегонд и повел Пина назад в Цитадель, к северным дверям огромной башни. Там они спустились по лестнице в широкий коридор, освещенный светильнями. В стенах по обе стороны были решетки, и одна из них была открыта.

— Это арсенал и кладовая моего отряда, — объяснил Берегонд. — Привет, Тургон! — позвал он через решетку. — Сейчас еще рано, конечно, да тут со мной новичок, он с дороги и голоден. Давай сюда всё, что у тебя есть!

Они подучили хлеб, масло, сыр и яблоки — последние из зимнего запаса, сморщенные, но звонкие и сладкие; и кожаную баклагу свежайшего эля, и деревянные тарелки и кубки. Сложили все это в плетеную корзину и выбрались на солнце; и Берегонд повел Пина в дальний конец огромной зубчатой стены — там был проем с каменной скамьей под парапетом. Оттуда они могли оглядывать утренние земли.

Они ели и пили; и разговаривали — то о Гондоре, его жизни и обычаях, то о Крае и других землях, которые довелось повидать Пину. И чем дольше они беседовали, тем с большим удивлением смотрел Берегонд на хоббита, то болтающего короткими ножками (когда сидел), то вскакивающего на них, чтобы выглянуть за парапет.

— Не скрою, мастер Перегрин, — сказал, наконец, воин, — для нас ты выглядишь похожим на ребенка, мальчонку лет этак девяти — и однако, ты перенес столько опасностей и видел столько чудес, сколькими могут похвастать лишь несколько из наших самых седобородых стариков. Я думал, это каприз нашего Князя, он завел себе благородного пажа, как, говорят, древние короли. А теперь вижу, что ошибся… — так прости мою глупость.

— Охотно, — улыбнулся Пин. — Тем более что не очень-то ты и ошибся. По нашему счету я немногим старше ребенка: мне до совершеннолетия еще целых четыре года. Так что не волнуйся. Лучше иди сюда: взгляни и объясни мне, что я вижу.

Солнце поднималось, и туман в долине рассеялся. Последние клочья его, как обрывки белых облаков, уплывали прочь, покачиваясь на устойчивом восточном ветре, что развевал флаги и белые штандарты Цитадели. Далеко внизу, на дне долины, лигах в пяти или около того, открылась серая мерцающая лента Великой Реки, текущая с северо-запада, выгибающаяся широкой дугой — на юг, потом снова на запад — и исчезающая с глаз в мареве, что затуманивало море в пятидесяти лигах отсюда.

Перед Пином раскинулся Пеленнор, усеянный усадьбами и оградами, амбарами и хлевами, но нигде не было видно ни коров, ни других животных. Множество дорог и тропинок пересекали зеленеющие поля, и по ним шло беспрерывное движение: повозки ехали к Главным Воротам, другие выезжали им навстречу. То и дело прибывали всадники, соскакивали с седла и торопливо входили в Город. Но самое большое движение шло по главному тракту; он казался совсем забитым огромными крытыми телегами, а по широкой травяной полосе меж трактом и ограждающей его стеной сновали туда-сюда всадники. Но вскоре Пин понял, что в действительности вся эта неразбериха имела строгий порядок: телеги двигались тремя рядами, один ряд быстрей — его тащили кони; другой — медленней, в его большие много цветные повозки были впряжены мулы; а вдоль западного края дороги люди толкали много маленьких тачек.

— Это путь в Лоссарнах, к горным селениям, а оттуда — в Лебеннин, — сказал Берегонд. — Это уезжают последние повозки, увозящие детей, стариков и женщин. Они должны все уехать, и к полудню тракт должен быть свободен на лигу — таков приказ. Горькая необходимость, — он вздохнул. — Немногие из тех, кто разлучился сейчас, встретятся вновь. В Городе и всегда-то немного детей; теперь их совсем не осталось, кроме нескольких парнишек, которым найдется здесь дело; мой сын среди них.

Помолчали. Пин тревожно смотрел на восток, точно оттуда уже крались по полям орды орков.

— А там что?.. — он указал вниз, в центр огромной излучины Андуина. — Еще один город, да?

— Там был город, — отвечал Берегонд. — Главный город Гондора, а это лишь его крепость. Потому что это — развалины Осгилиафа на обоих берегах Андуина: он был взят и выжжен врагами давным-давно. Однако мы отвоевали его в дни юности Дэнэтора: не затем, чтобы жить, конечно, но чтобы держать там Охранный Пост, восстановить мост для прохода наших армий… А потом появились Жуткие Всадники.

— Черные Всадники?! — вскрикнул Пив, и его широко раскрытые глаза затемнил возродившийся ужас.

— Да, они были черны, — сказал Берегонд. — И сдается, ты что-то знаешь о них, хоть и не поминал их в своих рассказах.

— Я знаю о них, — тихо молвил Пин. — Но не стану говорить об этом так близко… — он осекся и поднял глаза, взглянув за Реку, туда, где ему виднелась обширная грозящая тень. Может быть, то на грани видимого вздымались горы со смазанными двадцатью лигами расстояния зубцами вершин; может быть, то были не больше, чем вставшие одна за другой стены мрака и темных туч. Но, когда он смотрел, ему казалось, что мгла собирается и растет, медленно, очень медленно наползая на светлые земли.

— …Так близко к Мордору? — спокойно докончил Берегонд. — Да, он там. Мы редко называем его; но мы всегда помним о его тени: порой она словно бы бледнеет и отдаляется, порой — приближается и густеет. Сейчас она сгустилась; и наш страх и беспокойство растут. И Жуткие Всадники — они отбили у нас переправу меньше года назад, и много лучших воинов пало в том бою. Боромиру, правда, удалось вновь отбросить врагов с западного берега, и сейчас мы владеем почти половиной Осгилиафа. Но теперь мы ожидаем там нового штурма. Быть может, главного штурма грядущей войны.

— Когда? — живо спросил Пин. — Ты что-нибудь знаешь? Прошлой ночью я сам видел зажженные маяки и княжеских гонцов; да и Гэндальф сказал, что война близко… Он жуть как торопился. А теперь все вроде опять затихло…

— Только потону, что всё уже готово, — сказал Берегонд. — Это затишье перед бурей.

— Но почему горели маяки?

— Поздно звать на помощь, когда ты уже осажден. Но я не знаю, что решили Князь и Капитаны. Вести приходят к ним разными путями. И Князь Дэнэтор не похож на других людей: он видит далеко. Говорят, когда он сидит ночами один в верхней палате Башни, будущее открывается ему. А еще… — Берегонд понизил голос, — еще говорят, что порой ему удается даже прозревать думы Врага. Потому — то он и состарился до срока… Но как бы там ни было, а Капитан Фарамир за рекой на какой — то опасной вылазке — он мог прислать вести.

Но если хочешь знать, что я думаю о зажженных маяках — так это вчерашние известия из Лебеннина заставили их вспыхнуть. Большой флот подошел к устью Андуина — флот пиратов Умбара. Долго страх перед мощью Гондора сдерживал их, и они вступили в союз с Врагом — и вот теперь наносят тяжкий удар. Потому что эта атака оттянет назад помощь, которую мы надеялась получить из Лебеннина и Златозара, где народ стоек и многочислен. Тем больше обращаются наши думы к северу — к Роханду; и тем больше радует нас победная весть, что принесли вы.

И все же… — он умолк, пригнулся и огляделся, — … то, что случилось в Исенгарде, должно предостеречь нас — мы бьемся сейчас в огромной паутине. Это уже не драка за броды, не набеги из Ифилиэна, не грабеж из засады. Это великая, хорошо продуманная война, и мы — не более, чем крошечный кусочек в ней, как бы ни возмущалась гордость. Всё двинулось: и далеко на Востоке, за Внутренним Морем, и на Севере — в Лихолесье; и на Юге — в Хараде. Скоро всем владениям предстоит подвергнуться испытанию — выстоять или пасть под Завесой Тьмы.

Да, мастер Перегрин, в этом наша честь: мы всегда принимаем на себя главный удар ненависти Черного Властелина, потому что ненависть эта пришла из глубин времен и через глубины Морей. На нас обрушится самый тяжкий удар. Поэтому-то Мифрандир и торопился сюда. Потому что если падем мы — кто устоит? А есть ли у нас хоть малая надежда не пасть, мастер Перегрин?

Пин не ответил. Он взглянул на огромные стены, на башни и гордые стяги, на солнце в высоком небе, а потом — на сгущающуюся мглу на востоке; и подумал о длинных пальцах этой мглы: об орках в горах и лесах, измене Исенгарда, птицах зловещего Ока — и Черных Всадниках, добравшихся до Края. И о крылатом ужасе, назгуле. Он вздрогнул, и надежда, казалось, угасла. И в это время солнце мигнуло и померкло, точно на краткий миг крылья затмили его. Издали, из поднебесной дали, донесся до него крик: слабый, но цепенящий, зловещий, холодный. Пин побелел и съежился под стеной.

— Что это было? — спросил Берегонд. — Ты тоже почуял?

— Почуял… — пробормотал Пин. — Это знак нашей гибели, тень Рока — Крылатый Всадник.

— Да, тень Рока, — тихо повторил Берегонд. — Боюсь, Минас-Тириф падет. Близится ночь. Кровь моя стынет.

Некоторое время оба сидели молча, с поникшими головами. Потом Пин взглянул вверх и увидел, что солнце сияет по-прежнему, и по-прежнему реют на ветру флаги.

— Улетел, — сказал он. — Нет, моя душа еще не отчаялась. Гэндальф погиб — но возвратился и вновь с нами. Мы можем выстоять — даже на одной ноге, даже на коленях.

— Верно сказано! — Берегонд вскочил и заходил взад-вперед. — Нет, хоть всё живущее и ожидает конец, время Гондора еще не пришло. Он не падет — даже если бессчетный враг возьмет стены и насыплет перед ними горы трупов. Есть другие крепости, есть тайные тропы в горах… Надежда и память будут по-прежнему жить в какой-нибудь скрытой долине.

— Чем бы это ни кончилось — пусть уж кончается поскорей, — сказал Пин. — Я вовсе не воин и не люблю думать о битвах. Но ждать битвы, которой не избежать, хуже всего. Я был бы просто счастлив, если бы нам не надо было стоять здесь, дожидаясь удара неизвестно откуда. Какой длинный день!.. Роандийцам бы ни за что не отбить удара, если б не Гэндальф.

— Сейчас ты коснулся боли многих! — воскликнул Берегонд. — Но всё может измениться, когда вернется Фарамир. Он смел, куда смелее, чем думают многие; потому что в наши дни люди не очень-то верят, что Капитан может быть мудрым, знать Летописные Своды и древние песни — и быть отважным и быстрым в сече воином. Но Фарамир таков. Не так безрассуден и нетерпелив, как Боромир, но так же решителен. Однако что он может сделать? Мы не можем штурмовать гор… соседних гор. Нам не дотянуться до них, мы можем бить лишь тех врагов, что пересекут наши границы. Тогда наша рука должна быть тяжела! — он стиснул эфес меча.

Пин посмотрел на него: высокого, гордого, благородного, как все, кто встречался ему в этом краю; и с вспыхнувшим при мысли о битве огнем в глазах. «Увы! Моя рука кажется легкой, как перышко, — подумал хоббит, но промолчал. — Пешка, сказал Гэндальф? Возможно; но не на той доске».

Так они и беседовали, пока солнце не поднялось в зенит; внезапно зазвонили полдневные колокола, и Цитадель ожила — все, кроме часовых, шли завтракать.

— Хочешь пойти со мной? — спросил Берегонд. — Можешь на сегодня присоединиться к нам. Не знаю, в какой отряд тебя определят, быть может, Князь оставит тебя при себе. Но тебе будут рады. И тебе лучше узнать побольше народу, пока есть время.

— Пойду с радостью, — отвечал Пин. — Правду сказать, мне было очень одиноко. Мой лучший друг остался в Роханде, так что мне было не с кем словом перемолвиться. Может, я и правда смогу вступить в твой отряд? Ты Капитан? Если так — не примешь ли ты меня? Не замолвишь хотя бы словечка?..

— Нет, нет, — засмеялся Берегонд. — Я не Капитан. У меня ни звания, ни власти, я — простой воин Третьего Отряда Цитадели. Однако, мастер Перегрин, даже простые воины Охранной Крепости Гондора очень почитаются в Городе, да и во всей нашей земле.

— Тогда это много больше того, что я заслуживаю, — проговорил Пин. — Отведи меня в нашу комнату и, если Гэндальф не вернулся, я пойду с тобой, куда захочешь — как твой гость.

Гэндальфа не было, и вестей от него — тоже. Поэтому Пин отправился с Берегондом и свел знакомство с воинами Третьего Отряда. И, казалось, Берегонду досталось столько же почестей, сколько его гостю — а Пина встретили очень тепло. По Цитадели уже шли разговоры о товарище Мифрандира и его долгом затворничестве с Князем; и слух объявил, что это Принц полуросликов явился с Севера предложить Гондору союз и пять тысяч мечей. Говорили, что когда из Роханда прибудут всадники, каждый привезет с собой по воину — маленькому, но доблестному.

Хоть Пин и пытался (не без сожаления) разрушить эту сказку, ему не удалось избавиться от своего нового звания — единственно достойного, думали люди, того, кто дружил с Боромиром и был с почетом встречен Князем Дэнэтором; его благодарили за то, что он пришел к ним, с жадностью слушали его рассказы о дальних землях, а уж накормили и напоили до отвалу — даром, что Пин был хоббит. Он только старался «быть осторожным» — по совету Гэндальфа: не распускать язык, как принято у хоббитов в кругу друзей.

Наконец Берегонд поднялся.

— Прощай! — сказал он. — Мне пора на дежурство, как и всем здесь, полагаю. Но если тебе одиноко, как ты сказал — не хочешь ли пройтись по Городу с веселым проводником? Мой сын с удовольствием пойдет с тобой. Славный паренек, скажу я тебе. Если захочешь — спустись в нижний круг; спросишь Старое Подворье на Рат-Келердайн, Улице Фонарщиков. Там ты найдешь и его, и других оставшихся в Городе ребят. Сегодня у Главных Ворот будет на что посмотреть.

Он вышел, а вскоре за ним последовали и остальные. День был по-прежнему хорош, хоть в воздухе и висело марево, и было слишком жарко для марта — даже южного. Пина клонило в сон, но помещение казалось унылым, и он решил спуститься и посмотреть Город. Он прихватил с собой лепешек для Ночиветра, и они были с удовольствием приняты, хоть коню, казалось, ни в чем не было отказа. Потом извилистыми улочками хоббит пошел вниз.

Народ глазел на него. Люди приветствовали его по обычаю Гондора — склонив голову и приложив руку к груди; но за собой он слышал перекличку голосов, будто одни звали других взглянуть на Принца полуросликов, товарища Мифрандира. Многие говорили на своем, а не на Всеобщем языке, но Пин скоро сообразил, что значат слова «Эрниль-и-Перианнаф», и понял, что данный ему титул обогнал его.

Наконец, пройдя под многими арками, спустившись чудными переулками и мостовыми, он дошел до нижнего, самого широкого, круга, и там ему указали дорогу к Улице Фонарщиков — широкой, ведущей к Главным Воротам. На ней хоббит отыскал Старое Подворье — здание серого камня, двумя крыльями отходящее от улицы, а между крыльями лежала узкая зеленая лужайка, за которой стоял многооконный дом; по всей его длине шла открытая веранда с колоннами и лестницей на траву. Между колонн играли мальчики — первые дети, которых увидел в Минас-Тирифе Пин, и он остановился взглянуть на них. Вдруг один из них заметил его и, с криком перебежав лужайку, выскочил на улицу, а за ним — еще несколько ребят. Первый остановился перед Пином, меряя его взглядом.

— Приветик! — сказал паренек. — Откуда ты взялся? Ты чужак в Городе.

— Был чужаком, — отозвался. Пин. — Но, говорят, я теперь воин Гондора.

— Поглядите на него!.. — паренек обернулся к приятелям. — Ну, если так — то мы все здесь воины. Слушай, а сколько тебе лет, а? И как тебя зовут? Мне уже десять, и скоро во мне будет пять футов росту. Я выше тебя. Но мой отец — Стражник, один из самых высоких. А кто твой отец?

— На какой вопрос мне отвечать сначала? — поинтересовался Пин. — Отец мой — фермер, земли его лежат в Родниковой Низине за Большим Всхолмьем в Крае. Мне почти двадцать девять — тут я тебя обошел, хоть во мне всего четыре фута и не похоже, что я еще вырасту, разве что в стороны.

— Двадцать девять! — присвистнул паренек. — Так ты совсем взрослый! Такой же, как мой дядя Иорлас. И все-таки, — с задорной надеждой добавил он, — держу пари, что смогу поставить тебя на голову или положить на обе лопатки.

— Может, и сможешь — если я тебе позволю, — со смехом ответил Пин. — А может, я сделаю то же с тобой: мы знаем кое-какие хитрые приемы, даром, что страна у нас маленькая. Там, скажу тебе, я считался очень высоким и сильным; и я никогда не позволял никому ставить себя на голову. Поэтому, если дойдет до борьбы, и ничего больше не поможет, мне придется убить тебя… Вот вырастешь — так поймешь, что о людях нельзя судить по обличью. Ты, может, принял меня за тихоню-чужака, так остерегись: я — полурослик, храбрый, суровый и злой! — тут Пин скроил такую мрачную мину, что мальчик попятился, но сразу же шагнул вперед со сжатыми кулаками и горящими глазами.

— Нет уж! — едва выговорил Пин сквозь смех. — Не верь похвальбе чужаков. Я не боец. Но в любом случае вежливость требует от зачинщика назвать себя.

Мальчик гордо вытянулся.

— Я Бергиль, сын Берегонда-Стражника, — сказал он.

— Так я и думал, — уже серьезно сказал Пин. — Ты очень похож на отца. Я знаю его; это он прислал меня к тебе.

— Так что ж ты сразу не сказал? — заулыбался Бергиль, но вдруг смятение мелькнуло в его лице. — Только не говори, что он передумал и отошлет меня с женщинами!.. Хотя нет, последняя повозка уже уехала.

— Послание его куда хуже — если не лучше, — отозвался Пин. — Он сказал, что, ежели ты предпочтешь это переворачиванию меня вверх тормашками, ты должен показать мне Город и скрасить мое одиночество. А на обратном пути я расскажу тебе о других странах.

Бергиль захлопал в ладоши и с облегчением рассмеялся.

— Всё в порядке! — воскликнул он. — Пошли! Мы собирались бежать к Воротам смотреть. Если идти — так сейчас, а то не успеем.

— А что там будет? — полюбопытствовал Пин.

— Капитаны Провинций прибудут по Южному Тракту перед заходом солнца. Идем с нами — увидишь!

Бергиль и правда был чудесным товарищем, Пин не встречал такого со дня расставания с Мерри, и вскоре они, смеясь и весело болтая, шагали по улицам, не обращая внимания на взгляды прохожих. Скоро они попали в толпу, которая двигалась к Главным Воротам. Там Пин высоко поднялся в глазах Бергиля: хоббит назвал стражнику свое имя и слово-пропуск, и тот не только отсалютовал ему и позволил пройти, но пропустил и его младшего товарища.

— Отлично! — сказал Бергиль. — Мальчишкам не позволяют сейчас выходить за Ворота без старших. Теперь мы всё-всё увидим.

Народ толпился перед Воротами по обочинам дороги и вокруг мощеной площадки, куда сходились все дороги. Все глаза были обращены к югу, и скоро по толпе пробежал шепот:

— Пыль! Там клубится пыль! Они близко!

Пин и Бергиль протолкались в первый ряд и ждали. Вдалеке затрубили рога, и приветственный гул помчался им навстречу. Потом громко взревели трубы, и люди вокруг закричали:

— Форлонг! Форлонг! — слышал Пин.

— Что они кричат? — спросил он.

— Пришел Форлонг, — объяснил Бергиль. — Старый Форлонг Толстый, владетель Лоссарнаха. Там жили мои предки. Ур-ра! Вот он! Добрый старый Форлонг!

Возглавляя колонну, двигался толстоногий конь, а на нем восседал широкоплечий, богатырского сложения человек — он хоть и был уже немолод и седобород, но в кольчуге, вороненом шлеме и с длинным тяжелым копьем. За ним гордо шли пропыленные воины с боевыми топорами; лица у них были свирепыми, а сами они — ниже и смуглее всех, кого видел в Гондоре Пин.

— Форлонг! — шумела толпа. — Верное сердце, верный друг! Форлонг!

Но когда воины Лоссарнаха прошли, они забурчали:

— Так мало! Две сотни, только-то! Мы надеялись на десять раз по столько. Это все тот черный флот!.. Они смогли отрядить сюда лишь десятую часть своих сил… И все же каждая кроха — прибыль!

Отряды проходили, их встречали, приветствовали и впускали в Город — в черный час воины Провинций сходились защищать Г ондор, но их было меньше, чем хотелось в надежде и требовалось в нужде.

Из Гулкого Дола пришли пешие воины под командой его властителя: три сотни. Из-за Яр-реки прибыл Дэйнгир Длинный с двумя сыновьями Дайлином и Даинхиром и пятью сотнями лучников. С Дальнебережья пришагала длинная колонна разношерстного люда — охотники, пастухи, фермеры, все вооружены скудно, кроме дружины их сеньора Горасгирда. Из Ламедона — несколько суровых горцев без вожака. Рыбаки из Эхира — несколько сотен или около того, бросившие лов. Пришел и Гирлайн Красивый с Вешних Холмов, и с ним — триста доблестных воинов в зеленых одеждах. Последним примчался самый горделивый из всех — Принц Имрахиль из Дол-Амроса, родич Князя, со стягами, несущими знаки Корабля и Серебристого Лебедя — примчался во главе отряда рыцарей в полном вооружении верхом на серых конях; а за ними — семь сотен воинов, статных, сероглазых и темноволосых. Они скакали с песней.

И это все. Меньше трех тысяч. Больше никто не придет. Крики и топот ног прошли в Город и замерли на его улицах. Некоторое время дозорные молча всматривались в даль. В воздухе висела пыль, вечер был душным, потому что ветер затих. Приближался час закрытия ворот, и алое солнце скрылось за Миндоллуином. На Г ород спускалась тьма.

Пин взглянул вверх — и ему показалось, что небо запорошила зола, что пыль и дым заволокли его, и свет едва проходит сквозь них. Но на запада умирающее солнце огнем озарило дымное небо, и Миндоллуин стоял теперь черный на фоне тлеющего закатного зарева.

— Яростью кончился дивный день! — сказал хоббит, совсем позабыв о стоящем рядом пареньке.

— Кончится, если я не вернусь к вечерним колоколам, — отозвался Бергиль. — Идем! Труба уже трубит к закрытию Ворот.

Рука в руке вернулись они в Город — последние, кто миновал Ворота, прежде чем они захлопнулись; и, пока они шли к Улице Фонарщиков, на башнях печально переговаривались колокола. Во многих окнах вспыхивали огни, из домов и жилищ воинов вдоль городских стен доносились звуки песен.

— Прощай на время, — сказал Бергиль. — Отнеси привет отцу и передай ему благодарность за товарища, которого он прислал. И прошу тебя, возвращайся скорей. Я почти хочу сейчас, чтобы войны не было — вот бы мы тогда с тобой повеселились!.. Мы могли бы отправиться в леса Лоссарнаха, в дом моих предков; весной там чудо как хорошо, леса и поля засыпаны цветами. Но, может, мы там еще и погостим!.. Им никогда не свалить нашего Князя, да и мой отец очень храбрый. Прощай и возвращайся!

Они расстались, и Пин поспешил в Цитадель. Путь оказался долог, он запарился и проголодался. Быстро спускалась темная ночь. Ни звезды в небе. Хоббит опоздал к началу обеда, и Берегонд радостно приветствовал его и усадил рядом — расспросить о сыне. После еды Пин поговорил немного и ушел — непонятное уныние охватило его, и ему очень захотелось увидеть Гэндальфа.

— Ты найдешь дорогу? — спросил Берегонд, стоя в дверях маленького зала в северной части Цитадели, где они беседовали. — Ночь очень темная, а теперь стала совсем уж непроглядной — отдан приказ потушить все огни в Городе и не зажигать ни одного на стенах. Расскажу тебе и еще об одном приказе: поутру тебя призовут к Князю Дэнэтору. Боюсь, в Третий Отряд тебе не попасть. Но все же мы, наверное, еще встретимся! Прощай, и да будет мирным твой сон!

Комната была пуста, лишь на столе горел маленький светильник. Гэндальфа не было. Уныние все сильнее давило Пина. Он взобрался на скамейку и попытался выглянуть из окна — с таким же успехом он мог бы заглянуть в чернильницу. Он спрыгнул, закрыл ставни и отправился спать. Некоторое время он лежал и слушал, не вернется ли Гэндальф; потом забылся беспокойным сном.

Ночью его разбудил свет, и он увидал, что Гэндальф пришел и ходит взад — вперед по комнате. На столе горели свечи, и лежала гора свитков. Он услышал вздох мага и бормотание:

— Когда же вернется Фарамир?

— Привет! — сказал Пин, высовывая голову из-за занавеса. — Я уж думал, ты совсем обо мне позабыл. Рад тебя видеть. День был долгим.

— Зато ночь будет короткой, — откликнулся Гэндальф. — Я пришел, потому что мне надо немного побыть одному и в тишине. Спи, спи в постели, пока можно. На рассвете я опять отведу тебя к Дэнэтору. Впрочем, нет — не на рассвете. Рассвета не будет. Началась Тьма.

Глава 2… Мчится Серый Отряд

Гэндальф умчался, и перестук копыт Ночиветра смолк вдали, когда Мерри вернулся к Арагорну. У него был лишь небольшой узелок — мешок свой он оставил на Парф-Галене — с несколькими самыми необходимыми вещами, которые он отыскал среди развалин. Исен-гарда. Хазуфель был уже оседлан. Леголас и Гимли с их лошадью стояли рядом.

— Итак, от Отряда осталось четверо, — сказал Арагорн. — Мы едем вместе. Но не одни, как я думал. Князь пожелал выступать немедля. С тех пор, как пролетела крылатая тень, он жаждет вернуться в горы под покровом ночи.

— А потом куда? — спросил Леголас.

— Еще не знаю, — отвечал Арагорн. — Что до князя, он отправится на сбор, который созвал в Эдорасе. Там, как я понимаю, он узнает о войне, и роандийцы выступят в Минас-Тириф. Что же до меня и тех, кто пойдет со мной…

— Я первый! — воскликнул Леголас.

— И Гимли с ним! — добавил гном.

— Что до меня, — повторил Арагорн, — передо мной — тьма. Я тоже должен идти в Минас-Тириф, но пока не вижу дороги. Долгожданный час близок.

— Не бросайте меня! — взмолился Мерри. — Пользы от меня, конечно, маловато… но это не по мне: быть поклажей, к которой возвращаются, когда всё позади. И всадникам уж, наверное, сейчас не до меня — даром что их князь сказал, что я буду сидеть с ним рядом, когда он вернется в свой дворец.

— Да, — сказал Арагорн. — Твой путь лежит рядом с его путем, Мерри. Но не жди ни веселья, ни радости. Нескоро еще, боюсь, вернется Теодэн в свой дворец. Много надежд растает этой весной.

Вскоре все были готовы к отъезду: двадцать четыре коня, Гимли позади Леголаса, Мерри перед Арагорном. Отряд быстро мчался сквозь ночь. Не успели они миновать курганов у Исенских Бродов, как из арьергарда галопом принесся всадник.

— Сеньор, — обратился он к князю. — За нами конные. Я слышал их от самых бродов, но сомневался. Теперь мы уверены. Они нагоняют нас.

Теодэн тут же приказал остановиться. Всадники развернулись и опустили копья. Арагорн спешился, спустил Мерри на землю и, обнажив меч, встал у стремени князя. Йомер со своим оруженосцем поскакал к арьергарду.

Мерри чувствовал себя еще более ненужным, чем всегда, и размышлял, что он должен делать, если начнется бой. Маленький отряд князя наверняка попал в ловушку, их перебьют, а он скроется во тьме — один в безбрежных роандийских степях, понятия не имея, где он и куда идти… «Мало хорошего!» — сказал он себе. Он вытащил меч и стиснул эфес.

Заходящая луна скрылась за большой тучей, но вдруг вынырнула опять. Потом все услыхали стук копыт, и в тот же миг увидали темные тени, летящие от Бродов. Лунный свет бликами вспыхивал на остриях копий. Сколько преследователей, понять было трудно, но, казалось, их не больше, чем роандийцев.

Когда они были в каких-нибудь пятидесяти шагах, Йомер громко крикнул: — Остановитесь! Кто скачет по землям Роханда?

Кони преследователей встали. Повисла тишина; а потом один из конников спешился и медленно пошел вперед. Рука его забелела в лунном свете, когда он, в знак мира, вытянул ее ладонью наружу; но воины князя не убрали оружия. В десяти шагах человек остановился. Он был высок — долгая черная тень. Зазвенел чистый голос.

— Роханд?.. Роханд, сказал ты? Радостно слышать! Мы издалека, мы ищем эту землю — и очень торопимся.

— Вы нашли ее, — сказал Йомер. — Перейдя броды, вы вступили в нее. Но это владения князя Теодэна. Никто не ездит здесь без его дозволения. Кто ты? И куда вы спешите?

— Я дунадан Халбарад, следопыт с Севера, — прокричал человек. — Мы ищем некоего Арагорна, сына Арафорна, и прослышали, что он в Роханде.

— Вы нашли и его! — Арагорн бросил Мерри повод, кинулся вперед и обнял незнакомца. — Халбарад! — молвил он. — Самая неожиданная из всех радостей!

Мерри с облегчением перевел дух. Он совсем уже решил, что это последняя уловка Сарумана, чтобы погубить князя, когда его почти некому защитить; но, кажется, пока не требовалось умирать во имя Теодэна. Он спрятал меч.

— Все в порядке, — сказал Арагорн, возвращаясь. — Это воины моего народа — они из тех дальних земель, где я родился. Но с чем они пришли и сколько их — нам скажет Халбарад.

— Со мной тридцать человек, — отозвался Халбарад, — Это все, кого удалось собрать: мы спешили. Но с нами братья Элладан и Эльрохир, они пожелали отправиться на войну. Мы скакали быстро, как могли, когда пришел твой зов.

— Но я не звал вас, — удивленно глянул на него Арагорн, — кроме как в душе. Мысли мои часто обращались к вам; однако я не посылал ни слова. Но это всё должно подождать. Мы скачем в великой спешке и великом страхе. Присоединяйтесь к нам, если дозволит князь.

Теодэн обрадовался.

— Очень хорошо! — воскликнул он. — Если эти родичи такие же, как вы, сьер Арагорн, тридцать рыцарей — сила, неизмеримая полюдно.

Затем отряд снова пустился в путь, и Арагорн некоторое время скакал с дунаданами; и, когда заговорили о вестях с севера и юга, Эльрохир сказал ему:

— Я принес тебе Слово от отца: «Время выходит. Если торопишься, — вспомни о Тропе Мертвецов».

— Мне всегда не хватало времени, чтобы достичь желаемого, — ответил Арагорн. — Но воистину велика должна быть моя спешка, чтобы я вступил на эту тропу.

— Будущее покажет — и скоро, — проговорил Эльрохир. — Но не будем говорить об этом под открытым небом!

Арагорн обратился к Халбараду:

— Что ты везешь, родич?

Потому что он видел, что, кроме копья, тот везет длинное древко, точно штандарт, но оно было укутано черным покрывалом и увязано многими ремнями.

— Этот дар я принес тебе от девы Светлояра, — ответил Халбарад. — Она ткала его тайно, и долог был ее труд. Но и она прислала тебе Слово: «Время выходит. Или наша надежда сбудется, или все надежды падут. Потому я шлю тебе то, что сделала для тебя. Прощай, Элессар!»

И Арагорн сказал:

— Теперь я знаю, что это. Вези его и храни для меня. Осталось недолго.

Он обернулся и взглянул на север, а потом умолк и до конца пути не проронил ни слова.

Ночь подходила к концу, и восток засерел, когда они выехали наконец из Предущельного Оврага и вернулись в Хорнбург. Там они улеглись на краткий отдых и держали совет.

Мерри спал, пока Леголас и Гимли не разбудили его.

— Солнце высоко, — улыбнулся ему эльф. — Поднимайтесь, господин Лежебока, взгляните на эти места, пока можете!

— Здесь три ночи назад была битва, — сказал Гимли. — И здесь мы с Леголасом сыграли в игру, где я обошел его только на одного орка. Идем, посмотришь, как все было! А там ведь еще пещеры, Мерри, пещеры чудес! Успеем мы заглянуть в них, Леголас, как по-твоему?

— Нет, — ответил эльф. — Сейчас не время. Не порти чуда торопливостью! Я же обещал вернуться сюда с тобой во дни мира и дружбы — если они наступят. А теперь скоро полдень, мы поедим — и снова в путь. Так я слышал.

Мерри встал и зевнул. Нескольких часов сна ему было явно мало; он устал, но больше усталости его давила тоска. Он потерял Пина, чувствовал себя обузой — а вокруг все строили планы, торопились к делу, которого он так до конца и не понимал.

— Где Арагорн? — спросил он.

— В верхней палате Поста, — ответил Леголас. — Он, по-моему, не прилег ни на миг. Ушел туда несколько часов назад, сказал, что должен подумать, и только его родич, Халбарад, пошел с ним; но какие-то черные заботы и сомнения гложут его.

— Странный они народ, эти приезжие, — проворчал Гимли. — Они стойкие и благородные воины, и роандийцы рядом с ними кажутся чуть ли не мальчишками; но они мрачны, одеты невесть во что, как и сам Арагорн; да к тому же из них слова не вытянешь.

— Но слова эти — если уж они вытягиваются — учтивы, как и у самого Арагорна, — сказал Леголас. — А заметил ты братьев Элладана и Эльрохира? Они не так оборваны, как другие, а прекрасны и величавы, как владыки эльфов; да это и не удивительно в сыновьях Эльронда Эльфида.

— Почему они пришли? Узнали вы что-нибудь? — спросил Мерри. Он оделся, застегнул серый плащ, и все трое нашли к разрушенным воротам Хорнбурга.

— Они явились на зов, как ты слышал, — говорил Гимли. — Говорят, до Светлояра дошли слова: «Арагорн нуждается в своем народе. Пусть дунаданы скачут к нему в Роханд!» Но откуда пришла весть — никто не знает. Готов думать, что ее послал Гэндальф.

— Нет, Галадриэль, — возразил Леголас. — Разве не сообщила она через Гэндальфа о Сером Отряде, что придет с Севера?

— Ты прав, — кивнул Гимли. — Владычица Леса! Ей открыты все души и все желания… Почему бы нам не пожелать увидеть здесь своих сородичей, Леголас?

Леголас стоял перед воротами; он обратил взгляд на север и восток, и его прекрасное лицо было тревожно.

— К нам никто не пришел бы, Гимли, — отозвался он. — Им ни к чему идти на войну — война сама пришла к ним.

Трое друзей шли рядом, обсуждая тот или иной поворот битвы — спустились вниз от ворот, миновали курганы павших, взошли на Хельмов Заслон и взглянули оттуда на Предущелье. Мертвый Холм уже стоял там — черный, высокий, каменистый, и большие проплешины вытоптанной дивьем травы были ясно видны.

Пленники с Поравнинья и многие воины гарнизона Хорнбурга трудились на Заслоне, в полях и вокруг разбитых стен Форпоста; однако все казалось странно спокойным: усталая долина отдыхала после большой бури. Вскоре товарищи повернули назад, и к полуденной еде были в Хорнбурге.

Князь был уже там, и, как только они вошли, подозвал Мерри и указал хоббиту на место рядом с собой.

— Все это не так, как бы мне хотелось, — сказал Теодэн. — Потому что мало походит на мой дивный дворец в Эдорасе. И друг твой, которому тоже надо было бы быть здесь, уехал. Но кто знает, когда мы — ты и я — сможем спокойно сидеть рядом за столом в Медузэлде?.. Сейчас не время для пиров. Но ободрись! Ешь, пей, и будем говорить, пока можем. А потом ты поедешь со мной.

— Правда?! — обрадовано и польщенно выдохнул Мерри. — Это было бы чудесно! — он никогда не чувствовал большей благодарности. — Я, боюсь, только зря путаюсь у всех под ногами, — пролепетал он, — но рад буду сделать все, что смогу.

— Не сомневаюсь, — проговорил князь. — Я приготовил тебе отличного горного пони. По тем дорогам, которыми мы пойдем, он поскачет не хуже любого коня. Я собираюсь идти из Хорнбурга в Эдорас не по равнине, а горными тропами, и выйти к Урочищу Духов, где ждет меня Йовин. Ты будешь моим оруженосцем, если захочешь. Есть здесь доспех, годный ему, Йомер?

— Можно попробовать отыскать легкий шлем, — откликнулся юноша, — но ни кольчуги, ни меча не подобрать: здесь нет оружейных мастерских.

— Меч у меня есть, — Мерри слез со скамьи и вытянул из черных ножен свой маленький ясный клинок. Преисполнившись вдруг любви к этому старику, он опустился на колено, взял его руку и поцеловал. — Могу ли я положить меч Мерриадока из Края к твоим ногам, князь Теодэн? — вскричал он. — Отвергни мою службу, если желаешь!

— С радостью принимаю я ее, — молвил князь; и, положив длинные старческие руки на каштановые кудри хоббита, благословил его.

— Подымись, Мерриадок, Всадник Роханда! — сказал он. — Возьми свой меч и неси его к славе!

— Вы будете мне вместо отца, — прошептал Мерри.

— Недолго, — с печальной уверенностью ответил Теодэн.

Они беседовали за едой, пока Йомер вдруг не прервал их.

— Близок час нашего выступления, сеньор. Я прикажу воинам трубить в рога? Но где Арагорн? Его место пусто, и он не ел.

— Мы приготовимся к походу, — сказал Теодэн. — Но пошли сказать сьеру Арагорну, что час близок.

Князь со своей охраной и Мерри прошли через ворота и спустились на лужайку, где уже собрались роандийцы — многие верхом. Отряд был огромен: князь оставлял в Хорнбурге лишь небольшой гарнизон. Тысяча копий ускакали ночью; но около пятисот всадников осталось сопровождать князя — все больше воины Вэйсана.

Чуть поодаль сидели в седлах Следопыты — молча, стройным отрядом, вооруженные копьями, луками и мечами. Они были в темно-серых плащах, шлемы скрыты под капюшонами. Кони из были сильны и горды, но со спутанными гривами; а один стоял без всадника — приведенный с Севера конь Арагорна, Рохирин. Сбруи их не блестели золотом, не были усыпаны камнями; а их всадники не несли ни знамен, ни знаков — не считая того, что плащ каждого скрепляла серебряная пряжка в форме многолучевой звезды.

Князь вскочил на Среброгривого, и Мерри сидел рядом на своем пони по имени Стибба. Неожиданно из ворот вышел Йомер, а с ним Арагорн и Халбарад, несущий огромное древко, закутанное черным, и двое высоких воинов, угадать годы которых было невозможно. Так похожи были они, сыновья Эльронда, что лишь немногие могли различить их: темноволосые, сероглазые, дивно прекрасные, одетые в сияющие кольчуги под серебристо-серыми плащами. Позади них шли Леголас и Гимли. Но Мерри как взглянул на Арагорна — так и не смог отвести глаз, настолько разительна была перемена, происшедшая в нем, будто в одну ночь долгие годы обрушились на его голову. Мрачным и усталым было его посеревшее лицо.

— Тяжки мои думы, сьер, — сказал он, останавливаясь у коня князя. — Я внимал странным речам и провижу опасности впереди. Я долго думал, и, боюсь, должен избрать иную цель. Теодэн, вы скачете сейчас в Урочище Духов — как долог будет ваш путь?

— Теперь час пополудни, — ответил ему Йомер.

— К ночи третьего дня мы придем в Урочище. Месяц тогда только народится, и сбор роандийцев, созванный князем, начнется днем позже. Быстрее нельзя: Роханду нужно время, чтобы собрать все свои силы.

Арагорн помолчал.

— Три дня, — пробормотал он. — И тогда только начнется сбор роандийцев… Но, видно, дела не ускорить, — он поднял глаза, точно приняв решение; волнение покинуло его лицо.

— Тогда с вашего соизволения, сеньор, я еще раз посоветуюсь с собой и своими сородичами. Мы должны ехать своим путем — не скрываясь более. Для меня время пряток прошло. Я поскачу на восток кратчайшей дорогой и пройду Тропой Мертвецов.

— Тропа Мертвецов! — Теодэн вздрогнул. — Почему заговорили вы о ней?

Йомер обернулся и уставился на Арагорна, и Мерри почудилось, что лица всадников, слышавших разговор, побледнели при этих словах.

— Если только тропа эта есть на самом деле, — проговорил Теодэн? — ворота ее — в Урочище Духов; ню никому из смертных не войти в них.

— Опомнись, Арагорн, друг мой! — вскричал Йомер. — Я надеялся, мы вместе поскачем в бой; но если ты стремишься к Тропе Мертвецов — пришел нам час расстаться, и вряд ли свидимся мы под этим солнцем.

— Я пойду той дорогой, — твердо сказал Арагорн. — Но говорю тебе, Йомер; мы встретимся в бою, хотя бы все воинство Мордора встало меж нами.

— Вы вольны поступать, как пожелаете, сьер Арагорн, — молвил Теодэн. — Видно, судьба ваша — идти неведомыми путями, недоступными для других…

Расставание наше печалит меня; но я должен сейчас уходить по горным дорогам — и не мешкать. Прощайте!

— Прощайте, сьер! — откликнулся Арагорн. — Скачите к славе!. Прощай, Мерри! Я оставляю тебя в добрых руках, лучших, чем мы думали, когда охотились на орков в Фангорне. Гимли, Леголас: вы, я надеюсь, примете участие и в этой моей охоте. Мы не забудем тебя, малыш!

— До свидания! — пискнул Мерри. Больше ничего не пришло ему в голову. Он чувствовал себя совсем маленьким; все эти мрачные речи озадачили и угнетали его. Его вновь охватила тоска по Пину, по его неугасимой бодрости. Всадники были готовы, кони нервничали; он желал, чтобы они поскорей покончили со всем этим.

Теодэн повернулся к Йомеру, тот поднял руку, крикнул что-то — и всадники двинулись. Они переехали заслон и спустились по Предущелью, а потом быстро свернули к востоку и понеслись по дороге, резко уходящей на юг и исчезающей меж холмов. Арагорн взошел на Заслон и смотрел им вслед, пока воины князя не скрылись из глаз. Тогда он обернулся к Халбараду.

— Туда ушли трое из тех, кого я люблю, и меньшего, быть может, больше других, — проговорил он. — Он ведь понятия не имеет, куда скачет; но даже знай он это — он все равно скакал бы вперед.

— Маленький, но доблестный народ эти хоббитане, — согласился Халбарад. — Мало что знают они о наших вековечных трудах, и все же они по душе мне.

— А теперь судьбы наши переплелись, — продолжал Арагорн. — И, однако, к горю моему, здесь нам пришлось расстаться… Ну, ладно. Я должен поесть, а потом поспешим и мы. Идем, Леголас и Гимли! Мне надо поговорить с вами.

Они вместе вернулись в Хорнбург; однако некоторое время Арагорн молча сидел в зале, а товарищи ждали его слов.

— Ну же! — сказал наконец Леголас. — Говори и успокойся; отряхни с себя тьму! Что случилось с тех пор, как мы вернулись в это угрюмое место?

— Борьба, более суровая для меня, чем битва при Хорнбурге, — негромко ответил Арагорн. — Я смотрел в Камень Ортханка, друзья.

— Ты смотрел в этот проклятый колдовской камень?! — ахнул Гимли. — Ты… ты сказал что-нибудь… Ему? Даже Гэндальф боялся этой схватки.

— Ты забыл, с кем говоришь, — сурово прервал гнома Арагорн, и глаза его блеснули. — Не объявил ли я открыто своего сана перед дверьми Эдораса? Ты боишься, я рассказал Ему… что? Нет, Гимли, — продолжал он мягче, и тень сошла с его лица, и оно стало лицом измученного долгим бессонным трудом человека. — Нет, друзья мои, я — законный господин Камня и имею и право, и силы владеть им — так я, во всяком случае, рассудил. Право моё несомненно. Сил хватило — едва.

Он глубоко вздохнул.

— Это была мучительная борьба, и усталость проходит медленно. Я не сказал Ему ни слова, и под конец подчинил Камень своей воле. Уже одно это Ему трудновато будет вынести. И Он видел меня. Да, мастер Гимли, он видел меня, но в ином обличье, чем видите меня вы. Если это поможет Ему — значит, я сотворил зло. Но я так не думаю. Знать, что я жив и хожу по земле — страшный удар для Него; ибо до сего часа Он не знал об этом. Глаза Ортханка не прозрели сквозь доспех Теодэна; но Саурон не забыл Исильдура и меча Элендиля. Теперь, в час Его величайших надежд, наследник Исильдура и Меч явились Ему: потому что я показал Ему перекованный клинок. Однако он не столь могуществен, как чудится нам в страхе; сомнение не переставая грызет Его.

— Но, тем не менее, владения Его огромны, — заметил Гимли. — И теперь он поспешит нанести удар.

— Поспешит — промахнется, — устало улыбнулся Арагорн. — Мы должны давить Врага, а не ждать, когда он двинется. Видите ли, друзья мои, когда я подчинил себе Камень, то многое узнал. Я видел, как смертная опасность неведомо подкрадывается к Гондору с юга — она оттянет на себя много сил, что могли бы защищать Минас — Тириф. Если ее не удастся отразить быстро — Город падет до исхода десятого дня.

— Тогда он должен пасть, — вздохнул Гимли. — Потому что какую помощь можно послать туда и как она может поспеть вовремя?

— Помощи я послать не могу, потому должен идти сам, — сказал Арагорн. — Но есть лишь один путь через горы, который приведет меня к побережью прежде, чем всё погибнет. Это Тропа Мертвецов.

— Тропа Мертвецов!.. — повторил Гимли. — Веселое имечко! Роандийцам, как я видел, оно не очень-то по нраву. Может ли смертный пройти такой дорогой — и не сгинуть?.. Ну, допустим, пройдешь ты этой тропой — разве может такая горстка помочь отразить удары Мордора?

— Смертные не вступали на эту тропу со дня прихода роандийцев, — проговорил Арагорн, — потому что для них она закрыта. Но в этот черный час наследник Исильдура сможет пройти по ней — если решится. Слушайте! Вот Слово, что принесли мне из Светлояра сыновья Эльронда:

«Пусть вспомнит Арагорн о словах провидца и о Тропе Мертвецов».

— А что это за слова? — быстро спросил Леголас.

— Так говорил Малбет Провидец во дни Арведуи, последнего Князя Форпоста Королей, — голос Арагорна зазвучал глухо:

Земли накрыла долгая тень,

Запада достигли крылья тьмы.

Крепость дрожит; к могилам царей

Рок подступил; Мертвецы восстали;

Ибо час настал выйти нарушившим клятву:

Подле Камня Эреха они встанут опять

И услышат зов рога, плывущий в холмах.

Чей рог то будет? Кто позовет

Из серых сумерек забытый народ?

Наследник того, кому клятву они принесли

С севера придет он, влекомый нуждою:

Он пройдет под Вратами Тропы Мертвецов.

— Дорога наша темна, — проворчал Гимли, — но не темнее этих строф.

— Если бы ты понял их, я просил бы тебя идти со мной, — сказал Арагорн. — Потому что этим путем идти мне теперь. Но без радости вступаю я на него; только нужда влечет меня. Поэтому лишь по доброй воле последуете вы за мной, ибо нас ждут страх и тенета, а может быть — и что-нибудь похуже.

— Я пойду с тобой даже по Тропе Мертвецов, куда бы она ни вела, — помедлив, решился Гимли.

— Пойду и я, — поддержал гнома Леголас. — Потому что мне не страшны мертвецы.

— Надеюсь, этот забытый народ не позабыл, как надо драться, — сказал Гимли. — Иначе не понимаю, зачем нам тревожить их.

— Это мы узнаем, если когда-нибудь дойдем до Эреха, — проговорил Арагорн. — Клятва, что они нарушили, была клятвой биться с Сауроном, и биться им придется, если они хотят исполнить ее. Ибо в Эрехе и поныне стоит черный камень, принесенный, как говорят, из Нуменора Исильдуром; он был водружен на холме, и на нем Горный Король принес клятву верности, когда был основан Гондор. А когда Саурон вернулся, и мощь его возросла, Исильдур призвал Горный Народ исполнить свою клятву — но они не пришли; ибо в Темные Годы стали поклоняться Саурону. И тогда Исильдур сказал их Королю: «Ты будешь последним Королем. И если Запад сильней твоего Черного Повелителя, такое проклятие налагаю я на тебя и твой народ: скитаться вам без отдыха, пока не исполните клятвы. Ибо война эта продлится бессчетные годы, и в конце ее вы будете призваны». И они бежали от гнева Исильдура, и не осмелились вступить в войну на стороне Саурона; и скрылись в потаенных горных лощинах, и порвали все связи с людьми, и медленно таяли в голых холмах. И ужас Бессонной Смерти витает над Холмом Эреха и над всем краем, где обитает тот народ. Но я должен идти тем путем — смертные не в силах помочь мне.

Он поднялся.

— Идем! — вскричал он и обнажил меч, и тот вспыхнул огнем в сумеречном зале Хорнбурга. — К Камню Эреха! Я иду Тропой Мертвецов! Идемте со мной, кто пойдет!

Леголас и Гимли не ответили, но встали и вслед за Арагорном вышли из зала. На лужайке их ждали спокойные молчаливые Следопыты; Леголас сел на лошадь, и Гимли устроился позади. Арагорн вскочил на Рохирина. Тогда Халбарад поднял большой рог — и зов его эхом отозвался в Хельмовой Бездне; с этим они выступили, пронесясь Предущельем подобно грому, так что все оставшиеся на Заслоне воины крепости застыли в изумлении.

И пока Теодэн неспешно двигался горными тропами, Серый Отряд быстро пересек степи и в полдень следующего дня примчался в Эдорас; там они остановились ненадолго, прежде чем подняться вверх по долине, и были в Урочище Духов, когда опустилась ночь.

Йовин обрадовалась их приезду; потому что никогда не видела она витязей более могучих, чем дунаданы и прекрасные сыновья Эльронда; но чаще всего глаза ее останавливались на Арагорне. И когда они уселись за ужин, и она услышала обо всем, что случилось с тех пор, как уехал Теодэн — о битве в Хельмовой Бездне, о великом избиении врага и атаке Теодэна и его рыцарей — глаза ее засияли.

Но, наконец, она сказала:

— Сьеры, вы устали, и пора вам отдохнуть — на тех ложах, какие могли быть исхитрены в спешке. Но завтра для вас отыщут более достойные жилища.

Но Арагорн отвечал:

— Не тревожь себя ради нас! Если мы сможем провести здесь ночь и разговеться утром — этого довольно. Ибо дело мое — срочное из срочных, и мы выступим с первым светом утра.

Она улыбнулась ему и сказала:

— Тогда это очень великодушно, сьер — уклониться на столько миль в сторону лишь затем, чтобы принести Йовин вести и навестить её в ссылке.

— Воистину, никто не счел бы это время потраченным, — проговорил Арагорн.

— И, однако, я не пришел бы сюда, если бы дорога моя не пролегла через Урочище.

И она отвечала — и ответ ее звучал обидой:

— Тогда, сьер, ты обманулся; ибо ни одна тропа не ведет из Урочища кроме той, которой ты пришел.

— Нет, — возразил он, — я не обманулся; ибо я бродил в этом краю прежде, чем ты была рождена украсить его. Из этой долины есть тропа, и я пойду ею. Завтра я вступлю на Тропу Мертвецов.

Она взглянула на него, будто ее ударили, и лицо ее побелело, и она надолго умолкла; молчали и воины.

— Но, Арагорн… — произнесла она, наконец. — Разве дело твое призывает тебя искать смерти? Ибо это всё, что найдешь ты на том пути. Они не пропускают смертных.

— Меня они могут и пропустить, — сказал он. — По крайней мере, я рискну пойти. Другой дороги нет.

— Но это безумие, — молвила она. — Ибо здесь — славные и доблестные воины, которых ты должен не ввергать во Тьму, но вести в битву, где они необходимы. Я прошу тебя остаться и ехать с братом, ибо тогда радость наполнит наши сердца, и надежда воссияет для нас.

— Это не безумие, Йовин, — ответил он. — Ибо путь мой начертан. Те же, кто следует за мной, идут по доброй воле; и если они пожелают остаться и скакать с роандийцами, они вольны поступить так. Но я пойду Тропой Мертвецов и один — если придется.

Она не сказала больше ни слова, и ужин кончился в молчании; но взор ее был прикован к Арагорну, и видно было, что душа ее охвачена мукой. Наконец они поднялись и, распрощавшись с Правительницей и поблагодарив ее за заботу, отправились отдыхать.

Но, когда Арагорн подошел к палатке, где должен был спать с Леголасом и Гимли, и товарищи его вошли внутрь, Йовин окликнула его. Он обернулся и увидел ее — мерцанием в ночи, потому что она была одета в белое; глаза ее блестели.

— Арагорн, — спросила она, — почему вступаешь ты на сей смертный путь?

— Потому, что должен, — сказал он. — Только так я могу я исполнить то, что предначертано мне в войне с Сауроном. Я не выбираю опасных дорог, Йовин. Если б я мог идти, куда зовет меня сердце — давно бродил бы я на Севере, в дивной долине Светлояра.

Она немного помолчала, точно размышляя, что это значит. Потом вдруг тронула его за руку.

— Ты суров и решителен, сьер, — сказала она. — Так приходят к славе, — она запнулась. — Сьер… — в голосе ее звучала мольба. — Если ты должен ехать, — позволь мне следовать за тобой. Я устала таиться в горах и хочу встретить бой лицом к лицу.

— Твой долг быть с твоим народом, — ответил он.

— Слишком часто слышала я о долге! — вскричала она. — Но разве я не из Дома Эорла, воительница, а не нянька?! Довольно ждала я в нерешительности. Теперь она истаяла — так неужто не могу я строить свою жизнь, как хочу?

— Немногим дано сделать это с честью, — отвечал он. — Но что до тебя: разве не приняла ты на себя заботу о своем народе — покуда сеньор его вдали? Не будь избрана ты — на этом месте оказался бы какой-нибудь маршал или витязь, и он не смог бы отправиться в бой, устал он быть «нянькой», или не устал.

— Ужели мне всегда быть избранной? — горько произнесла она. Ужели мне всегда оставаться позади, чтобы хранить дом, пока всадники скачут к славе, и отыскивать им еду и постели, когда они возвращаются?

— Вскорости может прийти время, когда не вернется никто, — сказал он. — Тогда придет черед доблести без славы, ибо никто не запомнит дел, что будут свершены в последнем бою за ваши дома. Однако дела эти не станут менее доблестными от того, что будут безвестны.

А она отвечала:

— Все твои речи говорят лишь об одном: ты женщина и твое место в доме. Но когда мужчины уйдут к битве и славе, ты останешься, чтобы сгореть вместе с домом, ибо надобности в тебе более не будет. Но я из Дома Эорла, а не служанка. Мне покорны конь и клинок, и я не боюсь ни мук, ни смерти.

— Тогда чего же ты боишься? — спросил он.

— Клетки, — отвечала она. — Оставаться за решетками, пока привычка и старость не смирятся с ними, а надежды на великие подвиги в бою не станут пустыми мечтами.

— И все же ты советуешь мне не рисковать идти опасным путем?

— Я прошу тебя не избегать опасности, — возразила она, — но скакать в битву, где твой меч завоюет победу и славу. Мне не хотелось бы видеть, что то, что достойно и прекрасно, отброшено, как ненужное.

— Мне также, — кивнул он. — Потому говорю тебе, Йовин: оставайся! У тебя нет дел на Юге.

— Как и у всех, кто идет с тобой. Они идут только потому, что не могут расстаться с тобой — потому, что любят тебя.

Она повернулась и исчезла в ночи.

Когда свет дня вспыхнул на небе, но солнце не поднялось еще над восточными хребтами, Арагорн готовился к отъезду. Отряд его был уже в седлах, и он собирался вскочить на коня, когда Йовин вышла проститься с ними. Она была одета, как всадник, и опоясана мечом. В руке она держала кубок и, пригубив его, пожелала им доброго пути; а потом подала она кубок Арагорну, и он выпил и сказал:

— Прощай, Правительница Роханда! Я пью за счастье вашего Дома, и твое, и всего твоего народа. Скажи брату: как бы далеко ни простерлась Завеса Тьмы — мы встретимся вновь!

И тогда Гимли и Леголасу, что были рядом, почудилось, что она плачет, и в ней, столь суровой и гордой, это казалось тем более печальным.

— Арагорн, идешь ли ты? — спросила она.

— Я иду, — сказал он.

— Тогда не позволишь ли ты мне ехать с твоим отрядом, как я просила?

— Нет, Йовин, — ответил он. — На это я не могу согласиться без дозволения князя и твоего брата; а они вернутся лишь завтра. Я же считаю каждый час, каждую минуту. Прощай!

Тогда она опустилась на колени, говоря: — Молю тебя!..

— Нет, Йовин, — твердо повторил он и, взяв под руку, поднял ее. Потом поцеловал ей руку, вскочил в седло и поехал прочь, и не оглянулся более; и только те, кто хорошо его знал и был близок ему, видели муку, что он нес.

А Йовин стояла, застыв, как каменная статуя, прижав руки к бокам, и смотрела им вслед, пока они не въехали в черную тень Потаенной Горы, где были Врата Мертвецов. Когда они скрылись из виду, она повернулась и, спотыкаясь, как слепая, пошла в свое жилище. Но никто из ее людей не видел этого прощания, потому что они попрятались в страхе и не выходили, пока солнце не взошло, а отчаянные чужаки не уехали.

И кое-кто говорил: «Это эльфийские колдуны. Пусть себе уходят во тьму, откуда пришли. Времена и без них достаточно злы».

Свет вокруг был по-прежнему серым, потому что солнце не перевалило еще за черный хребет Потаенной Горы. Ужас пал на всадников, едва они миновали ряды древних камней и въехали в Смутную Дуброву. Там, во мгле черных стволов, которой не мог долго выдержать даже Леголас, они отыскали лощину у подножия горы, где прямо на тропе, как перст судьбы, стоял огромный одинокий камень.

— Кровь моя леденеет, — пробормотал Гимли, но остальные молчали, и голос его замер, упав во влажные еловые иглы под ногами. Кони не желали обходить угрозный камень; пришлось всадникам спешиться и обвести их вокруг. Они углубились в ущелье; и там перед ними встала отвесная скальная стена, и в ней зияли черные Врата, подобные пасти ночи. Знаки и фигуры, высеченные вокруг широкой арки, были неясны, и страх сочился из них, как серый дым.

Отряд остановился, и не было сердца, которое не дрогнуло бы — кроме сердца эльфа Леголаса, кому призраки людей не внушали ужаса. — Это зловещая дверь, — сказал, наконец, Халбарад, — и за ней лежит моя смерть. И все же я рискну войти; но ни один конь не войдет.

— Однако мы должны войти — и с конями, — откликнулся Арагорн. — Потому что, если мы когда-нибудь выйдем из этой тьмы, впереди будет много лиг, а каждый потерянный час станет приближать победу Саурона. За мной!..

Арагорн шагнул вперед, и так сильна была его воля в тот час, что дунаданы и их кони последовали за ним. И такую любовь питали кони Следопытов к своим господам, что пожелали снести даже ужас Врат — потому что сердца их всадников были тверды. Но Арод, лошадь Роханда, заартачилась, и стояла, дрожа, покуда Леголас не закрыл ей глаза ладонями и не напел какой-то тихой песни — тогда она позволила вести себя, и Леголас вошел. И перед входом остался гном Гимли — совсем один.

Колени его тряслись, и он злился на себя.

— Невиданное дело! — бурчал он. — Эльф пошел под землю, а гном не решается!

И он нырнул внутрь. Но ему почудилось, что ноги его налились свинцом, едва он переступил порог; и слепота окутала его — Гимли, сына Глоина, бесстрашно прошедшего многими подземными тропами.

Арагорн принес факелы из Урочища Духов, и теперь шел впереди, высоко подняв один; Элладан с другими замыкал шествие; и Гимли, тащась позади, силился нагнать его. Он не видел ничего, кроме тусклого пламени факелов; но если отряд останавливался, его окружал бесконечный шорох голосов, бормочущие речи на языке, которого он никогда не слыхал.

Ничто не атаковало отряд, ничто не заступало им путь — однако страх все рос и рос в душе гнома: потому что теперь он знал, что назад дороги нет — все пути позади заполняло незримое воинство, что следовало за ними во тьме.

Так бежало несчетное время, пока Гимли не увидел зрелища, которого после не желал вспоминать. Дорога, насколько он мог судить, была широка, но сейчас отряд вступил в обширное пространство, и стены исчезли. Тут ужас навалился на гнома с такой силой, что он едва мог идти. Слева что-то блеснуло во тьме, когда приблизился факел Арагорна. Арагорн остановился и пошел взглянуть, что там такое.

— Неужто ему не страшно? — пробормотал Гимли. — В любой другой пещере Гимли, сын Глоина первым бросился бы на блеск золота. Но не здесь!.. Пусть себе лежит!

Тем не менее, он подошел поближе и увидел, что Арагорн стоит на коленях, а Элладан держит оба факела. Перед ними лежал остов воина. Он был в кольчуге, и доспехи его все еще были целы, потому что пещерный воздух был сух, как пыль, а кольчуга была позолочена. Золотой пояс усеивали гранаты, золотой шлем покрывал череп. Он упал возле дальней стены пещеры, у наглухо закрытой каменной двери: костистые пальцы, казалось, все еще ищут щель. Иззубренный, сломанный меч лежал рядом, словно в предсмертном отчаянье воин рубил камни.

Арагорн не тронул его, но, поглядев немного, поднялся и вздохнул.

— Сюда никогда не прийти цветам памяти, — тихо проговорил он. — Девять и семь курганов зеленеют сейчас, а он долгие годы лежит у двери, которой не смог отворить. Куда она ведет?.. Зачем он шел?.. Никто никогда не узнает!

Ибо это не мое дело! — Вскричал он, оборачиваясь к шепчущей тьме позади. — Храните свои сокровища и тайны, скрытые в Проклятые годы! Лишь быстрота нужна нам. Пропустите нас — и идем! К Камню Эреха призываю я вас!

Никакого ответа, только полная тишь, более жуткая, чем прежний шепот; а потом — внезапный ледяной ветер, потушивший факелы: зажечь их так и не удалось. Последовавших за этим — одного или нескольких — часов Гимли почти не запомнил. Другие спешили, и он все время отставал, преследуемый ищущим ужасом, который, казалось, вот-вот схватит его; да вдобавок позади непрестанно звучал шорох — шум призрачных шагов. Гном спотыкался и запинался, пока не пополз по земле, как зверь, и понял, что не выдержит: или сейчас наступит конец и спасение, или он в безумии помчится назад, навстречу идущему следом страху.

Вдруг он услышал плеск воды, звук резкий и чистый, будто камень рассек кошмар черной тени. Занялся свет, и отряд проехал под высокой и широкой аркой, и рядом бежал ручеек; а по другую сторону его, круто спускаясь вниз, шла между отвесными обрывами дорога. Таким глубоким и узким было ущелье, что небо казалось темным, и в нем мерцали звезды. Однако, как узнал потом Гимли, оставалось еще два часа до заката — заката того самого дня, когда они выехали из Серого Урочища, хоть ему и мнилось, что это должны быть сумерки иного времени, а может — и иного мира.

Воины снова вскочили на коней, и Гимли вернулся к Леголасу. Они ехали вереницей, и настал вечер, и темно-синие сумерки; а ужас по-прежнему преследовал их. Леголас обернулся и посоветовал Гимли взглянуть назад — и гном увидел перед собой свет ясных глаз эльфа. Позади скакал Элладан, последний из отряда, но не последний, кто шел вниз по дороге.

— Мертвецы за нами, — сказал Леголас. — Я вижу тени воинов, и коней, и бледные стяги, как обрывки туч, и копья, как кусты в зимней туманной ночи. Мертвецы идут следом.

— Да, Мертвецы скачут позади. Они были призваны, — отозвался Элладан.

Наконец отряд выехал из ущелья; перед ними простиралась нагорная часть обширной долины, и поток многими водопадами стекал вниз.

— Где мы? — спросил Гимли, и Элладан ответил:

— Мы спустились от истоков Яр-реки, холодного потока, что впадает в море, омывающее стены Дол-Амроса. Теперь тебе не понадобится спрашивать, откуда взялось это имя: ее еще зовут Мертвянкой.

Ярый Дол образовывал большой залив, бьющийся о южные грани гор. Их крутые склоны поросли травой; но в этот час все было серо, потому что солнце зашло; далеко внизу в домах мигали окна. Дол был богат, и в нем жило немало народа.

Тогда, не оборачиваясь, Арагорн крикнул — и все услыхали его:

— Друзья, забудьте усталость! Скачите вперед! Мы должны прийти к Камню Эреха, пока длится сегодня, а путь наш долог.

Так, не оглядываясь, мчались они горными лугами, пока не переехали моста через поток и не отыскали ведущей вниз дороги. В домах и деревушках при их приближении гасли огни и захлопывались двери, а люди, что были в полях, вопили от страха и разбегались, как олени перед охотниками. И всюду звучал один и тот же крик:

— Король Мертвецов! Король Мертвецов идет на нас!

Где-то вдали ударили в набат, и народ падал ниц перед Арагорном; но Серый Отряд мчался и мчался, пока кони их не стали спотыкаться от усталости. И тогда, почти в полночь, во тьме, подобной тьме подгорных пещер, они подъехали наконец к Холму Эреха.

Давно ужас Смерти окутал этот холм и пустынные поля вокруг. Потому что на вершине стоял черный камень, круглый, как громадный шар в рост человека, хотя половина его уже вросла в землю. Он выглядел неземным, будто упал с неба, как верили многие; но те, кто еще помнил Летописи, говорили, что он был вынесен из развалин Нуменора и поставлен Исильдуром на месте высадки. Никто из людей долины не решался подойти к нему, никто не селился вблизи; говорили, что это место схода Призрачных Воинов, что они собираются и шепчутся там.

Отряд подскакал к Камню и остановился. Тогда Эльрохир подал Арагорну серебряный рог, и тот протрубил в него; и тем, кто стоял рядом, послышались ответные рога, точно эхо откликнулось в дальних горах. И все смолкло; ни звука — но они ощущали, как толпа собирается вокруг холма; и ледяной ветер, подобный дыханию войска, шел с гор. Тут Арагорн спешился и, стоя у Камня, крикнул громовым голосом:

— Клятвопреступники, зачем вы пришли?

И тусклый голос ответил ему из тьмы:

— Исполнить клятву и упокоиться в мире.

Тогда Арагорн сказал:

— Час наконец настал. Я иду теперь к Пеларгиру на Андуине, и вы пойдете со мной. И когда все эти земли очистятся от прислужников Саурона, я признаю клятву исполненной, и вы уйдете в мире и упокоитесь навек. Ибо я — Элессар, наследник Исильдура Гондорского.

И он велел Халбараду развернуть огромный штандарт, что тот вез; и все увидели, что он черен, а если на нём и была какая — то вышивка, то ее скрывала тьма. А потом все смолкло, и ни шепот, ни вздох не нарушали ночной тишины. Отряд устроился на отдых у Камня, но они почти не спали из страха перед Призраками, которые окружали их.

А едва занялся рассвет, холодный и бледный, Арагорн поднялся и повел отряд вперед путем усталости и спешки, каких никому из них, кроме него самого, не доводилось испытывать прежде, и только его воля заставляла их продолжать скачку. Ни один смертный не выдержал бы ее — никто, кроме северян-дунаданов, гнома Гимли да эльфа Леголаса.

Они миновали Бакланово Горло и вошли в Ламедон; и Призрачное войско торопилось позади, а ужас бежал впереди них, пока они не дошли до Калембела на Кириле, и кровавое солнце не скрылось за дальними горами на западе. Окрестности и переправа через Кириль были пусты, так как много людей ушло на войну, а тех, что остались, прогнал в горы слух о приходе Короля Мертвецов. А на следующий день рассвет не пришел, и Серый Отряд канул во тьму Бури Мордора и исчез для смертных глаз; но Мертвецы неуклонно шли за ним.

Глава 3Сбор роандийцев

Теперь все дороги вели на восток, навстречу войне и натиску Тьмы. И когда Пин стоял у Главных Ворот Города, глазея на въезжающего туда Принца Дол — Амроса, князь Роханда спускался с гор.

День угасал. В последних лучах солнца всадники отбрасывали долгие тени, что бежали впереди них. Тьма закралась уже под бормочущие ели, что покрывали крутые склоны гор. Князь ехал медленно. Неожиданно тропа обогнула высокую голую скалу и нырнула во мглу мягко вздыхающих деревьев. Всё вниз и вниз длинной вьющейся лентой скакали роандийцы. Когда они наконец спустились на дно ущелья, там уже настал вечер. Солнце зашло. Над водопадами сгущались сумерки. Весь день далеко внизу бежал с дальнего перевала порожистый поток, прорубая узкое русло меж поросших соснами стен, а теперь через каменные ворота он вырвался в широкую долину. Всадники следовали за ним, и внезапно глазам их открылась Урочная Лощина, полная шумом вод. Там пенная Снежка, сливаясь с меньшей рекой, крутясь и курясь на камнях, неслась вниз — к Эдорасу, зеленым холмам и степям. Далеко внизу, в начале огромной долины, вздымался к облакам высоченный пик, и его изъеденная, покрытая вечными снегами вершина мерцала в вышине, дымно-голубая с востока, с запада окрашенная багрянцем заката.

Мерри в изумлении оглядывал этот неведомый край, о котором столько слышал за время их долгого пути. Это был мир без неба — сквозь клубы тусклого воздуха он видел лишь горные склоны, стены из камня впереди еще более высоких стен, да глубокие, укрытые туманами пропасти. Он сидел в седле в каком — то полусне, слушая шум воды, шепот темных деревьев, треск камней и широкую ждущую тишь, что простерлась над всеми звуками. Он любил горы — или любил думы о них, тянущиеся из рассказа в рассказ о дальних странах — но сей час, мнилось ему, Средиземье всем своим весом легло ему на плечи. В тихой комнате у очага не место безмерности — теперь он понимал это.

Он очень устал, потому что скакали они почти без остановок, даром что медленно. Почти три утомительных дня он трусил вверх-вниз — через перевалы, и долгие долины, и быстрые реки. Порой тропа расширялась; тогда он ехал рядом с князем, не замечая, что многие роандийцы улыбаются, видя их вдвоем: хоббита на маленьком коренастом пони и Сеньора Роханда на высоком белом коне. Мерри беседовал с Теодэном, рассказывая ему о своем доме и делах своего народа, или слушал предания о Марке и могучих воинах древности. Но чаще всего, особенно в этот последний день, он ехал один вслед за князем, ничего не говоря, пытаясь понять медленное звучное наречие Роханда, на котором говорили всадники позади. Многие слова этого языка казались ему знакомыми, правда, произносились они не совсем как в Крае, но ему никак не удавалось свести обрывки речей воедино. Временами какой-нибудь всадник затягивал песню, и сердце Мерри ёкало, хоть он и не понимал, о чем она.

И все же сейчас, на исходе дня, он был одинок, как никогда. Он думал, где сейчас Пин, куда его занесло в этом непонятном мире; и что сталось с Арагорном, Леголасом и Гимли. И вдруг точно ледяные тиски сжали сердце — он вспомнил о Фродо и Сэме. «Я забыл их! — укорил он себя. — А ведь их дело — самое важное. И я иду помогать им; но сейчас они, должно быть, за сотни миль — если вообще живы». Он содрогнулся.

— Наконец-то Урочная Лощина! — сказал Йомер. — Наш поход почти кончен.

Они остановились. Тропа круто спускалась по узкому ущелью. Долина смутно виднелась внизу, будто через узкое высокое окно. Одинокий огонек мигал за рекой.

— Этот поход — возможно, — отозвался Теодэн. — Но мне еще далеко скакать.

Прошлой ночью было полнолуние, и утром я отправлюсь в Эдорас на сбор Марки.

— Но если бы ты принял мой совет, — Йомер понизил голос, — то вернулся бы сюда переждать, пока война не кончится — поражением или победой.

Теодэн улыбнулся.

— Нет, мой сын, ибо так стану я называть тебя, не говори со мной языком Червослова! — он приподнялся в седле и оглянулся на длинную череду своих воинов, исчезающую во тьме позади. — Кажется, долгие годы минули с тех пор, как я поскакал на запад; но никогда больше не стану я опираться на посох. Если война проиграна — что проку от моего сидения в холмах?.. А если она выиграна — что за печаль, коли я паду в ней, истратя последние силы? Но оставим это. Эту ночь я проведу в Урочище Духов. По крайней мере один мирный вечер у нас остался. Едем!

В густеющих сумерках они спустились в долину. Там Снежка текла под ее западными стенами, и вскоре тропа вывела их к переправе, где на мелях ворчала вода. Переправа охранялась. Когда князь подъехал, множество воинов вынырнуло из тени скал; увидев князя, они громко закричали:

— Князь Теодэн! Князь Теодэн! Сеньор Марки вернулся!

Потом один из них протрубил в рог долгий призыв. Он эхом отозвался в долине. Ему ответили другие рога, за рекой вспыхнули огни.

И вдруг с высоты грянул хор труб, укрытый, казалось, в какой-то узкой лощине, что собирала их голоса в один и, выкатившись оттуда, он бился о каменные стены.

Так победно возвратился князь Марки с запада в Урочище Духов. Он нашел там все оставшиеся силы своего народа; потому что едва разнеслась весть о его приходе, маршалы поскакали к переправе встречать его; они везли послание Гэндальфа. Дангиль, военный вождь Урочной Лощины, скакал впереди.

— На рассвете третьего дня, — сказал он, — Ночиветр, как ветер, примчался с запада в Эдорас, и Гэндальф привез весть о вашей победе. Но он принес также и твое Слово — поспешить со сбором роандийцев. А после пришел Крылатый Мрак.

— Крылатый Мрак? — переспросил Теодэн. — Мы тоже видели его, но то было в ужасе ночи перед тем, как Гэндальф покинул нас.

— Может быть, сеньор, — сказал Дангиль. — Но такой же, а может и тот же — летящая тьма в обличье кошмарной птицы — пролетела в то утро над Эдорасом, и всех объял страх. Потому что она задержалась над Медузэлдом и, когда снизилась, — к самому коньку крыши раздался вопль, что остановил сердца. Тогда — то Гэндалъф и посоветовал нам не собираться на равнине, а встретить вас здесь, в горной долине. И он приказал нам не зажигать огней и костров — только если без этого никак нельзя будет обойтись. Так и было сделали. Гэндальф говорил очень властно. Мы верим, что такова была твоя воля. В Лощине пока все спокойно.

— Хорошо, — кивнул Теодэн. — Я сейчас еду в Урочище и там, перед отходом ко сну, встречусь с маршалами. Пусть они поспешат собраться!

Дорога вела к востоку, пересекая долину, которая в этом месте была не более полумили шириной. Пустоши и луга жесткой травы, серой в ночи, лежали вокруг, но в дальнем конце долины Мерри видел хмурую стену, последний отрог горного пряжа, в прошедшие века рассеченного рекой.

Равнина была запружена воинами. Некоторые толпились по обочинам, радостно приветствуя князя и всадников с запада; а позади, протянувшись к горам, стояли ровные ряды шатров и палаток, коновязей и складов оружия; а сложенные в кучи копья щетинились, как молодая поросль. Сейчас все это огромное сборище окутывала тьма, и однако, хотя стылая горная ночь дышала вниз холодом, ни костры, ни факелы не горели. То и дело попадались закутанные в плащи часовые.

Интересно, сколько здесь роандийцев, подумал Мерри. В сгустившейся мгле он не мог сосчитать их, но ему казалось, что это огромное войско, многотысячная сила… Пока он глазел по сторонам, свита князя въехала под отвесный обрыв на восточном конце долины; и там дорога начала вдруг карабкаться вверх, и Мерри в удивлении поднял глаза. Такой дороги ему никогда не приходилось видеть — она была создана руками людей задолго до времен, о которых сложены песни. Она шла в гору, извиваясь, как змея, высверливая себе путь по отвесному боку скалы. Крутая, как лестница, она скручивалась в петли, но упорно поднималась вверх. По ней могли пройти кони, смогла бы даже въехать повозка; но врагу было не пройти по ней, если сверху ее защищали, а у него не было крыльев. На каждом повороте дороги стояли большие, некогда высеченные из камня фигуры: толстые, неуклюжие, они сидели на скрещенных ногах, сложив руки на пузе. Некоторые потеряли уже все черты, кроме темных глазниц, некоторые, как встарь, смотрели на проезжих. Роандийцы едва взглядывали на них. Они звали каменных идолов паками и не обращали на них внимания: в них не было ни былой силы, ни былого ужаса; но Мерри разглядывал их с интересом, чувствуя почти жалость, когда они медленно таяли в сумерках.

Немного спустя он оглянулся и понял, что поднялся уже на несколько сот футов над долиной; но сквозь клубящийся внизу туман все еще виднелась змеящаяся череда всадников — они переходили реку и заполняли лагерь. Только князь и его свита поднимались к Урочищу.

Наконец отряд князя достиг острого края, вьющаяся дорога прошла меж скальных стен, взобралась еще на один — короткий — склон, и вывела на широкое плато, горную луговину, зеленую, поросшую вереском. В глубине ее поднималась мрачная Потаенная Гора с покрытыми пихтовым лесом склонами. Деля плато надвое, шел двойной ряд бесформенных камней; они исчезали среди деревьев. Тот, кто рискнул бы последовать за ними, въехал бы вскорости в Смутную Дуброву близ Потаенной Горы — к угрозному каменному столбу и распахнутой тьме Запретной Двери.

Таково было Урочище Духов, дело рук давно позабытых зодчих. Имена их затерялись в веках, ни песни, ни предания не помнили их Для чего они создавали это место — был ли то город вкруг тайного храма, или надгробный памятник усопшим королям — не знал никто. Они трудились здесь в Темные Годы, прежде, чем к восточным берегам пристали корабли и был основан Гондор; а теперь они сгинули, остались только идолы-паки, по-прежнему сидящие у поворотов дороги.

Мерри во все глаза смотрел на ряды камней: они были истертыми, черными; некоторые стояли, некоторые валялись на земле, некоторые растрескались и сломались; они походили на старые голодные зубы. Он подивился, зачем они здесь, и понадеялся, что князь не собирается следовать за ними. Потом он увидел шатры и палатки по обе стороны каменистой дороги; но они стояли не под деревьями, а, казалось, сгрудились подальше от них, у обрыва. Большая часть их была справа — там плато расширялось; а слева стоял меньший лагерь, в центре которого поднимался высокий шатер. Оттуда навстречу им скакал всадник, и они свернули с пути.

Когда он приблизился, Мерри увидел, что это женщина — длинные волосы ее развевались и мерцали в сумерках, но на ней, как на воине, были шлем и кольчуга, а у пояса — меч. — Привет тебе, Сеньор Марки! — воскликнула она. — Сердце мое радо твоему возвращению.

— Все ли в порядке, Йовин? — спросил Теодэн.

— Все, — отвечала она; однако Мерри почудилось, что голос изменил ей — он подумал бы, что она плачет, если бы мог поверить в это: так строго было ее лицо. — Все в порядке. Это был трудный путь для людей, внезапно оторванных от своих домов. Не раз звучали злые речи; но злых дел не было. Теперь все спокойно, как видишь. И шатер твой готов: я получила вести о вас и знала час вашего приезда. — Так значит, Арагорн приходил сюда, — сказал Йомер. — Он здесь еще?

— Его нет, — проговорила Йовин, отворачиваясь и глядя на темнеющие вдали горы.

— Куда он пошел? — почти крикнул Йомер.

— Не знаю, — сказала она. — Он пришел ночью, а ускакал вчера утром, прежде, чем встало солнце. Его нет.

— Ты печальна, дочь, — сказал Теодэн. — Что случилось?.. Скажи, не говорил ли он о той дороге? — Он указал на темнеющий ряд камней. — О Тропе Мертвецов?

— Говорил, сеньор, — молвила Йовин.

— И он ушел во тьму, откуда не возвращаются. Я не смогла отговорить его… Его нет.

— Тогда солнце наше затмилось, — сказал Йомер. — Он погиб. Нам скакать без него, и наша надежда тает.

Медленно ехали они по вереску и низкой траве нагорий и молчали, пока не приблизились к шатру князя. Там, как неожиданно обнаружил Мерри, все было готово; не забыли и о нем. Маленькая палатка ждала его рядом с шатром; там он сидел один, пока воины сходились к князю и держали с ним совет. Спускалась ночь, и едва видные вершины западных гор венчали звезды, но восток был темен и пуст. Древние камни скрывались из глаз, но по-прежнему за ними, чернее мрака, вздымалась исполинская тень Потаённой Горы.

— Тропа Мертвецов, — бормотал хоббит себе под нос. — Тропа Мертвецов? Что все это значит?.. Все меня бросили. Все ушли к своим судьбам: Гэндальф и Пин — на войну с Востоком; Сэм и Фродо — в Мордор; Бродник, Леголас и Гимли — на Тропу Мертвецов. Но и мой черед близок. Интересно бы знать, о чем они там толкуют и что князь собирается делать? Потому что куда пойдет он — пойду и я.

Во время этих мрачных раздумий он сообразил, что страшно голоден, и решил отправиться поглядеть, есть ли в этом непонятном лагере хоть кто — то, чувствующий то же. Но в это время пропела труба, и вошел воин, зовя его, оруженосца князя, к княжескому столу.

Внутри шатра было небольшое пространство, отгороженное вышитыми занавесами и застланное шкурами; там за походным столом сидели Теодэн с Йомером, Йовин и Дангиль, военный вождь Лощины.

Мерри встал у кресла князя, и ждал, пока вдруг старый воин, выйдя из глубоких дум, с улыбкой не повернулся к нему.

— Нет, мастер Мерриадок! — воскликнул он. — Ты не должен стоять. Ты должен сидеть подле меня — покуда я еще в своих землях — и услаждать мое сердце рассказами.

Хоббиту освободили место по левую руку от князя, но рассказы были никому не нужны. Ели и пили в молчании, изредка обмениваясь короткими фразами; в конце концов Мерри набрался храбрости и осмелился задать вопрос, что давно мучил его.

— Дважды сегодня слышал я о Тропе Мертвецов, — сказал он. — Кто они? И куда… куда ушел Бродник… то есть, я хотел сказать, сьер Арагорн?

Князь вздохнул, но никто не отвечал, пока, наконец, не заговорил Йомер.

— Мы не знаем, и на сердце у нас камень. А Тропа Мертвецов — ты и сам прошел ее первые ступени… Дорога, которой мы пришли, ведет к Вратам, в Смутную Дуброву. Но что лежит позади — не знает никто.

— Не знает никто, — повторил Теодэн. — Но есть древнее предание — теперь его редко вспоминают — и оно может кое-о-чем поведать. Если рассказы, что передаются от отца к сыну в Доме Эорла, правдивы, то Врата Потаенной Горы ведут к тайному подгорному пути. Но никто никогда не пытался выведать его тайну с тех пор, как Балдор, сын Брего, вошел в Дверь, чтобы не вернуться. Опрометчивый обет дал он на пиру, устроенном Брего в честь окончания постройки Медузэлда, и не пришел назад к высокому престолу своего отца.

Люди говорят, что Мертвые Воины с Черных Лет хранят тот путь и не допускают живых в свои скрытые залы; но порой сами они выходят из Двери — тенями во мраке — и спускаются вниз каменистой дорогой. Тогда народ Лощины в страхе накрепко запирает двери и наглухо захлопывает окна. Но Мертвецы выходят редко — лишь во времена великого неспокойства и близящейся смерти.

— Однако в Лощине говорят, — тихо вступила Йовин, — что огромное войско неясными рядами прошло здесь в недавние безлунные ночи. Куда — никто не знает, но они поднялись по дороге и скрылись в горе, словно шли на свидание с кем — то.

— Тогда почему Арагорн пошел этим путем? — настаивал Мерри. — Можно ли хоть чем-то объяснить это?

— Если только он не сказал тебе, как другу, чего-то, чего мы не знаем, — проговорил Йомер, — никто в землях живых не сможет сказать, что он задумал.

— Он очень изменился с тех пор, как я впервые увидела его во дворце князя, — сказала Йовин. — Стал мрачней, старше. Он был какой-то нездешний, словно Мертвецы позвали его.

— Быть может, и позвали, — заметил Теодэн, — и сердце говорит мне, что больше я его не увижу. Однако он — человек королевской крови и высокой судьбы. Утешайся же этим, дочь, если печаль твоя по этому гостю нуждается в утешении. Говорят, когда эорлинги пришли с севера и поднялись по Снежке, Брего и его сын Балдор взошли по Урочной Дороге и оказались у Двери. На пороге сидел старец старше мыслимого; некогда был он высок и величав, сейчас же — иссушен, как камень. Они и приняли его за камень, потому что он не двигался и молчал, пока они не попытались обойти его и войти. И тогда, будто из-под земли, раздался его голос — и, к их удивлению, говорил он на языке запада.

«Путь закрыт».

Тогда они остановились и взглянули на него, и увидели, что он еще жив, но он не смотрел на них. «Путь закрыт, — повторил его голос. — Его проложили те, кто ныне мертв, и Мертвецы хранят его — до срока. Путь закрыт».

«А когда придет срок?» — спросил Балдор. Но ответа не последовало. Потому что старец умер и упал лицом вниз; и больше никогда не слышал наш народ о древних жителях гор. Однако, быть может, предсказанный срок настал, и Арагорн сможет пройти.

— Но как узнать, настал ли срок, кроме как вступив на тот путь? — сказал Йомер. — Я не пошел бы им, даже если бы передо мной стояли все полчища Мордора, а я был бы один и не имел другого убежища. Как жаль, что в час нужды рок призвал воина столь великой души!.. Неужто вокруг мало лиходейства, чтобы искать его под землей?! Война близка…

Он смолк, потому что снаружи послышался шум: чей-то голос, называющий имя Теодэна и оклики часовых.

Вдруг капитан стражи откинул полог.

— Здесь воин, сеньор, — доложил он. — Гонец Гондора. Он желает немедленно предстать перед вами.

— Пусть войдет! — велел Теодэн.

Вошел высокий воин, и Мерри подавил вскрик — на миг ему почудилось, что Боромир вернулся… Но в следующее мгновенье он понял, что ошибся: воин был незнаком, хоть и походил на Боромира, как родич — такой же высокий, сероглазый и гордый. Поверх тонкой кольчуги был наброшен темно-зеленый плащ; на шлеме мерцала маленькая серебряная звезда. В руках он держал оперенную черным стрелу со стальным наконечником, острие которого было красным.

Он упал на колено и подал стрелу Теодэну.

— Привет тебе. Сеньор Роханда, друг Гондора! — молвил он. — Я — Хургон, гонец Дэнэтора, и принес тебе знак войны. Гондор в великой нужде. Роандийцы часто помогали нам, но сейчас Князь просит всех ваших сил и всей быстроты — не то Гондор падет.

— Алая Стрела! — сказал Теодэн, принимая ее, как человек, получивший весть, ожидаемую давным-давно — и все же страшную. Рука его дрожала. — За все годы моего правления не видели в Марке Алой Стрелы! Неужто и правда дошло до этого?.. И как полагает Князь Дэнэтор, каковы мои силы и моя быстрота?

— Об этом лучше знать тебе самому, лэйрд, — ответил Хургон. — Но недалеко то время, когда Минас-Тириф будет окружен, и — если только у тебя нет сил прорвать осаду — Князь велел сказать, что, по его разумению, сила Роханда будет полезней внутри, чем снаружи.

— Но он знает, что мы — народ, что бьется в открытом поле, как знает и то, что мы рассеяны и нужно время, чтобы собрались все всадники. Разве неправда, Хургон, что Правитель Минас-Тирифа знает больше, чем говорит в своем послании? Ибо мы тоже воюем, и ты не застал нас неподготовленными. С нами был Гэндальф Серый, и теперь мы собираемся, чтобы вступить в битву на востоке.

— Не могу сказать, известно ли все это Князю Дэнэтору, — Хургон смотрел прямо, — но дело наше воистину безнадежно. Мой Князь не приказывает тебе, он лишь просит вспомнить старую дружбу и принесенные клятвы, и — для вашей же пользы — сделать все, что в ваших силах. Нам стало известно, что многие восточные властители прискакали в Мордор. На севере участились стычки и набеги. На юге двинулись харадримцы, и такой страх обуял Прибрежье, что лишь малая помощь пришла к нам оттуда. Спеши же! Потому что под стенами Минас-Тирифа решится судьба наших дней, и, если Его не сдержат там, рок падет на дивные степи Роханда, и даже в этом горнам Урочище не будет спасения.

— Черные вести, — сказал Теодэн. — Однако не неожиданные. Передай Дэнэтору: даже если Роханд был бы обречен на гибель, и тогда пришли бы ему на помощь. Но мы понесли большие потери в битвах с изменником Саруманом, и к тому же должны подумать о собственных северных и восточных границах, как напомнил нам Князь.

Так велики силы, которыми владеет сейчас Черный Властелин, что он может сдержать нас в битве под Городом, и одновременно нанести удар, переправившись большим войском через Реку вдали от Врат Королей.

Но мы более не внемлем благоразумию. Мы придем. Сбор назначен на утро. Когда все будет готово, мы выступим. Десять тысяч копий должен был я послать — чтобы устрашить врага. Боюсь, теперь число их уменьшится; ибо я не могу оставить свои крепости без защиты. Однако по меньшей мере шесть тысяч копий последует за мной. Потому что — передай Дэнэтору — в этот час сам князь Роханда придет в Гондор… хоть, быть может, и не вернется оттуда. Но путь долог, а люди и кони должны беречь силы для грядущей рати. Минет неделя, с завтрашнего утра, прежде чем вы услышите клич сыновей Эорла, скачущих в бой.

— Неделя! — повторил Хургон. — Пусть будет, как будет. Но вы найдете лишь развалины, если только не придет другая — предвидимая — помощь. Однако, на худой конец, вы оторвете орков и южан от победного пира в Белой Крепости.

— Оторвем, если придется, — спокойно проговорил Теодэн. — Но я только что вернулся из битвы и долгого похода и хотел бы отдохнуть. Проведи здесь ночь. Завтра ты увидишь сбор роандийцев и уедешь, ободренный увиденным. Утро вечера мудренее, а ночь учит раздумьям.

С этими словами князь поднялся, встали и остальные.

— Ступайте все отдыхать, — сказал он. — И да будет крепок ваш сон. И ты ступай, мастер Мерриадок, сегодня ты более не нужен мне. Но приготовься: я призову тебя, едва поднимется солнце.

— Я приготовлюсь, — кивнул Мерри, — даже если вы прикажете мне скакать за вами по Тропе Мертвецов.

— Не накликай беды! — прервал его князь. — Потому что не только этот путь можно назвать так. Но я не сказал, что прикажу тебе следовать за собой… Спокойной ночи!

— Я не хочу оставаться, чтобы быть призванным по возвращении, — сказал себе Мерри. — Не хочу оставаться, не хочу! — и, твердя это снова и снова, он уснул в своей палатке.

Проснулся он оттого, что его безжалостно трясли.

— Проснитесь, проснитесь, господин Холбитла! — громко звал воин; и, наконец, Мерри очнулся от сна и, вздрогнув, сел. Еще совсем темно, подумал он, зевая.

— Что случилось? — спросил он.

— Князь зовет вас.

— Но солнце еще не встало.

— Не встало — и не встанет сегодня, господин Холбитла. И никогда больше не встанет, надо думать… Торопитесь! Время-то не остановилось, хоть и погасло солнце.

Набросив плащ, Мерри выбрался из палатки. Мир был темен. Воздух казался прозрачно-коричневым, и все вокруг было черным и призрачно-серым; стояла полная тишина. Ни тени облачка — лишь далеко на западе тянулись вперед щупальца великой мглы, и слабый свет пробивался сквозь них. Над головой нависла тяжкая крыша — свет, казалось, гас, а не разгорался.

Мерри видел, что люди стоят, глядя в небо, и перешептываются; все лица были серы и мрачны, некоторые — испуганы. С упавшим сердцем шел он к князю. Хургон — гонец Гондора — опередил хоббита, и рядом с ним стоял другой воин, одетый так же, как и тот, но пониже и пошире в плечах. Когда Мерри вошел, он говорил с князем.

— Это все идет из Мордора, лэйрд, — говорил он. — Началось оно прошлым вечером, на закате. С холмов Роннара я видел, как оно поднялось и стало расползаться по небу, и всю ночь, что я скакал, оно текло позади, пожирая звезды. Теперь огромная туча нависла над землями отсюда до Гор Тьмы; и она сгущается. Война началась.

Некоторое время князь молчал. Потом заговорил:

— Значит, мы дожили до нее, — сказал он, — до величайшей из битв нашей Эпохи, в которой многое сгинет. Но теперь, по крайней мере, не надо прятаться. Мы поскачем прямым путем, по открытой дороге — и так быстро, как сможем. Сбор начнется тотчас, не дожидаясь опоздавших. Большой арсенал в Минас-Тирифе?

Потому что, если мы должны спешить, мы поскачем налегке, захватив лишь пищу и воду, чтобы иметь силы в бою.

— Мы давно собрали большой арсенал, — ответил Хургон. — Скачите налегке — и торопитесь!

— Зови герольдов, Йомер, — обернулся к юноше князь. — Пусть всадники строятся!

Йомер вышел — и сразу в Урочище зазвенели трубы, и им ответило снизу многоголосье рогов; но голоса их были не так чисты и смелы, как послышалось Мерри ночь назад. Тускло и резко звучали они в давящем воздухе.

Князь повернулся к Мерри.

— Я иду на войну, мастер Мерриадок, — сказал он. — Еще немного — и я вступлю на ее тропу. Я освобождаю тебя от службы — но не освобождаю от дружбы. Ты останешься здесь и, если пожелаешь, будешь служить Йовин — она правит роандийцами в мое отсутствие.

— Но… но, сьер, — вскинулся Мерри. — Я предложил вам свой меч… Я не хочу так расстаться с тобой, князь Теодэн! Все мои друзья ушли в бой, и стыдно мне оставаться позади.

— Но кони наши быстры и высоки, — попытался вразумить его Теодэн. — И, хоть душа твоя велика, ты не сможешь скакать на них.

— Тогда привяжите меня к спине одного из них, или подвесьте к стремени, или… не знаю, но сделайте что-нибудь! Бежать придется долго, но я побегу, если не смогу скакать верхом — пусть даже ноги мои отвалятся.

Теодэн улыбнулся.

— Лучше уж мне повезти тебя на Среброгривом, — проговорил он. — Но, по крайней мере, до Эдораса ты со мной поскачешь и Медузэлд увидишь. Так далеко тебя довезет и Стибба: пока не доберемся до степей, скачка не начнется.

Тогда Йовин поднялась.

— Идем, Мерриадок! — позвала она. — Я покажу тебе твое снаряжение.

Они вышли вместе.

— Единственное, о чем просил меня Арагорн, — говорила она, пока они шли между палатками, — это снарядить тебя, как воина. Я постаралась исполнить его просьбу. Ибо сердце говорит мне, что снаряжение это тебе понадобится.

Она подвела Мерри к навесу среди палаток стражи, и оружейник вынес ей маленький шлем, круглый щит и все остальное.

— Кольчуги на тебя не нашлось, — сказала Йовин, — И не было времени сковать ее; но вот крепкая кожаная куртка, пояс и нож. Меч у тебя есть.

Мерри поклонился, а Правительница подала ему щит, точно такой же, какой получил Гимли — с изображением белого коня.

— Возьми эти вещи, мастер Мерриадок, — молвила она, — и неси их к славе! А сейчас прощай! Хотя — кто знает? — быть может, мы встретимся еще — ты и я.

Так среди густеющей тьмы Сеньор Марки готовился вести своих всадников по восточной дороге. На сердце у всех лежала тяжесть, и не одна душа дрогнула. Но люди были стойки и преданы своему Сеньору, и плача и причитаний почти не было слышно — даже в лагере беглецов из Эдораса, где собрались женщины, дети и старики. Рок навис над ними, но они встречали его молча.

Незаметно минули два часа, и князь вскочил на своего белого коня, мерцающего в полусвете. Он выглядел высоким и гордым, хотя волосы, что выбивались из-под остроконечного шлема, были белы, как снег; и многие любовались им и радовались, видя его прямым и бесстрашным.

На широкой равнине за шумливой рекой построились многими отрядами около пяти с половиной сотен всадников в полном вооружении и множество других воинов с легкогружеными конями. Пропела труба. Князь поднял руку — и в полной тишине войско Марки двинулось. Впереди скакали двенадцать воинов свиты князя, Всадники Караула. За ними следовали князь с Йомером по правую руку. Он простился с Йовин в Урочище наверху, и память о том была печальна; но он обратил свои думы на путь, что лежал впереди. Позади него, рядом с гонцами Гондора, скакал на Стиббе Мерри, а сзади — еще двенадцать воинов свиты. Они ехали меж долгих рядов всадников с застывшими суровыми лицами. Но когда они приближались уже к концу строя, один поднял голову и ласково глянул на хоббита. Как он молод, подумал Мерри, возвращая взгляд, и ростом меньше всех… Он поймал блеск чистых серых глаз и содрогнулся, поняв вдруг, что это лицо человека без надежд, идущего искать смерть.

Они скакали вниз по Снежке, грохочущей на камнях; мимо плетней Приурочища и Вышнеречья, где из-за темных дверей выглядывали скорбные лица женщин; так, без рогов, лютен и песен, начался великий поход на восток, повесть о котором передавалась потом в Роханде из поколения в поколение.

Из Урочища темного в тусклое утро

Со своими знаменными шел сын Тэнгела.

В Эдорас он скачет, в древний дворец

Властителей Марки, скрытый мглою.

Золотую крышу окутал мрак.

Простился он с народом своим,

С очагом и престолом, и залой для пиршеств,

Где пировал он вольно прежде,

Пока свет не потух.

Вперед скачет князь, и страх позади,

Судьба впереди. Присягу он принял.

Верны ему все: клятв не нарушат.

Вперед, Теодэн! Пять дней и ночей

На восток Эорлинги мчатся.

Сквозь Роннар, и степи, и Лес Огневой

Шесть тысяч копий идут на битву.

Мундбург мощный под Миндоллуином, —

Град Королей из Заморья на юге —

Враг осаждал, огнем окружая.

Рок влек их вперед. Тьма приняла их,

Коней и всадников; вдали замолк

Цокот копыт… Так говорят нам

Древние песни.

Воистину густа была мгла, когда князь вошел в Эдорас, хоть и было тогда не больше часа пополудни. Там он задержался лишь затем, чтобы прибавить к войску три запоздавших отряда. Он готовился выступить вновь и ласково прощался со своим оруженосцем. А Мерри в последний раз умолял князя не бросать его.

— Этот поход не для Стиббы, как я тебе уже говорил, — сказал Теодэн. — Да и что сможешь сделать ты в том бою, что ждет нас на полях Гондора, хоть ты тан и оруженосец, и велик душой?

— Кто знает? — ответил Мерри. — Но зачем, сеньор, взял ты меня в оруженосцы, как не затем, чтобы я все время был рядом? Я вовсе не хочу, чтобы в песнях обо мне говорили только, что я вечно оставался позади!

— Я принял тебя для твоей безопасности, — проговорил Теодэн. — А также, чтобы исполнить обещанное. Никто из всадников не сможет везти тебя. Если война подойдет к этим вратам — дела твои, несомненно, запомнятся бардам; но до Мундбурга, где княжит Дэнэтор, сто с лишним лиг. И я не хочу более говорить об этом.

Мерри поклонился и отошел и, совершенно несчастный, уставился на строй всадников. Товарищи его готовились к выступлению: воины подтягивали подпруги, осматривали седла, успокаивали коней, кое-кто с беспокойством взглядывал на низкое небо. Незаметно подошел всадник и наклонился к уху хоббита.

— Когда препятствие встает, — сама дорога поведет, говорим мы, — тихо прошептал он. — А я убедился в этом на деле.

Мерри поднял глаза и увидел того самого молодого всадника, которого приметил утром.

— Ты хотел бы пойти туда, куда идет Сеньор Марки, — я вижу это по твоему лицу.

— Хотел бы… — грустно кивнул Мерри.

— Так ты пойдешь — со мной, — сказал всадник. — Я повезу тебя перед собой, под плащом. Добрую волю нельзя отвергнуть. Не говори больше ни с кем, идем!

— Как я вам благодарен! — воскликнул Мерри. — Спасибо, сударь! Я, правда, не знаю вашего имени…

— Не знаешь?.. — тихо повторил всадник. — Тогда зови меня Дэрнхэльм.

Так и случилось, что, когда князь выступил, перед Дэрнхэльмом сидел хоббит Мерриадок, а большой серый конь почти не чувствовал ноши — Дэрнхэльм был легче многих воинов, хотя гибок и хорошо сложен.

Вперед во тьму скакали они. В ивняке, там, где Снежка впадала в Энтицу — двенадцатью лигами восточнее Эдораса — они остановились на ночь. А потом — снова вперед: через степи Роннара и болотистые низины, где справа карабкались по холмам буковые леса Халифириэна на границе с Гондором; а вдалеке слева лежало в туманах топкое устье Энтицы. И, когда они скакали, их нагнал слух о войне на севере. Примчался одинокий воин и принес весть о врагах, перешедших границу, об ордах орков, идущих через Пустынь.

— Вперед! Вперед!.. — вскричал Йомер. — Поворачивать поздно. Топи Энтицы прикроют наш фланг. Нам надо спешить. Вперед!

И князь Теодэн простился со своей землей, и миля за милей удалялся от нее, и холмы-маяки неслись мимо: Галенхад, Мин-Риммон, Элерас, Нардол. Но огни их потухли. Земли были серы и тихи; а впереди все сгущалась тьма, и надежда умирала в сердцах.

Глава 4Осада Гондора

Разбудил Пина Гэндальф. В комнате горели свечи — в окна глядели тусклые сумерки; воздух был тяжел, точно перед грозой.

— Который час? — Пин зевнул.

— Миновал второй, — ответил Гэндальф. — Время вставать и приводить себя в порядок. Ты призван к Князю Города — он объяснит тебе твои обязанности.

— А завтраком накормит?

— Нет! Завтраком накормлю я. Еда нынче выдается по приказу. Там все, что тебе положено — до полудня.

Пин уныло смотрел на маленький хлебец и кусочек масла (вовсе недостаточный, подумалось ему), лежащие рядом с чашей молока.

— И зачем ты только приволок меня сюда? — пробурчал он.

— Тебе это прекрасно известно, — сказал Гэндальф. — Чтобы уберечь от беды; а ежели тебе это не по нраву — вспомни, кто в этом виноват.

Пин вздохнул и умолк.

Вскоре он опять шел с Гэндальфом по холодному коридору к дверям Зала Приемов. Там, в серой мгле, сидел Дэнэтор — как терпеливый паук, подумал Пин; казалось, со вчерашнего дня он не двинулся с места. Он указал Гэндальфу на стул, а Пин остался стоять, вроде бы незамеченный. Вдруг старик повернулся к нему.

— Ну, мастер Перегрин, надеюсь, вчерашний день принес тебе не только пользу, но и удовольствие? Боюсь только, стол в этом городе беднее, чем ты ожидал.

Пина охватило неуютное чувство, что большая часть того, что он говорил и делал, известна Князю, как и многое из того, что он думал. Он промолчал.

— Как собираешься ты служить мне?

— Я думал, сударь, вы скажете мне об этом.

— Скажу, когда узнаю, на что ты годен, — сказал Дэнэтор. — А это мне легче всего узнать, оставив тебя при себе. Мой паж попросился во внешний гарнизон, и я отпустил его; на время его место займешь ты. Ты должен прислуживать мне за столом, исполнять поручения и беседовать со мной — если среди войны и забот найдется для этого время. Умеешь ли ты петь?

— Да, — кивнул Пин. — Хорошо… да, довольно хорошо для моего народа. Но у вас нет песен ни для высоких залов, ни для лихих времен, Князь. Мы редко поем о чем-нибудь страшнее ветра или дождя. И все мои песни забавны; ну, и о еде и питье, конечно.

— А почему бы вашим песням не подойти для моих залов и этих времен? Мы, всегда живущие под Завесой Тьмы, можем, наверное, послушать отзвуки из нетронутых ею земель? Тогда мы ощутим, что бдение наше не бесплодно, хотя, быть может, и неблагодарно.

Сердце Пина упало. Ему вовсе не хотелось петь песни Края Правителю Минас-Тирифа, особенно же — потешные, которые он знал лучше всего. Они были слишком… слишком уж просты и грубы для такого случая. Однако он был избавлен от этого тяжкого испытания — на время. Ему не приказали петь. Дэнэтор повернулся к Гэндальфу, расспрашивая его о роандийцах, их политике и взглядах Йомера, племянника князя. Пин дивился, сколько известно Князю о народе, живущем вдали, даром, что сам он долгие годы не покидал пределов Гондора.

Неожиданно Дэнэтор повернулся к Пину.

— Иди в арсенал Цитадели, — отпустил он хоббита, — и получи там платье и доспехи Крепости. Их должны были приготовить. Оденешься — возвращайся!

Всё было, как он сказал; и вскоре Пин оделся в непривычное черно-серебряное платье. Его маленькая кольчуга была, должно быть, выкована из стали, но черна, как смоль; по бокам высокого шлема с серебряной звездой в центре были укреплены вороновы крылья; надетую поверх кольчуги черную куртку украшал вышитый серебром знак Древа. Его прежнюю одежду свернули и убрали, но позволили остаться в сером эльфийском плаще — с условием, что Пин не станет носить его на службе. Теперь он выглядел, знай он это, истинным эрниль-и-перианнаф, Принцем полуросликов, как прозвал его народ, но чувствовал он себя неуютно. Да и мгла начинала действовать ему на нервы.

Весь день стояла тусклая тьма. С бессолнечного рассвета до вечера сгущалась тяжкая тень, и все души в Городе томились неясной тоской. Далеко вверху, пожирая свет, медленно растекалась над западными землями исполинская туча из Царства Тьмы — её нес ветер войны; но внизу было тихо и душно, будто долина Андуина застыла в ожидании разрушительной бури.

Около одиннадцати часов, освободившись на время от службы, Пин вышел и отправился поискать чего-нибудь поесть и выпить, чтобы облегчить тяжесть на сердце и сделать «прислуживание за столом» более сносным. В общей столовой он снова встретился с Берегондом — тот только вернулся из поездки к Дозорным Воротам Пеленнора. Они вместе пошли на стены; потому что в четырех стенах Пин чувствовал себя как в тюрьме, и задыхался даже в высокой Цитадели. Теперь они снова сидели бок о бок подле выходящего на восток проема, где ели и болтали днем раньше.

Был час заката, но огромный дымный полог протянулся далеко к западу, и лишь коснувшись края Моря, солнце смогло послать землям прощальный луч — тот самый, что Фродо у Перекрестка увидел тронувшим голову павшего Короля. Но полей Пеленнора луч не достиг: они были бурыми, мрачными.

Пину казалось, что годы минули с тех пор, как он сидел здесь прежде — в светлое, полузабытое время: он тогда был хоббитом, простодушным странником, и мало трогали его опасности, сквозь которые он шел. Теперь же он был маленьким солдатом готовящейся к великому штурму крепости, одетым в гордые и скорбные одежды Охранной Башни.

В другое время и в другом месте Пин обрадовался бы новому платью; теперь же он знал: это не игра; он всерьез стал слугой сурового господина в час смертной опасности. Кольчуга тяжестью лежала на плечах, шлем давил голову… Плащ он бросил на скамью. Пин обратил утомленный взгляд на темнеющие внизу поля и зевнул; а потом — вздохнул.

— Устал за день? — сочувственно спросил Берегонд.

— Угу, — отозвался Пин. — Устал… ничего не делать. Я зря прождал у дверей зала, покуда мой господин совещался с Гэндальфом, Принцем и другими воителями. А я был нужен, мастер Берегонд, лишь чтобы прислуживать им всем за столом. Тяжкое испытание для хоббита. Ты, без сомнения, думаешь, что мне оказана высокая честь. Но что проку от такой чести? Правда, будет ли приятна даже самая распрекрасная еда, если к тебе подбирается Завеса Тьмы? Смотри: самый воздух уплотнился и побурел! И часто восточный ветер приносит вам такой мрак?

— Нет, — покачал головой Берегонд. — Это не погода. Это Его злая воля: жар и копоть Огненной Горы, посланные Им, чтобы затемнять души и сбивать с толку советников. Так оно всё и происходит. Хотел бы я, чтобы возвратился Капитан Фарамир. Его не запугаешь. Но кто знает, удастся ли ему теперь переправиться через Реку?

— Да, — сказал Пин. — Гэндальф тоже озабочен. Он был, по-моему, разочарован, не найдя здесь Фарамира… А сам-то он куда запропал? Он покинул княжеский совет еще до полудня — и, видно не в хорошем настроении. Возможно, он чуял беду.

Внезапно их поразила немота, леденящим панцирем сковав язык. Пин съёжился, зажав уши; но Берегонд, который, говоря о Фарамире, выглянул за зубцы, остался стоять — застыв, всматриваясь в Пеленнор остановившимся взглядом. Пин узнал цепенящий крик: точно такой слышали они когда-то в Крае — только сейчас он налился силой и ненавистью, пронзая сердце ядовитым отчаяньем.

Наконец Берегонд с усилием заговорил:

— Они пришли! Будь мужествен и смотри! Там внизу смертоносные твари.

Пин нехотя вскарабкался на скамью и выглянул за стену. Пеленнор темно раскинулся внизу, уходя к едва видимой ленте Великой Реки. Но сейчас над ним, как призраки безвременной ночи, кружились пять птицеподобных силуэтов, жутких, как стервятники, и беспощадных, как смерть. Они то снижались, рискуя подлетать почти к самым стенам, то взмывали вверх.

— Всадники!.. — пролепетал Пин. — Крылатые Всадники!.. Но гляди, Берегонд! — вскрикнул он. — Они высматривают что-то, верно? Гляди, как они кружат и снижаются, всё над одним местом — вон там, видишь? Там вроде движутся какие-то фигурки… Ну да: конники — четверо — не то пятеро… Ах!.. Это невыносимо!.. Гэндальф! Гэндальф, спаси нас!..

Еще один зловещий вопль взвился и опал, и Пин снова съёжился под стеной, задыхаясь, как загнанный зверь. И сквозь этот мертвящий вой слабо, отдаленно донесся звук трубы — и оборвался на высокой ноте.

— Фарамир! Капитан Фарамир! Это его зов! — вскричал Берегонд. — Смелое сердце! Но как же ему пробиться к Воротам, ведь эти твари, небось, владеют оружием посильней страха?.. Но смотри! Они держатся! Они доберутся до Ворот!.. Нет!.. Кони понесли… Всадники сброшены! Хотя нет — один усидел, скачет назад — к товарищам. Это, должно быть, Капитан — ему подвластны и кони, и люди… Одна из тварей падает на него!.. Помогите! Помогите же! Неужто никто не выйдет к нему? Фарамир!!!

Берегонд отскочил от проема и убежал во мрак. Пристыженный его ужасом — Берегонд-Стражник думал прежде всего о Капитане, которого любил — Пин поднялся и снова выглянул. В этот миг он заметил бело-серебристое пламя — оно приближалось с севера, будто звезда спустилась во мглистые поля. Оно летело, как стрела, и росло с каждой минутой, быстро приближаясь к четверке воинов у Ворот. Пину почудилось, что слабый свет струится вокруг, и угрозные тени подались перед ним; а потом, когда оно приблизилось, хоббиту послышался — эхом от стен — громовой голос.

— Гэндальф! — завопил он. — Гэндальф! Он всегда приходит, когда сгущается тьма! Вперед! Вперед, Белый Всадник! Гэндальф, Гэндальф! — дико кричал Пин, подпрыгивая от возбуждения.

Но теперь и призрачные стервятники заметили прибывшего. Один закружился над ним; но Пину почудилось, что тот поднял руку, и от нее ударил вверх сноп белого света. Назгул протяжно вскрикнул и отпрянул; остальные поколебались немного, а потом быстро поднялись и умчались к востоку, исчезнув в нависшей над головой туче; и Пеленнор стал на время не таким темным.

Пин все смотрел: верховой и Белый Всадник встретились и остановились, поджидая пеших. От Города к ним торопились воины; вскоре все скрылись из виду под наружной стеной, и он понял, что они прошли в Ворота. Сообразив, что они сразу пойдут к Наместнику, он поспешил ко входу в Цитадель. Там он встретился со всеми, кто видел со стен скачку и спасение. Через некоторое время послышался шум; из круга в круг катились крики, приветствия, из уст в уста передавались имена Фарамира и Мифрандира. Вдруг Пин увидел факелы и двух медленно едущих всадников; за ними двигалась толпа. Один был в белом, но больше не сиял, точно огонь его иссяк или потух; другой был темен, со склоненной головой. Они спешились и, когда люди увели Ночиветра и второго коня, пошли к калитке в воротах: Гэндальф — твердо, запахнув серый плащ, и пламя все еще тлело в его глазах; другой, одетый в зеленое — медленно, шатаясь, точно устал или был ранен.

Пин протолкался вперед, когда они проходили под надвратным светильником, и, едва увидел бледное лицо Фарамира, как у него перехватило дыхание. Это было лицо того, кто пережил великий страх или великую муку, но справился с ними — и теперь был спокоен. Гордый и печальный, он задержался на миг поговорить со стражей, и Пин, глядя на него, увидел, как похож он на своего брата Боромира — кого Пин любил с самого начала, восхищаясь его властным, но дружелюбным обхождением. Однако сердце его вдруг потянулось к Фарамиру с чувством, доселе неиспытанным. Перед ним был дух того высокого благородства, какое временами являл Арагорн — не столь высокий, быть может, однако и не столь отдаленный: Король Людей, рожденный в поздние времена, однако сохранивший мудрость и печаль Древних. Пин знал теперь, почему Берегонд произносил имя Фарамира с любовью. Он был Капитаном, за которым пошли бы люди, за которым пошел бы и он сам — даже под тень черных крыльев.

— Фарамир! — закричал он громко. — Фарамир! И Фарамир, различив в гуле толпы странный голос, обернулся и посмотрел на него сверху вниз — и был поражен.

— Откуда ты взялся? — молвил он. — Полурослик, и в одеждах Крепости! Откуда?..

Но тут к нему подошел Гэндальф.

— Он приехал со мной из земель полуросликов, — сказал маг. — Он приехал со мной. Но не будем мешкать. Нам надо о многом поговорить и многое сделать, а ты устал. Он пойдет с нами. Должен пойти, потому что, если он еще не забыл своих новых обязанностей, он должен в этот час предстать перед своим господином. Идем, Пин, следуй за нами!

Наконец они пришли в тайную залу Правителей Города. Глубокие кресла стояли там вокруг жаровни с углями; слуги внесли вино; Пин, едва замечаемый, стоял за креслом Дэнэтора — и почти не чувствовал усталости, так хотелось ему услышать, о чем пойдет речь.

Когда Фарамир взял кусок белого хлеба и запил его глотком вина, он опустился в кресло по левую руку от отца. Чуть поодаль с другой стороны в кресле резного дерева сидел Гэндальф; и поначалу казалось, что он дремлет. Потому что Фарамир сперва рассказывал об Ифилиэне, о передвижениях Врага и его союзников, о битве, где были побеждены харадримцы — Капитан докладывал своему господину об обычных делах пограничной войны, теперь мелких и ненужных, недостойных славы.

Потом Фарамир неожиданно взглянул на Пина.

— Сейчас мы подходим к странным событиям, — проговорил он. — Потому что это не первый полурослик, которого я встречаю на южных дорогах.

Гэндальф выпрямился и сжал подлокотники кресла; но не сказал ни слова и взглядом остановил вскрик, готовый сорваться с губ Пина. Дэнэтор посмотрел на них и кивнул, словно в знак того, что понял более, чем было сказано. И, пока другие сидели молча, Фарамир медленно вел рассказ, глядя большею частью на Гэндальфа и время от времени всматриваясь в Пина, будто затем, чтобы освежить воспоминания о тех, кого видел.

Когда рассказ дошел до встречи с Фродо и его слугой и до того что приключилось у Хеннет-Аннуна, Пин заметил, как дрожат руки Гэндальфа, вцепившиеся в резное дерево. Они казались белыми и очень старыми, и, когда Пин взглянул на них, его затрясло от страха: он понял вдруг, что Гэндальф, сам Гэндальф взволнован, даже испуган.

Воздух в зале сгустился и замер. Наконец Фарамир заговорил о расставании с путниками и об их решении идти к Кириф-Унголу; голос юноши пресекся, он покачал головой и вздохнул. Гэндальф вскочил. — Кириф-Унгол?.. Моргульская Долина?.. — переспросил он. — Время, Фарамир, время? Когда ты расстался с ними? Когда должны они дойти до той проклятой долины?

— Я расстался с ними утром два дня назад, — сказал Фарамир. — Оттуда пятнадцать лиг до долины Моргулдуина, если идти прямо на юг; и тогда они оказались бы в пяти лигах от проклятой Крепости. Самым быстрым путем им не добраться туда раньше сегодняшнего дня — и, быть может, они вообще еще не дошли. Я понимаю, чего ты боишься. Но Тьма спустилась не по их вине. Она началась еще вчера вечером, и уже прошлой ночью весь Ифилиэн был под Завесой Тьмы. Мне ясно сейчас, что Враг долго готовил нападение, и час его был назначен прежде, чем путники ушли от меня.

Гэндальф мерил шагами пол.

— Утром два дня назад, почти три дня пути! Далеко ли места, где вы расстались?

— Двадцать пять лиг птичьего полета, — ответил Фарамир. — Но я не мог прийти быстрей. Прошлым вечером я был на Кайр-Андросе — острове к северу по Реке, и кони ждали на этом берегу. Когда спустилась Тьма, я понял, что надо спешить, и поскакал сюда с тремя спутниками. Остальной отряд я послал к югу — укрепить гарнизон в Осгилиафе. Надеюсь, я поступил верно? — он посмотрел на отца.

— Верно?! — вскричал Дэнэтор, и глаза его внезапно вспыхнули. — Зачем вы спрашиваете? Воины были под вашим началом. Или вы просите моего суда вашим поступкам? Вы держитесь смиренно в моем присутствии, однако давно уже перестали следовать моим советам. Вот и сейчас: говорили вы искусно, как всегда; но я, разве не видел ваших глаз, прикованных к Мифрандиру, вопрошающих, сказано ли всё — и не слишком ли много? Он давно завладел вашей душой.

Мой сын, отец ваш стар, но еще не выжил из ума. Я вижу и слышу, как прежде; и немногое из того, что вы недосказали, скрыто от меня. Я знаю ответ ко многим загадкам. Бедный, бедный Боромир!..

— Если то, что я сделал, огорчило вас, отец мой, — сказал Фарамир спокойно, — хотел бы я знать ваш совет прежде, чем бремя столь тяжкого суда было возложено на мои плечи.

— И это заставило бы вас изменить решение? — Дэнэтор недоверчиво усмехнулся. — Вы все равно поступили бы так же, мнится мне. Я хорошо вас знаю. Вы всегда желаете быть щедрым и великодушным, как древний король, милостивым, благородным. Это, быть может, и пристало Королю, правящему в могуществе и мире; но в смутный час расплатой за милосердие может стать смерть.

— Пусть будет так, — сказал Фарамир.

— Пусть будет так, — повторил Дэнэтор. — Но не только ваша смерть, лэйрд Фарамир: смерть вашего отца и тех людей, что находятся под вашей опекой с тех пор, как ушел Боромир.

— Значит, вы хотели бы, — проговорил Фарамир, — чтобы мы поменялись местами?

— От всей души желал бы я этого, — сказал Дэнэтор. — Ибо Боромир был преданным мне воином — а не учеником чародея. Он помнил бы о нуждах своего отца и не стал бы бросаться тем, что судьба дала ему в руки. Он принес бы мне ее дар.

На миг сдержанность изменила Фарамиру.

— Я просил бы вас, отец мой, припомнить, как случилось, что я, а не он, оказался в Ифилиэне. Один раз, по крайней мере, совета вашего послушались… Правитель Города, и никто иной, возложил на него эту миссию.

— Не добавляйте горечи в чашу, что я приготовил себе! — сказал Дэнэтор. — Каждую ночь отпиваю я из нее — предчувствуя, что худшее ждёт на дне. Как и оказалось. Если бы все было не так! Если бы оно пришло ко мне!..

— Успокойся! — оборвал его Гэндальф. — Боромир ни за что не принес бы его тебе. Он умер, и умер хорошо; не будем тревожить его сон! Но ты обманываешь себя. Он дерзнул протянуть руку к нему — и, завладей он им, он неминуемо погиб бы. Он взял бы его себе — и по возвращении ты не узнал бы сына.

Лицо Дэнэтора стало жестко и холодно.

— Тебе не удалось прибрать Боромира под свою руку, не так ли? — вкрадчиво промолвил он. — А я, тот, кто был его отцом, говорю: он принес бы его мне. Ты, быть может, и мудр, Мифрандир, однако при всем своем хитроумии ты не обладаешь всей мудростью. Можно сделать выбор, который не будет ни паутиной чародея, ни поспешностью глупца. В этом деле у меня больше знаний и мудрости, чем тебе мыслится.

— И какова твоя мудрость? — осведомился Гэндальф.

— Достаточна, чтобы понять, что тут надо избегать двух крайностей. Пользоваться им — опасно. Но отправить его сейчас в руках слабого полурослика в земли самого Врага — как сделали ты и этот мой сын — безумие.

— А Князь Дэнэтор — как поступил бы он?

— Ни так, ни так. Но, конечно уж, не послал бы его, рискуя всем, к Нему в лапы, чтобы Он получил, наконец, то, что потерял — к нашему поражению. Нет, скрыть его, спрятать далеко и глубоко. Не пользоваться им, говорю я, если только в крайней нужде — но и тогда в тайне от Него, пока победа не избавит нас от страха, а то, что пугало нас, сгинет навек.

— Ты думаешь, как всегда, лэйрд, лишь о Гондоре, — сказал Гэндальф. — Однако есть иные люди и иные жизни и времена. Мне же — мне жаль даже Его рабов.

— А где найдут помощь другие, если падет Гондор? — ответил Дэнэтор. — Если бы вещь эта была скрыта сейчас в глубоких подвалах Цитадели, мы не тряслись бы от ужаса во мраке, ожидая худшего. Если ты не веришь, что я могу выдержать испытание — ты совсем не знаешь меня.

— И все же я не верю в это, — сказал Гэндальф. — Будь оно так — я прислал бы его прямо сюда, тебе на хранение, а не обрекал бы себя и других на муки. А теперь, послушав твои речи, я доверяю тебе не больше, чем Боромиру… Нет, утишь свой гнев! В этом я не доверяю даже себе, и я отказался от него, хотя то и был добровольный дар. Ты силен, Дэнэтор, и все еще можешь владеть собой; однако, получи ты эту вещь — ты погибнешь. Даже сокрытая в недрах Миндоллуина, она сожжет твой дух — и то, что последует за этим, будет много хуже всех грядущих бед.

На миг глаза Дэнэтора снова вспыхнули; он повернулся к Гэндальфу — и Пин опять почуял натянувшуюся меж ними струну; но на сей раз взгляды их, казалось, обратились в мерцающие клинки. Пин дрожал, ожидая смертельного удара. Но внезапно Дэнэтор вновь стал холоден. Он пожал плечами.

— Если бы! Если бы! — проговорил он. — Все эти речи ничего не стоят. Оно кануло во тьму. И лишь время покажет, что ожидает нас. И времени немного. Пока оно еще есть, все, кто борется с Врагом, должны быть едины и хранить надежду, пока могут, а когда она иссякнет — иметь смелость умереть свободными. — Он обернулся к Фарамиру. — Что думаете вы о гарнизоне в Осгилиафе?

— Он невелик, — отвечал Фарамир. — Я послал свой отряд усилить его, как я уже говорил.

— Думается, и этого недостаточно, — сказал Дэнэтор. — Туда будет направлен первый удар. Там нужен надежный Капитан.

— Там, и еще во многих местах, — Фарамир вздохнул. — Рано ушел мой брат, которого я очень любил! — он поднялся. — Могу я уйти, отец? — и, покачнувшись, он оперся о кресло отца.

— Вы устали, я вижу, — заметил Дэнэтор. — Вы скакали долго и быстро, и, как мне сказали, боролись с призраками зла.

— Не будем говорить об этом! — молвил Фарамир.

— Не будем, — согласился Дэнэтор. — Идите и отдохните. Завтрашний день принесет заботы более суровые.

Все распрощались с Князем и отправились отдыхать. Снаружи стояла беззвездная тьма, когда Гэндальф и Пин, неся маленький факел, брели к своему жилищу. Они не сказали ни слова, пока не оказались за закрытыми дверьми. Тогда Пин тронул Гэндальфа за руку.

— Скажи, — он заглянул снизу вверх в лицо мага, освещенное слабым светом факела, — есть ли хоть какая-то надежда? Для Фродо, хочу я сказать…

Гэндальф положил руку на голову Пина.

— Большой надежды никогда не было, — ответил он. — А когда я услышал о Кириф-Унголе… — он осекся и подошел к окну, точно глаза его могли пронзить ночь на востоке. — Кириф-Унгол! — пробормотал он. — Почему, хотел бы я знать? — он обернулся. — Даже сейчас, Пин, сердце мое замирает при этом имени. И, однако, я верю, что принесенные Фарамиром вести таят надежду. Ибо сейчас ясно, что Враг наш начал войну и сделал первый шаг, когда Фродо был еще свободен. И сейчас на многие дни Глаз его будет обращен сюда — а не на свои земли. И еще, Пин, я издали чую Его спешку и страх. Он начал раньше, чем собирался. Случилось что-то, что подтолкнуло Его.

Маг постоял в раздумье.

— Возможно… — пробормотал он. — Возможно, помогла твоя глупость, малыш. Давай подумаем: каких-нибудь пять дней назад Он обнаружил, что мы разделались с Саруманом и забрали Камень. И что из того? Мы не могли бы использовать его для своих целей и без Его ведома… А! Интересно. Арагорн? Время его близко. И он силен и суров, Пин; храбр, решителен, готов идти в нужде на великий риск. Может быть и так. Он мог воспользоваться Камнем и показаться Врагу, вызывая Его на бой — с этой целью. Хотел бы я знать, так ли это… Но ответа нам не узнать, пока не прибудут роандийцы — если они не прибудут слишком поздно. Впереди лихие дни. Давай-ка спать, пока можно!

— Но… — сказал Нин.

— Что «но»? — отозвался Гэндальф. — Лишь одно «но» позволено тебе этой ночью.

— Голлум, — сказал Пин. — Объясни ты мне, как они могли идти с ним, да еще за ним? И потом: я видел, как вам — тебе и Фарамиру — понравилось место, куда он их повел. Что-то не так?

— Сейчас я не могу ответить тебе, — сказал Гэндальф. — Однако сердце мое чуяло, что прежде, чем всё кончится, Фродо и Голлум встретятся. К добру или к худу… Но про Кириф-Унгол я не стану говорить к ночи. Предательства, предательства боюсь я: предательства той злосчастной твари. Но так должно быть. Будем помнить, что предатель может предать себя и сотворить добро, где не мыслит. Так бывает — порой. Доброй ночи!

Настал следующий день, и утро было, как ржавые сумерки, и души воинов, воспрянувшие было с возвращением Фарамира, ослабли вновь. Крылатые Призраки не показывались, однако время от времени высоко над Городом раздавался крик, и те, кто слышал его, замирали, пораженные ужасом, а менее храбрые дрожали и причитали.

А Фарамир ушел снова.

— Они не дали ему отдохнуть, — ворчали многие. — Князь обращается с сыном слишком сурово, а ему ведь приходится сражаться за двоих — за себя и того, кто не вернулся.

И каждый взгляд обращался к северу, и люди спрашивали:

— Где же роандийцы?

По правде говоря, Фарамир уходил не своей волей. Но Правитель Города был господином своего Совета, и в тот день не был склонен прислушиваться к другим. Совет собрался рано утром. Там Капитаны приговорили, что, из-за угрозы на юге, силы слишком малы, чтобы самим наносить удар — если только не придут роандийцы. Пока же надо сохранять силы и ждать.

— Однако, — сказал Дэнэтор, — мы не должны отказываться от защиты Раммаса, возведенного с таким великим трудом. И Враг должен дорого заплатить за переправу через Реку. Он не сможет перейти ее севернее, у Кайр — Андроса — там болота, ни южнее — в Лебеннине — из-за ширины Реки. Удар придется на Осгилиаф, как и прежде, когда Боромир заступил Ему путь.

— То было лишь испытание, — проговорил Фарамир. — Сегодня мы можем заставить Врага десятикратно оплатить наши потери — и все же пожалеем о замене. Потому что Он может позволить себе потерять армию — нам же нельзя терять и отряда. А отступление тех, кого мы вышлем вперед, будет опасным, если Он займет переправу.

— И как быть с Кайр-Андросом? — вступил в разговор Принц. — Если защищать Осгилиаф — защищать и его. Нельзя забывать об опасности слева. Роандийцы, может, придут, а может, и нет. Но Фарамир поведал нам об огромных ратях, все время идущих от Черных Ворот. Оттуда может выйти не одно войско, и удар может быть нанесен не в одном месте.

— В войне приходится рисковать многим, — ответил Дэнэтор. — Кайр-Андрос охраняется, и больше послать туда некого. Но Реки и Пеленнора я не отдам без боя, — если здесь есть Капитан, имеющий мужество исполнить волю своего Князя.

Все молчали; наконец Фарамир сказал:

— Располагайте мной, отец. С тех пор, как вы скорбите по Боромиру, единственное мое желание — делать все, что в моих силах, чтобы заменить его. Велите ли вы мне идти?

— Велю, — сказал Дэнэтор.

— Тогда прощайте! — молвил Фарамир. — Но если мне суждено вернуться, думайте обо мне лучше!

— Это зависит от того, как вы вернетесь, — ответил Дэнэтор.

Гэндальф был последним, кто говорил с Фарамиром, прежде чем тот уехал.

— Не рискуй собой по неосторожности или из горечи, — напутствовал маг юношу. — Ты будешь нужен здесь — не для войны. Отец твой любит тебя, Фарамир, и вспомнит об этом прежде, чем придет конец. Прощай!

Итак, Фарамир снова уехал и забрал с собой всех, кто хотел и мог уйти с ним. Кое-кто пытался увидеть со стен разрушенный город и гадал, что там происходит, потому что со стен ничего нельзя было разглядеть. А другие, как и прежде, смотрели на север и считали лиги до Теодэна.

— Придут ли они? Помнят ли о нашем древнем союзе? — говорили они.

— Они придут, — неизменно отвечал Гэндальф. — Даже если придут слишком поздно. В лучшем случае Алая Стрела попала к нему не раньше двух дней назад, а до Эдораса — мили и мили.

Спустилась ночь — и лишь тогда пришли вести. От бродов, запалив коня, примчался воин: из Минас-Моргула вышло войско и оно уже рядом с Осгилиафом; и его пополняют отряды с юга — жестокие харадримцы.

— … И мы узнали, — закончил вестник, — что их снова ведет Черный Полководец, и ужас бежит по Реке впереди него.

Этими злыми речами окончился третий день, как Пин приехал в Минас-Тириф. Немногие отправились отдыхать, потому что малая была надежда, что — даже Фарамиру — удастся отстоять переправу.

На следующий день, хоть тьма и не сгущалась более, она тяжко давила на души людей, и ужас проник в них. Вскоре лихие вести пришли снова. Враг занял переправу через Андуин; Фарамир оттеснен к стене Пеленнора; он вновь собрал воинов и укрепился в Плотинных Фортах; но у врага вдесятеро больше сил.

— Если он отступит через Пеленнор, враги пойдут за ним по пятам, — говорил гонец. — Они дорого заплатили за переправу, но не так дорого, как мы надеялись. Они, видимо, давно тайно готовили лодки и плоты — и кишели на берегах, будто тля. Но отойти нас заставил Черный Полководец. Немногие могут снести даже слух о его приближении. Его собственный народ трепещет перед ним, они поубивали бы друг друга по его приказу.

— Значит, там я нужнее, чем здесь, — сказал Гэндальф и ускакал, и свет его вскоре померк вдали. И всю ночь Пин один стоял на стене и бессонно вглядывался в восток.

Едва — насмешкой в неосвещенной тьме — прозвучали дневные колокола, как далеко, там, где стояли стены Пеленнора, вспыхнули огни. Наблюдатели громко закричали, и все воины Гондора поднялись по тревоге. То там, то сям взлетало багровое пламя, тяжело раскатывался в густом воздухе глухой рокот.

— Они взяли стену! — кричали люди. — Они пробили в ней бреши!.. Они идут!

— Где Фарамир? — в смятении спрашивал Берегонд. — Не говорите, что он погиб!

Первые вести привез Гэндальф. С отрядом конников он приехал около полудня, сопровождая вереницу повозок. Там лежали раненые, все, кому удалось спастись в сече у Плотинных Фортов. Маг сразу же прошел к Дэнэтору. Князь Города сидел в палате над Залом Белой Башни, и Пин стоял рядом; и сквозь дымные окна Правитель обращал взор к северу, к югу, к востоку — будто затем, чтобы пронзить тени рока, что окружили его. Чаще всего он смотрел на север, по временам замирая и прислушиваясь, словно некое древнее знание позволяло его ушам слышать перестук копыт в дальних степях.

— Пришел ли Фарамир? — спросил он.

— Нет, — сказал Гэндальф. — Но он был жив, когда я оставлял его. Однако он решил остаться с арьергардом — чтобы отступление не стало бегством. Возможно, он сумеет сдержать воинов — я, правда, сомневаюсь в этом. Он сражается с врагом не по силам. Ибо пришел тот, что я боялся.

— Не… Не Черный Властелин? — вскрикнул Пин, в ужасе забыв свое место.

Дэнэтор жестко рассмеялся.

— Нет, нет еще, мастер Перегрин! Он не придет, если только чтобы насладиться моим поражением — когда все будет покорено. У Него есть иное оружие. Так поступают все великие властители, если они мудры, мастер полурослик. Иначе разве сидел бы я здесь, послав на смерть даже своих сыновей? Ибо я могу еще владеть мечом.

Он поднялся и распахнул длинный черный плащ — он был в кольчуге и опоясан длинным мечом в черно-серебряных ножнах.

— Так я хожу и так сплю уже много лет, — сказал он. — Чтобы тело не одряхлело с годами.

— Однако сейчас под твоими стенами встал самый беспощадный из полководцев Барад-Дура, — проговорил Гэндальф. — Король-колдун Древнего Ангмара, Призрак Кольца, Предводитель Назгулов, копье в руке Саурона, тень отчаяния.

— Тогда, Мифрандир, ты встретил, наконец, врага, равного себе, — заметил Дэнэтор. — Что до меня — я давно знал, кто ведет войско Черного Замка. Это все, с чем ты возвратился? Или ты отступил, потому что был превзойден?

Пин задрожал, боясь, что Гэндальф поддастся внезапному гневу, но боялся он зря.

— Могло быть и так, — тихо ответил маг. — Но не пришло еще нам время померяться силами. Однако, если правдивы древние пророчества, он падет не от руки воина, и скрыт от Мудрых рок, что ожидает его. Как бы там ни было, Предводитель Отчаянья еще не вышел вперед. Он командует из арьергарда, руководствуясь той самой мудростью, о которой ты давеча говорил, — в безумии гоня своих рабов на штурм.

Нет, я пришел, охраняя раненых, которых еще можно спасти, ибо Раммас пробит во многих местах, и скоро вражье воинство хлынет сквозь него. Главное же — я пришел сказать вот что. Скоро начнется битва на полях. Надо приготовиться к вылазке. Пусть соберутся конники. В них наша, пусть слабая, надежда: враг слабее нас лишь в одном — верховых у него почти нет.

— Их и у нас немного. Приди сейчас роандийцы — они пришли бы вовремя.

— Раньше придут другие, — сказал Гэндальф. — Беглецы с Кайр-Андроса уже добрались сюда. Остров пал. Армия, что вышла вчера из Черных Ворот, перешла Реку на северо-востоке.

— Кое-кто обвиняет тебя, Мифрандир, в любви приносить дурные вести, — усмехнулся Дэнэтор. — Но для меня твои вести не новы: мне всё это известно со вчерашнего вечера. Что до вылазки — я подумал и о ней. Спустимся!

Шло время. Наконец часовые увидели со стен отступающие отряды. Маленькие группы усталых, израненных воинов подходили в беспорядке; некоторые бежали, точно за ними гнались. На востоке отдаленно мерцали огни, и теперь казалось, что кое-где они крадутся по равнине. Дома и амбары пылали. Потом отовсюду торопливо потекли ручейки багрового пламени, извиваясь во мгле, стекаясь к широкой дороге, что вела от Городских Ворот к Осгилиафу.

— Враг, — шептали люди. — Стена взята. Они просочились сквозь бреши! И у них факелы… Да где же наши?!

До вечерних колоколов оставалось около часа, и свет был так тускл, что даже дальнозоркие воины Цитадели почти ничего не могли различить в полях — лишь множащиеся пожарища да растущие ряды огней. Наконец менее чем в миле от Города появился более организованный отряд — воины шли, а не бежали, все еще держась вместе.

Наблюдатели затаили дыхание.

— Там, должно быть, Фарамир, — говорили они. — Ему послушны и люди, и звери. Он все еще сдерживает их.

Отступающие были теперь фарлонгах в двух. Из мрака вынесся маленький отряд всадников — все, что осталось от арьергарда. Они снова обернулись — лицом к подступающим рядам пламени. Тогда поля вдруг взорвались неистовыми воплями. Ручьи пламени обратились в потоки, ряд за рядом шли орки, неся факелы, и дикари — южане с красными знаменами с резкими кличами торопились перехватить гондорцев. И с мертвящим криком упали с дымного неба крылатые призраки, назгулы, устремившиеся убить.

И отступление стало бегством. Люди были разбросаны, бежали, не помня себя, кидая оружие, крича от страха, падая ничком.

И тогда над Цитаделью пропела труба, и Дэнэтор выпустил готовых к вылазке воинов. Собравшись в тени Ворот и под навесом стен, они ждали сигнала: все верховые, что оставались в Городе. Теперь они скакали вперед, мчась галопом, атакуя с немолчным гулом. А со стен несся им вслед шум: потому что первыми летели в поле рыцари-лебеди Дол-Амроса, и реял над их головами бело-голубой стяг.

— Амрос за Гондор! — возглашали они. — Амрос за Фарамира!

Громом обрушились они на врага; но один всадник перегнал всех, быстрый, как ветер в траве — сияющий, вновь раскрывший себя, и свет бил из его воздетой руки.

Назгулы пронзительно взвыли и разлетелись, потому что Предводитель их не ответил еще на вызов, не вышел померяться силами с белым светом своего врага. Моргульские орды нацелились на своих жертв — захваченных врасплох, рассеянных, как искры на ветру. А те обернулись вдруг и обрушились на преследователей.

Началась охота на охотников. Отступление стало атакой. Поле усеяли сраженные орки и люди, и брошенные факелы исходили зловонным дымом. Конница скакала вперед.

Но Дэнэтор не позволил им зайти далеко. Хотя враг был остановлен и даже отброшен, с востока надвигались огромные силы. Снова пропел горн, трубя отступление. Конница Гондора остановилась. За ее заслоном отряды перестроились. Теперь они возвращались — твердым шагом. Они достигли Ворот Города и, гордо ступая, вошли внутрь; и гордо смотрели на них люди и кричали им славу, но на душе у всех было тревожно. Потому что отряды сильно поредели. Фарамир потерял треть своих людей. И где был он сам?

Он пришел последним. Воины его прошли. Вернулись рыцари, и, замыкая их строй — знамя Дол-Амроса и Принц Имрахиль. И на руках его, поперек седла, лежало тело его родича, Фарамира, сына Дэнэтора, найденное на поле сражения.

— Фарамир! Фарамир!.. — рыдали по улицам люди, но он не отвечал, а рыцари везли его все вверх и вверх вьющейся дорогой — в Цитадель, к его отцу. В тот миг, когда назгулы уклонились от атаки Белого Всадника, была выпущена смертоносная стрела, и Фарамир державший в страхе харадримцев, упал наземь. Лишь охрана Дол — Амроса спасла его от кровавых южных мечей, что неминуемо зарубили бы его.

Принц Имрахиль внес Фарамира в Белую Башню и сказал:

— Твой сын вернулся, Князь — свершив великие дела. — И он поведал ему все, чему был свидетелем. А Дэнэтор встал, и смотрел на лицо сына, и молчал. Потом велел устроить в палате ложе и положить на него Фарамира — и отпустил их. А сам в одиночестве поднялся в тайную комнату под крышей Башни. И многие, кто смотрел тогда вверх, видели бледный свет, что мерцал и переливался в узких окнах — а потом вспыхнул — и угас. А когда Дэнэтор снова сошел вниз, он подошел к Фарамиру и сел рядом с ним, не сказав ни слова, но лицо Князя было серым, куда более похожим на лик мертвеца, чем лицо его сына.

Итак, Город был теперь осажден, окружен кольцом врагов. Раммас был разбит, Пеленнором завладел Враг. Последние вести извне принесли воины, пришедшие с севера прежде, чем Ворота захлопнулись. Это были остатки защитников Поста на идущем из Роханда тракте, там, где он вступал в пригороды. Вел их Ингольд — тот, кто пропустил в Город Гэндальфа и Пина менее пяти дней назад, когда солнце еще всходило, а утро сулило надежду.

— О роандийцах никаких вестей, — сказал он. — Они не придут. А если и придут — нам это не поможет. Новое войско, о котором мы слышали, придет раньше — из-за реки, от Кайр-Андроса. Они сильны: орды орков Багрового Глаза и бесчисленные отряды людей, каких мы прежде не видели: невысокие, но кряжистые и суровые, бородатые, как гномы, с огромными топорами. По — нашему, они вышли из диких краев на востоке. Они владеют северной дорогой; и многие двинулись по ней. Роандийцам не пробиться сюда.

Ворота захлопнулись. Всю ночь часовые слышали со стен гомон бродящих снаружи врагов — те жгли деревья и нивы, рубили всех, кто им попадался, будь они живы или мертвы. Сколько их еще переправилось через Реку, угадать во тьме было невозможно, но, когда утро — или его блеклая тень — крадучись растеклось над равниной, стало видно, что даже ужас ночи едва ли переоценил их силу. Равнина была темной от отрядов, и, насколько видел глаз, множились во мгле вокруг осажденного города лагеря подобных мерзким наростам черных и кроваво — красных шатров.

Хлопотливые, как муравьи, орки копали, копали ряды длинных рвов, замыкая огромное кольцо, недосягаемое для выстрелов со стен; а в вырытых рвах сразу же вспыхивал огонь, хоть никто и не видел, каким искусством или колдовством его разожгли. Орки трудились весь день, а воины Минас-Тирифа могли лишь наблюдать за ними со стен — помешать врагам было не в их силах. Вот уже запылали все рвы; и вскоре новые вражьи отряды поставили за ними гигантские стенобитные машины. А на стенах Города не было ничего, чтобы заставить их приостановить работу.

Сперва воины смеялись и почти не обращали внимания на эти приготовления. Потому что главная стена города, построенная прежде, чем мощь и искусность нуменорцев истаяли, была огромной высоты и удивительной толщины; и ее внешняя сторона, подобная Башне Ортханка, была крепкой, темной и гладкой, непробиваемой ни огнем, ни сталью, несокрушимой — если только сама земля не содрогнется под ней.

— Нет, — говорили воины, — приди сюда сам Безымянный Враг — он не войдет здесь, покуда мы живы. Но другие отвечали:

— Покуда мы живы? Долго ли? Он владеет оружием, что низвергло многие неприступные крепости. Голод. Дороги перерезаны. Роандийцы не придут.

Однако враг не тратил выстрелов на непробиваемую стену. Приказ об атаке на величайшего врага Властелина Мордора был отдан не разбойником-южанином и не атаманом орков. Мощь и злобный разум направляли ее. Как только громадные катапульты были установлены, они начали метать снаряды — да так высоко, что, перелетая через Стену, те падали в первом круге Города; и многие загорались, когда падали.

Вскоре за стеной начались пожары и все, кто мог, занялись тушением пламени, которое вспыхивало то здесь, то там. А потом посыпался другой град, менее опасный, но более жуткий. По всем улицам и переулкам за Воротами раскатился он — маленькие круглые снаряды, что не загорались. Но, когда люди побежали узнать, что это может быть — город наполнился плачем и стонами. Потому что Враг забросил в Город головы всех, кто пал в боях за Осгилиаф, или за Раммас, или в полях. Смотреть на них было страшно; ибо, хотя некоторые были жестоко изрублены, многие можно было узнать, и видно было, что умерли они в муках; и на всех был выжжен омерзительный знак Недреманного Ока. И часто видели люди обезображенные лица тех, кого они знали, кто гордо ходил тут с оружием, или возделывал поля, или приезжал в праздник из горных долин.

Тщетно люди грозили кулаками безжалостным врагам, что кишели перед Воротами. На проклятия те не обращали внимания, западных наречий не понимали, а сами пронзительно вопили, как звери или стервятники. Но скоро в Минас-Тирифе осталось немного тех, кто имел мужество встать и бросить вызов полчищам Мордора. Потому что у Черного Властелина было оружие пострашнее голода — страх и отчаянье.

Снова объявились назгулы и голоса их, что выражали лишь Его волю и злобу, полнились теперь угрозой и ужасом. Все время кружили они над Городом, как грифы, почуявшие обреченную человечью плоть. Они парили на недосягаемой высоте, но парили все время — и смертные их крики раздирали воздух. В конце концов даже самые смелые стали падать наземь, когда скрытая угроза накрывала их, или застывали, выпуская оружие из рук и не думая больше о войне — а только об укрытии или смерти.

Весь тот черный день Фарамир лежал на ложе в зале Белой Башни в страшном жару и бредил; «умирает», сказал кто-то, и вскоре «умирает» говорили друг другу воины, встречаясь на стенах и улицах. А рядом с ним сидел его отец и молчал, но бодрствовал и не обращал более внимания на оборону.

Никогда прежде — даже в когтях орков — не знал Пин столь темных часов. Его делом было служить Князю — и он служил ему, когда стоял позабытым у дверей неосвещенной залы и, как мог, боролся со страхом. И, когда он смотрел, ему казалось, что Дэнэтор дряхлеет на глазах, будто что — то сломило его гордую волю, и его суровый дух побежден. Быть может, это сотворили печаль и раскаяние. Пин видел слезы на этом некогда бесслезном лице, более непереносимые, чем гнев.

— Не плачьте, мой Князь, — пролепетал он наконец. — Может, он еще поправится… Вы спрашивали Гэндальфа?

— Не утешай меня чародеями! — сказал Дэнэтор. — Надежды глупца не сбылись. Враг нашел его, и вражья мощь возросла стократ. Ему открыты теперь наши думы, и что бы мы ни делали — все напрасно.

Я выслал сына вперед — без благодарности, без благословления, в ненужную резню, и вот он лежит здесь с ядом в жилах. Нет, нет, куда бы ни повернула теперь война, род мой пресекся, династия Наместников угасла.

К дверям подошли воины, зовя Правителя Г орода.

— Нет, я не спущусь, — сказал он. — Я должен оставаться с сыном. Может быть, он заговорит перед смертью. Она близка. Следуйте за кем хотите, даже за Серым Глупцом, хоть надежды его и сгинули. Я остаюсь здесь.

Так и вышло, что Гэндальф принял на себя командование последней обороной Гондора. Где бы он ни появлялся — сердца воинов воспламенялись, и крылатые тени уходили из дум. Без устали шагал он от Цитадели к Воротам, с севера на юг и вокруг стены; и с ним шел Принц Имрахиль в сияющей кольчуге. Ибо он и его рыцари держались властителями, в ком воплотилась раса нуменорцев. Воины, что видели их, перешептывались:

— Может быть, правы древние предания; в жилах этих людей течет эльфийская кровь, потому что народ Нимродели некогда жил в тех краях.

И тогда кто-нибудь заводил среди мрака балладу о Нимродели или какую-нибудь другую песню, сложенную в незапамятные времена в Долине Андуина.

И, однако, стоило магу и Принцу уйти — тени снова смыкались над людьми, и души их леденели, и доблесть Гондора становилась золой. И день темных страхов медленно переливался в безнадежную ночь. В первом круге Города полыхали пожары, и во многих местах гарнизону внешней стены было отрезано отступление. Но лишь немногие верные оставались на своем посту; большинство бежало за вторые ворота.

Далеко позади битвы через Реку был наведен мост, и весь день новые орды и вооружение переправлялись через него. Теперь, в полночь, штурм начался. Авангард прошел сквозь огненные рвы по оставленным меж ними тропкам. Они шли вперед, не обращая внимания на потери, под обстрелом лучников на стене. Но, правду сказать, лучников было слишком мало, чтобы нанести врагу серьезный урон, хотя пламень костров и высветил много отметин для искусных стрелков, какими некогда были гондорцы. И тут, ощутив, что доблесть Города сломлена, скрытый Полководец двинул вперед все свои силы. Гигантские осадные башни, построенные в Осгилиафе, медленно покатились сквозь ночь.

Посланцы снова пришли к зале в Белой Башне, и Пин впустил их, потому что они были настойчивы. Дэнэтор медленно повернул голову и молча взглянул на них.

— Первый круг Города горит, Князь, — сказали они. — Каковы твои распоряжения? Ты все еще Князь и Наместник. Не все идут за Мифрандиром. Воины бегут со стен и оставляют их незащищенными.

— Зачем? Зачем бегут глупцы?… — проговорил Дэнэтор. — Лучше сгореть раньше, чем позже, ибо сгореть мы должны. Возвращайтесь к своим кострам! А я?.. Я пойду к своему. К своему! Никакой могилы для Дэнэтора и Фарамира! Никакой могилы! Никакой бальзамированной смерти! Мы сгорим, как древние короли до прихода кораблей с Запада. Запад пал. Идите и горите!

Посланцы повернулись и вышли, не ответив и не отдав поклона. Теперь Дэнэтор встал и выпустил горячую руку Фарамира.

— Он горит, уже горит, — сказал он печально. — Жилище его духа рушится.

Тихо ступая, он подошел к Пину и взглянул на него сверху вниз.

— Прощай! — сказал он. — Прощай, Перегрин, сын Паладина! Служба твоя была коротка, и конец ее близок. Я освобождаю тебя от той малости, что осталась. Иди и умри так, как тебе хочется. И с кем хочется, даже с другом, чья глупость привела тебя к смерти. Пришли мне слуг и ступай. Прощай!

— Я не хочу прощаться, мой Князь, — Пин опустился на колени. А потом вдруг поднялся и по-хоббичьи заглянул в глаза старика. — Я оставлю вас с вашего позволения, сударь, — сказал он. — Потому что мне очень надо повидать Гэндальфа. Но он не глупец; и я не стал бы думать о смерти, пока он думает о жизни. А от своей клятвы и вашей службы я не освобожу себя, покуда вы живы. И если они придут в Цитадель, я надеюсь быть здесь и стоять подле вас и заслужить, быть может, доспехи, что вы мне дали.

— Делай, как хочешь, мастер полурослик, — повторил Дэнэтор. — Но моя жизнь сломана. Пошли за слугами! — И он вернулся к Фарамиру.

Пин оставил его и позвал слуг, и они явились: шестеро воинов свиты, высоких и красивых; однако они затрепетали при зове. Но Дэнэтор тихим голосом велел им набросить теплые покровы на ложе Фарамира и поднять его. Так они и сделали и, подняв ложе, вынесли его из залы. Медленно ступали они, чтобы не тревожить больного, и Дэнэтор, опираясь на посох, следовал за ними; последним шел Пин.

Словно на похоронах, вышли они из Белой Башни — во тьму, где нависшая над миром туча освещалась тусклыми сполохами багрянца. Тихо пересекли они огромный двор и, по слову Дэнэтора, остановились у Иссохшего Древа.

Было тихо, только в Городе внизу шумела война, да печально капала с мертвых ветвей вода. Потом они снова двинулись вперед, через ворота Цитадели, где часовые уставились на них в удивлении и ужасе.

Повернув к западу, они пришли, наконец, к двери в задней стене шестого круга. Фэн-Холлен — Замкнутая дверь — звалась она, потому что всегда была заперта, отворяясь лишь во время похорон, и лишь Правитель Города мог идти этим путем, или могильщики и служители гробниц. За Дверью вилась дорога, спускаясь многими кругами в узкую низину под сенью обрывов Миндоллуина, где стояли дворцы почивших Королей и их Наместников.

В небольшом домике при дороге сидел привратник; он вышел, неся светильник, и страх был в его глазах. По приказу Князя он отпер дверь, и она бесшумно открылась; они прошли в нее, захватив светильник. Темна была дорога меж древних стен и многоколонных террас, неясно маячащих в колеблющемся свете лампады. Эхо их медленных шагов металось меж ними — а воины шли всё вниз, пока не достигли Безмолвной Улицы, Рат-Динен меж бледных сводов и пустых дворцов со статуями давно ушедших владык; и они вошли в Усыпальницу Наместников и опустили свою ношу.

Там Пин, беспокойно оглядываясь вокруг, увидел, что находится в сводчатой палате, и маленький светильник бросает тусклые тени на ее забранные драпировками стены. И, неясно рисуясь в полутьме, уходили во мрак ряды мраморных столов; и на каждом столе лежал мертвец со скрещенными на груди руками и положенными на каменные подушки головами. Но один стол — совсем рядом — был пуст. На него, по знаку Дэнэтора, слуги положили Фарамира и его отца, накрыли их одним покрывалом и встали, склонив головы, у ложа смерти. Тогда Дэнэтор негромко заговорил.

— Здесь мы подождем, — сказал он. — Но не зовите могильщиков. Принесите сухого дерева, обложите нас им и полейте его маслом. А потом — я приказываю вам — суньте в него факелы. Делайте, что велено, и не обращайтесь ко мне более. Прощайте!

— С вашего позволения, Князь! — Пин повернулся и в ужасе бросился вон из склепа. «Бедный Фарамир! — думал он. — Я должен разыскать Гэндальфа. Бедный Фарамир! Лекарства нужны ему куда больше слез. Где бы найти Гэндальфа? В гуще событий, полагаю; и вряд ли у него есть время, чтобы тратить его на умирающего или безумца».

У дверей он обернулся к одному из слуг, который остался на страже.

— Ваш господин не в себе, — сказал он. — Торопитесь медленно! Не приносите сюда огня, пока Фарамир жив! Не делайте ничего, пока не придет Гэндальф!

— Кто правит в Минас-Тирифе? — ответил воин. — Князь Дэнэтор или Серебристый Странник?

— Серебристый Странник и никто больше, кажется, — бросил Пин и помчался назад по извилистой дороге быстро, как только мог — мимо изумленного привратника, через Дверь и дальше, пока не оказался у ворот Цитадели. Часовой окликнул его, и он узнал голос Берегонда.

— Куда бежишь, мастер Перегрин? — крикнул тот.

— Искать Мифрандира, — откликнулся Пин, притормаживая.

— Княжеские дела спешные, и не мне быть помехой им, — сказал Берегонд, — но ответь быстро, если можешь: что надвигается? Куда ушел мой Князь? Я только заступил на пост, но слышал, что он прошел сквозь Замкнутую Дверь, и слуги несли за ним Фарамира.

— Да, — кивнул Пин. — На Безмолвную Улицу.

Берегонд склонил голову, чтобы скрыть слезы.

— Говорят, он умирал, — вздохнул он. — А теперь вот умер.

— Нет, — сказал Пин. — Нет еще. И даже теперь, думаю, смерть эту можно отвести. Но, Берегонд, Правитель пал прежде своего города. Он одержим и опасен, — он быстро рассказал Берегонду о странных поступках и речах Дэнэтора. — Я должен сейчас же найти Гэндальфа.

— Тогда тебе придется спуститься в битву.

— Знаю. Князь отпустил меня. Но, Берегонд, если можешь — сделай что-нибудь, чтоб отвести близкое лихо.

— Князь не разрешает тем, кто одет в черное с серебром, уходить с постов — кроме как по его приказу.

— Значит, тебе придется выбирать между приказами и жизнью Фарамира, — сказал Пин. — А приказы… По-моему, их отдавал безумец, а не Князь. Мне надо бежать. Вернусь, как смогу.

Он понесся дальше, вниз, вниз, к внешнему городу. Ему встретились бегущие от огня воины и некоторые, видя черное с серебром одеяние, окликали хоббита, но он не обращал внимания. Наконец он миновал Вторые Ворота, за которыми меж стен бушевали пожары. Однако здесь оказалось странно тихо. Ни шума, ни криков битвы, ни лязга оружия. Потом вдруг раздался цепенящий вопль, а следом — страшный удар и глубоко звучащий гул. С трудом пробиваясь вперед сквозь порывы страха и ужаса, которые сотрясали его, Пин завернул за угол — на просторную площадку перед Городскими Воротами. И застыл, помертвев. Он нашел Гэндальфа; но отшатнулся, спрятавшись в тень.

Всю ночь продолжался штурм. Рокотали барабаны. На севере и юге отряд за отрядом давили на стену. Появились огромные звери, похожие в кровавом неверном свете на движущиеся дома — мумаки Харада тащили через ряды огней гигантские башни и машины. Однако вражьего Полководца не очень заботило, что они сделают, и сколько их погибнет: главной их целью было испытать силы обороны и отвлечь воинов Гондора на защиту многих мест сразу. Главный удар должен был обрушиться на Ворота. Они были крепкими, сделанными из железа и стали, их охраняли башни и бастионы непробиваемого камня — однако это был ключ, слабейшее место высокой неприступной стены.

Барабаны зарокотали громче. Взметнулись огни. Огромные машины ползли по полям; а в центре покачивался на мощных цепях громадный таран, подобный дереву в сотню футов длиной. Его долго ковали в темных кузнях Мордора, и его жуткая вершина из черной стали имела вид ощеренной волчьей головы; на ней лежало Разрушительное Заклятье. Звался он Гронд — в память о древнем Мировом Молоте. Гигантские звери тащили его, а позади шли горные тролли — управлять им.

Но вокруг Ворот сопротивление было по-прежнему упорным: там сражались рыцари Дол-Амроса и храбрейшие воины гарнизона. Стрелы и дротики летели дождем; осадные башни рушились или вдруг вспыхивали, как факелы. Земля под стеной по обе стороны Ворот была усеяна развалинами и телами убитых, однако по — прежнему, точно влекомые безумием, сюда подходили все новые враги.

Гронд полз вперед. Против его логова был бессилен огонь; и, хотя время от времени огромные звери, что тащили его, сходили с ума и топтали окружающих орков — тела убирались с дороги, и другие занимали их место.

Гронд полз вперед. Барабаны дико гремели. Над курганами трупов возникла жуткая тень: высокий всадник в капюшоне и черном плаще. Медленно, топча убитых, ехал он вперед, не боясь никакого оружия. Он остановился и обнажил длинный бледный меч. И, едва он обнажил его, великий ужас пал на всех — и на защитников, и на их врагов; руки воинов опустились, и тетивы их луков не пели более. На миг все застыло.

Барабаны гудели и гремели. Сильные лапы быстро поволокли Гронд вперед. Он достиг Ворот. Качнулся. Тяжкий удар раскатился по Городу сошедшим с неба громом. Но стальные створки и железные засовы устояли.

Тогда Черный Полководец поднялся в стременах и прокричал мертвящим своим голосом заклятье на давно забытом языке — слова мощи и страха, чтобы расколоть и сердца, и камни.

Трижды кричал он. Трижды бил таран. И вдруг, с последним ударом, Врата Гондора рухнули. Словно сраженные губительным заклятьем, они разлетелись в куски: вспыхнули опаляющие огни, и расколотые створки упали наземь.

Внутрь ехал Предводитель назгулов. Гигантским черным силуэтом рисовался он на фоне горящих позади костров, вырастая в огромную угрозу отчаянья. Внутрь ехал Предводитель назгулов, под арку, которой никогда прежде не проходил враг, и все бежали пред ним.

Все, кроме одного. Там, в пространстве перед Воротами, безмолвно и спокойно сидел на Ночиветре Гэндальф — на Ночиветре, единственном из вольных коней, кто мог выносить близящийся ужас — не двигаясь, застыв, как изваяние на Рат-Динен.

— Ты не войдешь, — сказал Гэндальф, и огромная тень застыла. — Возвращайся в Хаос, породивший тебя! Возвращайся туда! Пади в ничто, ожидающее тебя и твоего Господина! Сгинь!

Черный Всадник откинул капюшон: он был в королевской короне. Но головы под короной не было. Багровые огни полыхали меж ней и окутанными тьмой плечами. Из невидимого рта донесся зловещий хохот.

— Старый дурак! — раздался нездешний голос. — Старый дурак! Это мой час! Разве, увидев Смерть, ты не узнал ее? Умри же теперь — и напрасно!

С этими словами он высоко поднял меч, и пламя стекло по клинку.

Гэндальф не двинулся. И в этот миг позади, в каком-то дворе Города, пропел петух. Он кукарекал резко и чисто, знать не зная о магии и войнах, приветствуя утро, что всходило на небо далеко за смертными тенями.

И, будто в ответ, из дальней дали принесся другой звук. Рога, рога, рога. Они тускло отдались от темных граней Миндоллуина. Большие рога Севера трубили атаку. Роандийцы наконец пришли.

Глава 5Путь роандийцев

Было темно, и Мерри, лежащий на земле закутавшись в одеяло, ничего не видел; но, хоть ночь была душной и безветренной, невидимые деревья тихо вздыхали вокруг. Он поднял голову. И тогда услыхал опять: слабый звук, точно в лесистых холмах и у подножий гор рокотали барабаны. Звук будто бы замирал, а потом подхватывался вновь в другом месте, то ближе, то дальше. Интересно, подумал Мерри, слышат ли его часовые.

Он не видел их, но знал, что роандийцы вокруг. Он чуял коней, слышал их фырканье и тихие переступы по покрытой иглами земле. Войско стояло в сосновом бору, что раскинулся кругом Маяка Эйленах, высокого холма, поднявшегося над кронами Седого Леса у самого Великого Восточного Тракта.

Мерри до того устал, что не мог спать. Они скакали четыре дня, и всё густеющая мгла давила ему душу. Он стал задумываться, чего это ему понадобилось ехать, когда он имел дозволение — даже приказ — своего господина остаться. И еще: знает ли князь, что он ослушался, не гневается ли он? Наверное, нет. Дэрнхэльм и Эльфхэльм, маршал, что командовал эоредом, в котором они скакали, — кажется, сговорились на его счет. Ни сам маршал, ни его воины не замечали Мерри и делали вид, что не слышат, если он говорил. Он был чем-то вроде еще одной торбы, которую вез Дэрнхэльм. Мерри чувствовал себя маленьким, ненужным, одиноким. Время было тревожное, войску грозила опасность. Менее дня пути оставалось до окружающих пригород Минас-Тирифа стен. Вперед были высланы воины. Вернулись не все. Те, кто вернулся, докладывали, что Тракт перерезан: на нем, тремя милями западнее Амон-Дина, стало лагерем вражье воинство, несколько патрульных отрядов уже двигались по дороге и были не более чем в трех милях. В холмах и лесах вдоль Тракта бродили орки.

В ночную стражу князь и Йомер держали совет.

Мерри очень хотелось с кем-нибудь поболтать, и он подумал о Пине. Бедный Пин — заперт в большом каменном городе, одинокий, испуганный… Мерри захотелось стать высоким, как Йомер — чтобы протрубить в рог, хлестнуть коня и поскакать ему на выручку. Он сел, вслушиваясь в барабаны, которые забили снова, теперь совсем рядом Вдруг он услышал тихие голоса и увидел тусклые полупритушенные фонари, прошедшие меж деревьев. Воины поблизости неуверенно зашевелились во тьме.

Высокая фигура споткнулась о хоббита и прокляла корни. Он узнал голос маршала Эльфхэльма.

— Я не корень, сударь, — сказал он. — И не торба, но избитый хоббит. Во искупление ушибов скажите мне, что это там бродит.

— Что-то, что может держаться на ногах в этой лиходейской тьме, — отозвался Эльфхэльм. — Но мой сеньор прислал сказать, чтобы мы были готовы: возможно, придется неожиданно выступить.

— Значит, враг приближается? — взволновался Мерри. — Это их барабаны, да? А я уж совсем было решил, что они мне снятся — никто больше их, кажется, не замечает…

— Нет, нет, — сказал Эльфхэльм. — Ты слышишь Уоссов — Вольный Лесной Народ: так они беседуют друг с другом. Говорят, они всё еще живут в Седом Лесу — Друадане, как говорят здесь. Их немного осталось с древности, и живут они, как звери: в дикости, тайно и сторожко. Они не воюют ни с Гондором, ни с Маркой, но теперь обеспокоены тьмой и приходом орков; они боятся возвращения Черных Лет, а очень похоже, что так и будет. Скажи спасибо, что они не охотятся на нас — говорят, стрелы у них ядовитые, и лес они знают, как никто. Но они предложили свои услуги Теодэну. Как раз сейчас князь принимает одного из их вождей. Туда и прошли огни. Это все, что я знаю… А теперь я должен исполнить приказ моего сеньора. Упакуй себя, да побыстрее, мастер Торба! — и он исчез в тени.

Мерри совсем не понравились эти разговоры о лесовиках и отравленных стрелах, но кроме того, тяжкий вес страха лежал у него на сердце. Ожидание было непереносимо. Он страстно желал знать, что готовится. Он поднялся, и вскоре осторожно крался вслед последнему светильнику.

Вскорости он пришел к поляне, где под огромным деревом стоял шатер князя. Большой фонарь свешивался с ветви, очерчивая круг бледного света. Там сидели Теодэн и Йомер, а на земле перед ними — странный приземистый человек, угловатый, как старый камень, и волосы редкой бороды торчали на бугристом подбородке, как седой мох. Он был коротконог, толсторук и коренаст; всю его одежду составлял плетеный травяной пояс. Мерри почувствовал, что где-то уже видел его — и вдруг вспомнил Паков Урочища Духов. Здесь сидел один из древних идолов, возвращенный к жизни — или некто, происходивший по прямой линии от моделей давно позабытых зодчих.

Царило молчание, когда Мерри подобрался поближе, а потом лесовик заговорил, будто отвечая на какой-то вопрос. Голос у него был глубокий, гортанный, однако, к великому изумлению Мерри, говорил он на Всеобщем языке, хоть и с запинками, а некоторые слова были просто неуклюжи.

— Нет, Отец Всадников, — сказал он, — мы не драться. Только охотиться. Убивать горгун в лесах — ненавистных орков. Вы ненавидеть орков тоже. Мы помочь, чем смочь. Лесной Народ иметь длинные уши и зоркие глаза; знать все тропы. Лесной Народ жить здесь прежде Каменнограда, прежде, чем Высокие Люди прийти из-за Вод.

— Но нам нужна помощь в битве, — сказал Йомер. — Чем ты и твой народ поможете нам?

— Приносить вести, — ответил лесовик. — Мы смотреть с высоты. Взбираться высоко на гору и смотреть вниз. Каменноград закрыт. Огонь гореть снаружи; теперь и внутри. Вы хотите прийти туда? Тогда надо спешить. Но горгун и люди издалека, — он махнул в сторону востока, — сидеть на конной дороге. Очень много, больше, чем у Отца Всадников.

— Откуда ты знаешь? — спросил Йомер. На широком лице старика и в его темных глазах ничего не отразилось, но голос зазвучал сердито.

— Лесные люди вольные и дикие, но они не дети. Я великий вождь Гхан-бури-Гхан, и я могу сосчитать многое: звезды в небе, листву на дереве, воинов во тьме. Ваших сил — сорок на сорок и двадцать на двадцать, и еще дважды столько. У тех больше. Большая драка, и кто победит? И много больше бродит у стен Каменнограда.

— Он вызнал все, — удивленно заметил Теодэн. — А наши разведчики донесли, что дорога перегорожена рвами и утыкана копьями. Нам не смести их внезапной атакой.

— И, однако, нам надо спешить, — настойчиво повторил Йомер. — Мундбург в огне!

— Пусть Гхан-бури-Гхан кончит! — сказал лесовик. — Он знать не одну дорогу. Он повести вас дорогой, на которой нет ям, нет горгун, которую знать только Лесной Народ и звери. Много троп родиться, когда народ Каменнограда был сильным. Они рубить холмы, как охотники — мясо зверей. Лесной Народ думать, они кушать камни. Они идти сквозь Друадан к Риммону с большими телегами. Теперь они не ходить. Давно не ходить. Дорога забыта — но не Лесным Народом. Она все еще идти там, под травой и деревом — там, позади Риммона, и вниз к Дину, и назад — к концу дороги Всадников. Лесной Народ покажет вам эту дорогу. Потом вы убьете горгун, рассеете плохую тьму ярким железом, и Вольный Народ сможет вернуться и спать в Вольном Лесу.

Йомер и князь заговорили на своем языке. Наконец Теодэн повернулся к лесовику.

— Мы примем твое предложение. Потому что, хоть мы и оставляем за собой вражье воинство — что с того? Если Каменноград падет — возврата не будет. Если же он спасен — орочьи орды будут порублены. Если ты верен нам, Гхан-бури-Гхан, ты получишь богатую награду, и дружба Марки будет с тобой навек.

— Мертвые не дружат с живыми и не дают им даров, — сказал лесовик. — Но если вы жить после Тьмы — оставьте Вольный Народ в его лесах и не гоняйтесь за ним больше, как за зверьми. Гхан-бури-Гхан не заведет вас в ловушку. Он сам пойдет с Отцом Всадников, и если он приведет вас к лиху — вы убьете его. — Быть по сему! — решил Теодэн.

— Много надо времени, чтобы обойти врага и вернуться на Тракт? — спросил Йомер. — Мы должны ехать шагом, если ты поведешь нас, и я не сомневаюсь, что твоя тропа узка.

— Лесной Народ ходит быстро, — возразил Гхан. — А по дороге в Извозном Доле пройти четыре лошади в ряд, — он махнул рукой к югу, — но там узкий вход и выход. Лесной Народ пройти отсюда до Дина с восхода до полудня.

— Значит, первые пройдут за семь часов… — Йомер думал вслух, — но для всех — понадобится не меньше десяти. Нас может что — нибудь задержать, и потом — если войско наше вытянется в ряд — пройдет немало времени, прежде чем оно снова построится… Который теперь час?

— Кто знает? — вздохнул Теодэн. — Сейчас всё — ночь.

— Всё — тьма, но не всё — ночь, — сказал Гхан. — Когда Солнечная Дева приходит, мы чуем ее, даже если она скрыта. Она уже выбралась из — за Восточных гор. В небесных полях начался день.

— Тогда мы должны выступать быстро, как можем, — сказал Йомер. — И даже так у нас нет надежды прийти на помощь Гондору сегодня.

Мерри не стал дожидаться продолжения разговора, а скользнул назад — приготовиться к маршу. Последнему маршу перед битвой. Мерри не надеялся, что многие из них переживут ее. Но он подумал о Пине и пламени Минас-Тирифа и отбросил свой страх.

Все шло хорошо в тот день, и врага, готового пресечь им путь не было ни слышно, ни видно. Осторожные Лесные Охотники шли впереди, так что ни орк, ни какой другой бродячий шпион не прознал о движении в холмах. Свет был теперь еще более тусклым, чем всегда — они приближались к осажденному городу — и роандийцы ехали длинной чередой, похожие на призраков людей и коней. Каждый отряд вёл лесовик; а рядом с князем шагал старый Гхан. Начало марша было более медленным, чем они надеялись, потому что много времени занял у всадников, идущих с конями в поводу, путь через густозаросшие склоны холмов позади лагеря, и спуск в скрытый Извозный Дол. Давно миновал полдень, когда первые подошли к чаще серого кустарника, протянувшейся по восточному боку Амон-Дина и скрывающей широкий проход в ряду холмов, что шел от Нардола к Дину. Через проход некогда бежала забытая ныне тележная дорога — назад к главному конному пути от Города к западной границе Гондора; но уже долгие годы ею не пользовались, и она зарастала деревьями, пока не исчезла, погребенная под листвой. А кусты предложили всадникам последнее укрытие перед битвой, потому что впереди лежал Тракт и луга Андуина, а сбоку голые холмы, корчась, карабкались на скалистую громаду Миндоллуина. Первый отряд остановился и, когда остальные влились в желоб Извозного Дола, двинулся вперед и въехал под серые деревья — на место лагеря. Князь собрал марша лов на совет. Йомер хотел выслать разведчиков — присмотреть за дорогой — но Гхан затряс головой.

— Плохо посылать всадников. Лесной Народ видеть уже всё, что можно видеть в дурном воздухе. Они скоро прийти и говорить со мной здесь.

Пришли маршалы, а потом из-за деревьев осторожно выступили похожие на паков тени — ну точь-в-точь старый Гхан, подумал Мерри, и захочешь — не отличишь! Они заговорили с Гханом на чудном гортанном языке.

Вскоре Гхан повернулся к князю.

— Вольный Народ сказать много вещей. Будь осторожен! Еще много воинов в лагере под Дином, в часе ходьбы отсюда, — он махнул на запад, к черной тени маяка. — Но между нами и Каменноградом нет никого. У его новых стен — много. Стены больше не стоят: горгун разрушили их подземным громом и железными дубинками.

Они неосторожны и не смотрят вокруг. Они думать, их друзья стеречь все дороги!

Тут Гхан издал забавный булькающий звук, точно смеялся.

— Добрые вести! — воскликнул Йомер. — Даже в этом мраке надежда светит вновь. Придуманное Врагом часто служит нам — Ему назло. Сама проклятая тьма была нам покровом. А сейчас, стремясь разрушить Гондор, не оставить от него камня на камне, орки развеяли самый большой из моих страхов. Внешняя стена могла бы долго обороняться против нас. Теперь мы пройдем свободно — если когда-нибудь пробьемся туда.

— Я снова благодарю тебя, Гхан-бури-Гхан, — сказал Теодэн. — Да будет счастье с тобой и твоим народом за сопровождение и добрые вести!

— Убейте горгун! Убейте орков! Ничего больше не обрадует Вольный Народ, — отозвался Гхан. — Рассейте плохой воздух и тьму ярким железом!

— Для этого мы и прискакали сюда, — молвил князь. — и мы попытаемся сделать это. Но чего мы достигнем — покажет завтра.

Гхан-бури-Гхан опустился на корточки и коснулся земли бугристым лбом в знак прощания. Потом поднялся, чтобы уйти. Но внезапно застыл, глядя вверх, как вспугнутый лесной зверь, нюхая воздух. Свет блеснул в его глазах.

— Ветер меняется! — крикнул он, и вместе со своими людьми растворился во мраке, и никогда больше ни один роандиец не видел их. Вскоре на востоке вновь забили барабаны. Однако ни в одно сердце не закрался страх, что Лесной Народ неверен — хоть многим лесовики показались странными и не очень приятными.

— Мы больше не нуждаемся в провожатых, — заметил Эльфхэльм, — потому что в войске есть всадники, ездившие в Мундбург во дни мира. Я тоже бывал там. Когда мы выйдем на Тракт, он повернет к югу и через семь лиг приведет к стенам пригорода. Вдоль всего пути по обочинам — густая трава. По ней всегда скачут гонцы Гондора, посланные по спешному делу. Мы сможем проехать там быстро — и бесшумно.

— Поскольку нам предстоит битва, которая потребует всех наших сил, — сказал Йомер, — то мой совет: отдохнуть сейчас и выйти отсюда к ночи, чтобы успеть завтра вступить в бой, когда придет то, что некогда звалось утром, или когда сеньор наш подаст сигнал.

Князь, согласился, и маршалы разошлись. Но вскоре Эльфхэльм вернулся.

— Разведчики не нашли в лесу ничего, сеньор, — сказал он, — кроме двух воинов: двух мертвых воинов и двух мертвых коней.

— И что же? — спросил Йомер. — Что с того?..

— Вот что, сеньор: это гонцы Гондора; один, должно быть, Хургон. Во всяком случае, рука его все еще сжимает Алую Стрелу, но голова отрублена. И еще вот что: по следам видно, что они скакали на запад, когда пали. Я понял это так: вернувшись, они обнаружили, что враг уже занял внешнюю стену — и было это две ночи назад, если они сменили коней на подставе, как привыкли. Они не смогли добраться до Города и повернули назад.

— Плохо! — проговорил Теодэн. — Значит, Дэнэтор ничего не знает о нашем походе и не надеется, что мы придем.

— Хотя отлагательств не терпит нужда, но все ж лучше поздно, чем никогда, — заметил Йомер. — Пусть же старая поговорка окажется в этот раз правдивей, чем прежде!

Была ночь. Войско Роханда неслышно двигалось по обочине. Тракт, огибая подножие Миндоллуина, поворачивал к югу. Прямо впереди, далеко, багровые сполохи освещали небо, и склоны великой горы смутно темнели на его фоне. Всадники были уже рядом со стеной Пеленнора, а день еще не настал.

Князь сказал во главе первого эореда, воины его дома — вокруг. Отряд Эльфхэльма следовал за ними, и тут Мерри заметил, что Дэрнхэльм оставил свое место и неуклонно продвигается вперед — пока, наконец, не оказался в арьергарде свиты князя. Войско приостановилось. Мерри услышал тихие голоса впереди. Вернулись разведчики, рискнувшие подобраться к самой стене. Они приблизились к князю.

— Там огромные огни, сеньор, — сказал один. — Город охвачен пламенем, а в поле полно врагов. Но все они заняты штурмом. Как мы поняли, на стене остались немногие, да и те не прячутся — увлеклись разрушением.

— Помните, что сказал вождь Лесного Народа, сеньор?.. — добавил другой. — Во дни мира я жил в Пустыни; зовут меня Виндрафа, и мне тоже воздух приносит вести. Ветер уже повернул. Он дышит югом: в нем есть, хоть и слабый, привкус моря. Утро принесет добрые вести. Над дымом взойдет рассвет, когда вы минуете стену.

— Если ты говоришь правду, Виндрафа, — проговорил князь, — то я благословляю тебя и желаю тебе пережить этот день, — он обернулся к воинам свиты и обратился к ним голосом таким ясным и чистым, что услышали все всадники первого эореда.

— Пришел час, всадники Марки, сыновья Эорла! Перед вами — враг и огонь, а дом ваш далёко. Однако, хоть бьетесь вы на чужих полях, слава, что пожнете, будет вашей — навек. Клятвы вы дали — так выполните их все — Князю, и землям, и союзу дружбы!

Воины ударили копьями в щиты.

— Йомер, мой сын! Ты ведешь первый эоред — и ему идти в центре, под моим знаменем. Эльфхэльм: выводи свой отряд направо, когда мы минуем стену. А Гримбольд свернет влево. Пусть остальные отряды следуют за этими тремя. Бейте в скопища врагов. Другого плана у нас нет: мы не знаем, как обстоит дело на поле. Теперь — вперед, и не бойтесь тьмы!

Ведущий отряд мчался вперед; что бы ни предрекал Виндрафа, тьма была густа по-прежнему. Мерри сидел позади Дэрнхэльма, вцепившись левой рукой, а правой пытался вытащить из ножен меч. Теперь он понял горькую правду слов князя: «В таком бою — что сможешь ты сделать, Мерриадок?» «Именно это, — подумал он, — мешать всаднику, да надеяться удержаться в седле и не быть затоптанным насмерть!»

До стены Пеленнора оставалось не более лиги. Они быстро достигли ее; слишком быстро для Мерри. Раздались дикие крики, зазвенело оружие — но слабо. Орков на стенах было мало, их застигли врасплох и порубили или оттеснили. Перед развалинами северных ворот Раммаса Князь остановился. Первый эоред собрался вокруг него. Дэрнхэльм держался вплотную к князю, хотя отряд Эльфхэльма поскакал вправо. Воины Гримбольда свернули в сторону и направились к востоку — к большому пролому в стене.

Мерри выглядывал из-за спины Дэрнхэльма. Далеко-далеко, милях в десяти или немногим больше, полыхал громадный пожар, но между ним и роандийцами сверкали широким серпом ряды огней — в ближней точке до них было не больше лиги. Мерри мало что видел на темной равнине, кроме них, и не чуял ни близости утра, ни ветра — измененного или не измененного.

Теперь войско Роханда бесшумно входило на поля Гондора, двигаясь медленно, но неуклонно, как прилив сквозь бреши в плотине, которую люди считали целой. Но дух и воля Черного Полководца были целиком преклонены к умирающему городу, и ни один знак пока не указал ему, что планы его нарушены.

Немного спустя князь повел воинов к востоку — пройти между осадными огнями и полями. Их все еще не замечали, и Теодэн все еще не подавал сигнала. Наконец он снова остановился. Город был рядом. Воздух пах пожаром и смертью. Кони волновались. Но князь сидел на Среброгривом неподвижно, глядя на агонию Минас-Тирифа — точно мука или ужас внезапно поразили его. Он казался ниже ростом, согбенным годами. Мерри и сам почувствовал тяжкий вес ужаса и сомнений, что обрушился на него. Сердце билось медленно. Время, казалось, застыло в неуверенности. Они пришли слишком поздно! Поздно — хуже, чем никогда! Возможно, Теодэн дрогнет, склонит старую голову, повернет, отступит, чтоб укрыться в холмах…

…. И тут Мерри почуял наконец: перемена. Ветер дул в лицо! Мерцал свет. Далеко, очень далеко — на юге — дымно виднелись серыми бесформенными тенями тучи — они откатывались, отступали, а за ними лежало утро.

Но в этот миг плеснуло пламя, точно молния ударила с земли из-под Города. Несколько секунд стоял он, ослепительно белый, во тьме, с башней, подобной сияющей игле; а когда тьма вновь сомкнулась, над полями раскатилось оглушительное бум-м-м.

При этом звуке сгорбленная фигура князя вдруг выпрямилась; снова был он высок и горд; и, приподнявшись в стременах, он громко и ясно прокричал — никогда прежде ни один смертный не кричал так громко:

Вставайте, вставайте. Всадники!

Зло пробудилось: пожар и резня

Копье изломается, щит искрошится:

День сечи, день крови — чтоб солнце взошло!

Скачите, скачите! Скачите в Гондор!

И, выхватив из рук знаменосца большой рог, он с такой силой протрубил в него, что рог разлетелся в куски. И сразу запели все рога войска, и пение рогов Роханда в тот час было подобно буре в степи или грому в горах.

Скачите, скачите! Скачите в Гондор!

Вдруг князь крикнул на Среброгривого, и конь прянул вперед. Позади него реяло на ветру знамя — белый конь в зеленом поле — но он обогнал его. С громом неслись вслед за ним рыцари его дома, но он был впереди всех. Там скакал Йомер, белый конский хвост развевался на его шлеме, а первый эоред ревел за его спиной, как пенящийся на перекатах поток — но Теодэна было не догнать. Он казался одержимым; неистовая ярость битвы огнем заструилась в его жилах — и он мчался на Среброгривом, как божество древности, как Оромэ Великий в битве Валаров, когда мир был юн. Золоченый щит князя был открыт, он сиял, как видение солнца, и травы вспыхивали зеленью вкруг белых ног его скакуна. Ибо пришло утро — утро и ветер с моря; тьма дрогнула, и полчища Мордора завыли, и ужас пал на них — они бежали и умирали, и копыта гнева топтали их. И тогда роандийцы запели, они пели, убивая врага, ибо радость битвы объяла их, и звук их дивной и грозной песни достиг ушей Города.

Глава 6Битва в полях Пеленнора

Но штурм Гондора возглавлял не разбойник и не атаман орков. Тьма развеялась слишком быстро, прежде времени, назначенного ей его Господином: удача изменила ему, и мир обратился против него; победа выскользнула из его горсти, как раз когда он протянул руку, чтобы схватить ее. Но рука его была длинной. Он все еще был Полководцем, повелителем несметной армии. Король, Призрак Кольца, Предводитель назгулов, он владел многим оружием. Он покинул Ворота и исчез.

Теодэн, сеньор Марки, достиг дороги от Города к Реке и повернул к Городу, до которого оставалось меньше мили. Он скакал теперь медленнее, ища новых врагов, и рыцари его дома окружили его, и Дэрнхэльм был рядом. Впереди, близ стен, всадники Эльфхэльма крушили осадные машины, рубя врага, тесня его к огненным рвам. Очень скоро вся северная часть Пеленнора освободилась, а вражьи лагеря были преданы огню; орки бежали к Реке, как олени от охотников, и роандийцы бродили, где хотели. Однако пока они не прорвали осады и не освободили Ворот. Вокруг них теснилось полчище врагов, а на другой половине равнины собралось все недобитое вражье воинство. Южнее, за дорогой, стояло главное войско харадримцев, и теперь конница их стягивалась под штандарт вождя. А тот осмотрелся, и в растущем свете увидел стяг князя и то, что он вдали от битвы и воинов вокруг него мало. Тут он исполнился багровой ярости и громко завопил, и, высоко подняв штандарт — черную змею в алом поле — ринулся на белого коня в зеленом, а за ним — вся его бесноватая конница; и блеск кривых сабель южан был подобен мерцанию звезд.

Тогда Теодэн заметил его и не стал ждать нападения, но, крикнув на Среброгривого, безудержно бросился приветствовать врага. Шумной была их встреча. Но светлая ярость северян пылала жарче, и более искусны и тверды были их рыцари. Мало их было, но они прошли сквозь южан, как пожар сквозь лес. В самую свалку внесся Теодэн, сын Тэнгела, и копье его дрожало, когда он пронзил их вождя. Выскользнул из ножен меч, и князь помчался к штандарту и перерубил древко вместе со знаменем. И те южане, что остались живы, повернули коней и бежали.

Но глядите! Внезапно, в зените славы князя его золотой щит померк. Новорожденное утро стерлось с небес. Тьма поглотила его. Кони вставали на дыбы и ржали. Вылетевшие из сёдел воины ползли по земле.

— Ко мне! Ко мне! — взывал Теодэн. — Вперед, Эорлинги! Не бойтесь тьмы!

Но Среброгривый, обезумев от ужаса, вздыбился, колотя копытами воздух, а потом с оглушительным ржанием грохнулся на бок: черное копье пронзило его. Князь оказался под ним.

Огромная тень снижалась падающей тучей. То была крылатая тварь: если и птица, то больше всех птиц; она была голой — ни шерсти, ни перьев, и концы ее широких крыльев были как кожистые перепонки меж роговых пальцев. Тварь эта вышла, быть может, из древнего мира; род ее, таясь в позабытых горах, пережил свое время, и в подлунном холоде возрос этот кошмарный выводок, обреченный злу. И Черный Властелин нашел его, и выкармливал мясом мертвых, пока они не стали больше всех летающих тварей; и он роздал их своим слугам, как коней. Ниже, ниже спускалась она, а потом, вытянув пальчатые перепонки, издала каркающий крик и уселась на тело Среброгривого, зарывшись в него когтями, склонив длинную голую шею. На ней сидел призрак, окутанный тьмой, огромный и угрожающий. На нем была стальная корона, но между ее ободом и мантией зияла пустота, лишь смертно горели глаза: Предводитель назгулов. Он вернулся в воздух, призвав своего скакуна, прежде, чем рассеялась тьма, и теперь пришел вновь, неся разрушение, обращая надежду в отчаянье, а победу — в смерть. В руках он держал большую черную булаву.

Но Теодэн не был покинут на произвол судьбы. Рыцари его дома лежали вокруг порубленные или затоптанные, но один еще стоял — Дэрнхэльм Юный, чья верность была сильнее страха; и он плакал, ибо любил своего сеньора, как отца. Сквозь сечу Мерри прошел невредимым позади него, пока не явился Призрак; тогда конь в безумии сбросил их и сейчас скакал по равнине. Мерри отполз в сторону, и такой ужас владел им, что он ослеп и чувствовал лишь тошноту.

«Оруженосец! Воин князя!» — кричало его сердце. — Ты должен стоять с ним рядом. «Вы будете мне вместо отца, сказал ты».

Но воля его не отвечала, а тело тряслось. Он не решался открыть глаза и осмотреться.

А потом сквозь затопившую его разум тьму он услышал голос Дэрнхэльма; однако звучал он необычно, напоминая другой, странно знакомый:

— Убирайся, гнусный черноризец, вожак стервятников! Оставь мертвого в покое!

Ответил леденящий голос:

— Не становись между назгулом и его жертвой! Не то он не станет убивать тебя. Он унесет тебя в Обитель Стонов за тьмой, где плоть твоя истребится, а трепещущий дух обнаженным предстанет перед Недреманным Оком.

Зазвенел меч.

— Делай как хочешь; но я убью тебя, если смогу.

— Убьешь меня?.. Ты глуп. Никогда руке смертного мужа не сразить меня!

Тогда Мерри услыхал самый странный из всех звуков. Казалось, Дэрнхэльм засмеялся, и чистый его голос был подобен звону стали.

— Значит, тебя сразит рука жены. Я не воин! Перед тобой женщина — Йовин, дочь Йомунда. Ты встал между мной и моим сюзереном и родичем. Убирайся, если ты не бессмертен! Ибо живого, или бессмертную тьму — я убью тебя, посмей лишь тронуть его!

Крылатая тварь завопила на нее, но Призрачный Кольценосец не ответил и молчал, точно пораженный внезапным сомнением. Изумление на миг пересилило страх Мерри. Он открыл глаза, и тьма поднялась с них. В нескольких шагах от него сидела громадная тварь, всё казалось темным вокруг нее, а на ней, как тень отчаянья, смутно вздымался Предводитель Назгулов. Немного левее, лицом к лицу с ним, стояла та, кого Мерри звал Дэрнхэльм. Но шлем ее тайны упал, и волосы лежали на плечах бледным золотом. Глаза ее, серые, как море, были тверды и безжалостны — однако слезы текли по щекам. В руке она сжимала меч и подняла щит, заслоняясь от цепенящей жути глаз своего врага.

Это была Йовин — но и Дэрнхэльм. Потому что в памяти Мерри вспыхнуло видение: лицо юноши, что отправляется искать смерти, ни на что уже не надеясь — он видел его, выезжая из Серого Урочища. Жалость наполнила сердце хоббита и огромное изумление, и внезапно в нем проснулось медленно зреющее мужество его народа. Он сжал кулаки. Она не умрет — такая прекрасная, такая отчаянная! Во всяком случае — не умрет одна, без помощи.

Лицо их врага не было обращено к нему, но Мерри едва решился двинуться, страшась, как бы жуткий взгляд не пал на него. Медленно, медленно отползал он в сторону; но Черный Полководец в сомнениях и злобе, обращенных на женщину перед собой, замечал его не больше, чем червя в грязи.

Вдруг огромная тварь забила чудовищными крыльями, и мерзок был поднятый ею ветер. Она снова взвилась в воздух, а потом стремительно упала на Йовин, пронзительно вопя, нацелившись клювом и когтями.

Йовин по-прежнему не отступала: дева Роханда, дитя князей, тонкая — но как стальной клинок, прекрасная, но грозная. Быстрым ударом рассекла она вытянутую шею, и отрубленная голова камнем упала вниз. Она отпрыгнула, когда, раскинув широкие крылья, гигантское тело тяжко рухнуло наземь. И с его падением Завеса Тьмы поднялась. Свет облил всадницу, и волосы ее заискрились в лучах восхода.

Из-под трупа поднялся Черный Всадник — высокий, грозящий. С криком ненависти, что ядом пронзил все уши, он опустил булаву. Щит девушки разлетелся в куски, рука была сломана, она упала на колени. Он тучей склонился над ней, глаза его вспыхнули. Он воздел булаву, чтобы убить.

Но неожиданно рухнул и он, рухнул с воплем жестокой муки, и булава его прошла мимо, ударив в землю. Меч Мерри вонзился в него снизу, прорезав мантию, и, войдя под кольчугу, пронзил сухожилия под его огромным коленом.

— Йовин! Йовин!.. — крикнул Мерри.

Тогда, дрожа, собрав последние силы, она опустила меч между короной и мантией, когда необозримые плечи склонились перед ней. Меч заискрился и сломался. Корона с лязгом откатилась. Йовин упала вперед — прямо на поверженного врага. Но что это? Мантия и кольчуга были пусты. Бесформенной грудой лежали они на земле, изорванные и смятые. И в дрожащий воздух ввинтился вопль, и истончился пронзительном воем, и унесся с ветром — голос нездешний и жидкий, что умер и никогда более не слышался в этом мире.

А среди убитых стоял хоббит Мерриадок, щурясь, как сова при свете дня, потому что слезы слепили его; и сквозь их дымку глядел он на прекрасную голову Йовин — как она лежит и не двигается; и на князя, павшего в зените славы. Потому что Среброгривый в агонии откатился от него; однако он стал проклятием своего господина.

Потом Мерри нагнулся и поднял руку князя, чтобы поцеловать, и Теодэн открыл глаза, и они были ясны, и он внятно, хоть и с трудом, заговорил:

— Прощай, мастер холбитла! Тело мое сломано. Я иду к своим предкам. Но теперь мне не стыдно появиться средь них. Я низверг черную змею. Зловещее утро, и радостный день, и золотой закат!

Мерри не мог говорить, но снова заплакал.

— Простите меня, сьер, — всхлипывал он, — что я нарушил ваш приказ и, однако, не нашел себе в битве иного дела, как плакать при расставании…

Старый князь улыбнулся.

— Не печалься! Всё прощено. Высокую душу нельзя отвергнуть. Будь благословен; и, когда будешь сидеть, спокойно куря трубку — думай обо мне! Ибо никогда уже не сидеть мне с тобой в Медузэлде, как я обещал, и не слушать твоих рассказов, — он закрыл глаза, и Мерри поник рядом с ним. Вскоре он опять заговорил. — Где Йомер? В глазах у меня темнеет, а я хотел бы увидеть его… прежде, чем умру. Ему княжить после меня… И я хотел бы послать Слово Йовин. Она… Она не хотела, чтобы я покидал ее, а теперь я никогда её не увижу — более милую, чем дочь.

— Сьер, сьер… — судорожно начал Мерри, — она… — Но в этот миг раздался оглушительный шум: всюду вокруг них трубили рога и трубы. Мерри огляделся: он позабыл с войне, да и обо всем мире; ему казалось — многие часы прошли, как князь поскакал к гибели, однако это было, правду сказать, совсем недавно. Но теперь хоббит видел: они рискуют оказаться в самом центре великой битвы, которая вот-вот начнется.

Новые силы врага поспешали от Реки; из-под стен шли легионы Моргула; с южных полей двигалась харадримская пехота с конницей впереди, а позади вздымались исполинские спины мумаков. Но севера белый плюмаж Йомера вел в бой роандийцев; а из Города вышли все воины, что были там, и серебряный лебедь Дол-Амроса несся впереди, оттесняя врага от Ворот.

Мимолетная мысль пришла в голову Мерри: «Где Гэндальф? Разве он не здесь? Неужто он не мог спасти князя и Йовин?..»

Но тут подскакал Йомер, и с ним — рыцари свиты, что остались живы. В изумлении смотрели они на тушу жуткой твари; и кони их не желали подходить близко. Но Йомер соскользнул с седла, и печаль и смятение объяли его, когда он подошел к князю и в молчании остановился рядом.

Потом один из рыцарей взял стяг князя из мертвой руки знаменосца и поднял его. Теодэн медленно открыл глаза. Увидев знамя, он сделал знак передать его Йомеру.

— Привет тебе, Сеньор Марки! — сказал он. — Скачи к победе! Передай мое «прости» Йовин.

Так он умер, и не знал, что Йовин лежит рядом с ним. И те, кто стоял вокруг, рыдали, восклицая:

— Князь Теодэн!.. Князь Теодэн!..

Но Йомер сказал им:

Не скорбите чрезмерно! Доблестен павший,

Достоин конец его. Когда встанет курган —

Жены заплачут. Нас зовет бой!

Однако сам он плакал, говоря это.

— Пусть рыцари останутся здесь, — велел он, — и с почетом вынесут тело с поля, пока битва не затоптала его! Позаботьтесь также обо всех, кто лежит здесь, — он обвел взглядом погибших, призывая их по именам. Тут вдруг увидел он сестру свою Йовин — и замер на миг, как человек, чье сердце пронзила стрела; а потом лицо его стало смертельно бледным, и холодное бешенство поднялось в нем, и некоторое время он не мог говорить.

— Йовин, Йовин! — вскричал он. — Как пришла ты сюда? Что это — безумие?.. Шалость?.. Смерть, смерть, смерть! Смерть возьмет всех нас!

Потом, не посоветовавшись, не дожидаясь подхода воинов Города, он, очертя голову, бросился к войску, протрубил в рог и громко призвал всадников в атаку. Над полем зазвенел его голос:

— Смерть!.. Скачите, скачите к гибели и концу мира!

И войско двинулось. Но роандийцы не пели более. «Смерть» — кричали они громко и страшно и, набирая скорость, девятым валом накатились на место, где пал их князь и с ревом унеслись к югу.

А хоббит Мерриадок по-прежнему стоял там, моргая сквозь слезы, и никто не говорил с ним — его, кажется, просто не замечали. Он отер глаза и наклонился поднять зеленый щит, что дала ему Йовин — и забросил его за спину. Потом он стал искать меч, который обронил, потому что, едва он нанес удар — рука его онемела, и теперь он мог владеть только левой рукой. Оружие его лежало неподалеку, и клинок дымился, как сухая ветка, которую сунули в огонь, и, пока хоббит глядел на него, он корчился и курился, пока не истаял совсем.

Так ушел Меч из Могильника. Но тот, кто сработал его в незапамятные годы, когда дунаданы были юны, был бы рад, узнай он о его судьбе: ибо главным их врагом было тогда северное королевство Ангмар и его король-чародей. Никакой другой клинок, даже владей им более опытная рука, не нанес бы ему столь жестокой раны, пронзив бессмертную плоть, сломав заклятье, что связывало невидимые жилы с лиходейским духом.

Воины подняли князя, и, уложив плащи на древки копий, сделали носилки, чтобы отнести его в Город; а другие осторожно подняли Йовин и понесли ее следом.

Но воинов свиты они не могли вынести с поля; ибо семеро рыцарей пало там, и среди них их глава. А потому они отнесли их в сторону от врагов и жуткой твари и окружили копьями. А потом вернулись и сожгли тушу твари; но для Среброгривого они вырыли могилу и поставили на ней камень, где впоследствии было высечено на языках Гондора и Марки:

Верный слуга, что сгубил своего господина,

Конь легконогий, чья грива белей серебра.

Зелена и высока трава на Чепраке Среброгрива, но всегда черна и бесплодна земля там, где сгорела тварь.

Медленно и печально брел Мерри рядом с носильщиками и не обращал внимания на битву. Он устал, измучился, его тряс озноб. Проливной дождь пришел с Моря и казалось, будто всё плачет по Теодэну и Йовин, затушив огни Города серыми слезами. Сквозь дымку он увидал подошедший авангард гондорцев. Подскакал Имрахиль, Принц Дол-Амроса.

— Что за ношу несете вы, роандийцы? — крикнул он.

— Князя Теодэна, — отвечали ему. — Он умер. Но князь Йомер поскакал в бой — вон он с белым гребнем на шлеме.

Тогда Принц сошел с коня и опустился на колени у носилок, чтобы почтить память князя; и он плакал. А поднявшись, взглянул на Йовин и был поражен.

— Не лгут ли мне глаза? — изумился он. — Правда ли передо мной женщина?

Неужели даже жены Роханда пришли помочь нам в нужде?..

— Нет! Лишь одна, — отозвались воины. — Это Йовин, сестра Йомера; до сего дня мы не знали, что она с нами, и велика наша скорбь.

Тогда Принц, видя ее красоту — хоть лицо ее было холодным и бледным — тронул ее за руку и, наклонившись, пристально вгляделся в нее.

— Роандийцы! — вскричал он. — Неужто нет среди вас лекаря? Она ранена, быть может — смертельно, но, мнится мне, пока она еще жива, — он поднес ярко горящий налокотник к ее губам: тот слегка затуманился. — Нужно спешить! — сказал Принц и послал в Город гонца за помощью. А сам низко поклонился павшему, вскочил в седло и поскакал в бой.

И яростная битва разгорелась на полях Пеленнора, и далеко разнесся лязг оружия, мешаясь с криками воинов и ржанием коней. Трубили рога, резко звенели трубы, ревели мумаки, когда их гнали в бой. Под южными стенами Города пехотинцы Гондора гнали легионы Моргула. А конница помчалась на помощь Йомеру: Хурин Высокий, Страж Ключей, и Гирлайн с Вешних Холмов, и Принц Имрахиль Прекрасный со своими рыцарями.

Но не скоро пришла к роандийцам их помощь; потому что удача повернулась спиной к Йомеру, и ярость предала его. Великий гнев его атаки опрокинул южан, и огромные клинья всадников начисто стоптали ряды их пехоты. Но где бы ни прошли мумаки — кони отказывались там идти, пятились и поворачивали в сторону; а чудища стояли, как защитные башни, и харадримцы вновь сплотились вокруг них. И если во время атаки роандийцев харадримцы втрое превосходили их, то вскоре положение всадников стало еще хуже; потому что новые силы изливались теперь из Осгилиафа.

Они собрались там для грабежа Гондора, ожидая призыва своего Полководца. Он был убит; но Гортмог, лейтенант Моргула, кинул их в бой; вастаков с топорами, варангов Кханда и черных воинов Златосумрачных Пустынь, подобных полутроллям, с белыми глазами и красными языками. Некоторые торопились обойти роандийцев, другие забирали к западу — задержать силы Гондора, не дать им встретиться с роандийцами.

И как раз, когда день начал оборачиваться против Гондора, и надежда их пошатнулась — а был тогда полдень и дул сильный ветер, и дождь ушел на север, и засияло солнце — в Городе снова поднялся крик. В чистом воздухе дозорные увидали со стен новый страх, и надежда покинула их.

Потому что Андуин тек от излучины Харлонда так, что со стен Города люди могли видеть подплывающие корабли. И, глядя туда, они кричали в смятении; ибо черным на мерцающей реке виделся им принесенный ветром флот: лодьи и большие многовесельные корабли с черными надутыми парусами.

— Корсары Умбара!.. — шумели воины. — Корсары Умбара! Глядите! Идут корсары! Значит, пал Златозар, и Этир, и Лебеннин!.. Корсары идут на нас! Последний удар рока!

И кто-то без приказа — ибо никого не нашлось в Г ороде, чтобы приказать им, — бросился к колоколам и ударил в набат; а другие трубили отступление.

— Назад!.. — звали они. — Назад, на стены! Возвращайтесь, пока не всё погибло!

Но ветер, что пригнал суда, относил их голоса прочь. Роандийцы не нуждались ни в вестях, ни в набате. Они сами слишком хорошо видели черные корабли. Потому что Йомер был сейчас едва ли в миле от Харлонда, и толпы врагов были между ним и гаванью, в то время, как новые полчища заходили сзади, отсекая его от Принца. Он смотрел на Реку — и надежда умирала в его душе, и он проклинал ветер, который прежде благословлял. А воинство Мордора воодушевилось, и, исполнившись нового рвения и ярости, с воплями пошло в атаку.

Дух Йомера был теперь суров, разум его прояснился. Он велел трубить сбор, чтобы собрать под знамя всех, кто смог пробиться туда. Он задумал сделать стену из щитов и стоять и драться пешими, сотворив в полях Пеленнора дела, достойные песен — пусть даже никого из западных воинов не останется, чтобы помнить последнего князя Марки. Он въехал на бугор и водрузил там свой стяг — и Белый Конь полетел по ветру.

Из сомнений, из тьмы к восходу

Шел я и пел, меч обнажив.

Ныне скачу я к краю надежд, к разбитому сердцу,

К ярости, к смерти, к крови заката!

Так говорил он — однако смеялся. Ибо жажда битвы снова владела им; он был всё еще невредим, он был юн и он был князем — последним сеньором погибающего народа. И он смеялся над отчаяньем и, взглянув еще раз на черные корабли, обнажил меч и поднял его, вызывая их на бой.

И тогда изумление охватило его — и великая радость. Он вскинул меч в поток солнечных лучей и запел. И все глаза последовали за его взглядом и увидели: на первом корабле развернулся огромный штандарт, и ветер расправил его, когда лодья повернула к Харлонду. Там цвело Белое Древо, и это было — за Гондор; но Семь Звезд окружали его, и высокая корона венчала его. И звезды пламенели на солнце, ибо сделаны были из самоцветов рукою Арвен — прекрасной дочерью Эльронда; а корона сияла в свете утра, ибо была из мифриля и золота.

Так Арагорн, сын Арафорна, Элессар, наследник Исильдура, пришел с Тропы Мертвецов и приплыл с ветром с Моря в княжество Гондор; и роандийцы смеялись от радости и мечи их сверкали, а горожане в изумлении и восторге трубили в трубы и звонили в колокола. Но полчища Мордора пришли в замешательство — на их глазах свершилось великое колдовство, и их корабли оказались полны их врагов; и темный страх пал на них — они поняли, что счастье повернуло против них и Рок их близок.

На востоке скакали рыцари Дол-Амроса, гоня врага перед собой; на юге шагал Йомер, и орки и полутролли бежали перед ним и оказались меж молотом и наковальней. Потому что воины высадились уже на пристань Харлонда и устремились к северу, как буря. Там шел Леголас, и Гимли, что рубил топором направо и налево, и Халбарад со штандартом, и Элладан и Эльрохир со звездами во лбу, и другие дунаданы, непреклонные следопыты Севера, вели в бой доблестный народ Лебеннина и Ламедона и других южных владений. А впереди всех шагал Арагорн с Пламенем Запада, и перекованный Нарсиль был грозен, как в былые дни; и сияла над челом витязя Звезда Севера.

В конце концов Йомер и Арагорн встретились среди битвы и, опершись на мечи, радостно взглянули друг на друга.

— Мы снова встретились, хоть полчища Мордора лежали меж нами, — проговорил Арагорн. — Не сказал ли я этого в Хорнбурге?

— Ты говорил так, — отвечал Йомер, — но надежды часто бывают обманными, а я не знал тогда, что ты провидец. Однако дважды благословенна нежданная помощь, и никогда еще встреча друзей не была более радостной.

Они пожали друг другу руки.

— И более своевременной, — добавил Йомер. — Еще немного — и ты опоздал бы, мой друг. Много потерь и печалей постигло нас.

— Так давай отомстим за них, прежде чем о них говорить! — откликнулся Арагорн, и они вместе поспешили в бой.

Трудная сеча и долгий труд предстояли им: южане были храбры, суровы и свирепы в отчаяньи; а вастаки — сильны и упорны в битве, и не просили о пощаде. Они собирались то тут, то там — у сгоревшей фермы или амбара, на бугре или кургане, под стеной или в поле — и бились, пока не кончился день.

Потом солнце, наконец, ушло за Миндоллуин, и небо вспыхнуло пожаром, так что холмы и горы будто окрасились кровью; огонь мерцал в Реке, и травы Пеленнора багровели в закате. И в этот час окончилась Великая Битва в полях Пеленнора; ни одного живого врага не осталось в круге Раммаса. Все пали, кроме тех, кто уполз умирать или бросился в воды Реки. Немногие вернулись в Моргул и Мордор; а земель харадримцев достигли лишь слухи: повесть о гневе и ужасе Г ондора.

Арагорн, Йомер и Имрахиль возвращались к Городским Воротам, и усталость их была сильнее радости и скорби. Эти трое были невредимы — такова уж была их судьба и искусность и мощь их оружия: немногие могли противостоять им или взглянуть им в лицо, когда гнев владел ими. Но другие лежали в поле — раненые, изувеченные, мертвые. Топоры зарубили Форлонга, когда он бился один, спешившись; а Дайлина с Яр-реки и его брата затоптали мумаки: они вели в бой своих лучников, чтобы те с близкого расстояния могли попасть чудищам в глаза. Ни Гирлайну Красивому не вернуться в Пиннаф-Гелин, ни Гримбольду — в Гримсдэйл, ни Халбараду-Следопыту на Север. Пало много, известных и безымянных, солдат и капитанов; ибо то была великая битва, и всех, кто пал в ней, не перечислить ни в одном предании. Много лет спустя барды Роханда так пели об этом в Песни о Курганах Мундбурга:

Мы слышали: песни рогов в дальних холмах отдаются,

Ярко сверкали мечи в королевстве на юге.

Кони, как утренний ветер, вперед понеслись, —

До Камнеграда. Война разгорелась пожаром.

Там пал Теодэн, Тенглинг могучий,

К дворцам золотым и зеленой траве

Роандийских степей не вернется он боле,

Высокий Сеньор роандийцев. Хардинг и Гатлаф,

Дангиль и Деорвайн, Гримбольд достойный

Бились и пали там, в дальней чужой стороне.

Ни Гирлайн Красивый, ни Форлонг

В земли свои не вернулись,

Ни лучники с Яр-реки, полные смелости братья

Дайлин и Даинхир, вместе с отцом их Дэйнгиром.

Утром, и днем, и под вечер

Смерть уносила вождей. Долго отныне им спать

Под травами Гондора у Великой Реки.

Серы порою, как слезы, порой серебрятся, мерцая,

Алы катятся валы, ревет и бушует река;

Струи, окрашены кровью, пенно пылают в закате;

Как маяки, горы горят ввечеру;

Красной росой умываются Раммаса стены.

Глава 7Погребальный костер

Когда черная тень оттянулась от Ворот, Гэндальф остался недвижим. Но Пин вскочил на ноги, точно тяжкий груз свалился с него; он стоял, вслушиваясь в голоса рогов — и ему чудилось, что сердце его вот-вот разорвется от радости. И никогда позже не мог он слушать дальний зов рога без подступающих к глазам слез. Но теперь дело его вдруг вспомнилось ему, и он побежал вперед. В это время Гэндальф шевельнулся и заговорил с Ночиветром — и готов был выехать за Ворота.

— Гэндальф! Гэндальф!!! — закричал Пин, и Ночиветр замер.

— Что ты здесь делаешь? — осведомился маг. — Разве нет в Городе закона, что те, кто носит черное с серебром, должны оставаться в Цитадели, если только сеньор не отпустит их?

— Он отпустил… — сказал Пин, переводя дух. — Он отослал меня прочь. Но мне страшно. Там готовится что-то ужасное. Правитель свихнулся, по-моему. Боюсь, он убьет себя, а заодно — и Фарамира. Ты не можешь что-нибудь сделать?

Гэндальф смотрел сквозь зияющие Ворота и уже слышал шум битвы. Он сжал кулак.

— Я должен идти, — проговорил он. — Черный Всадник всюду, он несет нам гибель. У меня нет времени.

— Но Фарамир! — в отчаянье воскликнул Пин. — Он же не умер, а они сожгут его заживо, если их что-нибудь не остановит.

— Сожгут заживо?.. — Гэндальф отвернулся от Ворот. — Ты о чем говоришь? Быстрее!

— Дэнэтор ушел в Склеп, — заспешил Пин, — и взял с собой Фарамира, и сказал, что всем нам гореть, и он не желает ждать, и они хотят сделать костер и сжечь его вместе с Фарамиром. И он послал слуг за маслом и дровами. А я рассказал Берегонду, но, боюсь, он не осмелится уйти с поста: он на службе. И что он сможет сделать — один-то? — Рассказывая, Пин подпрыгивал и теребил Гэндальфа за колено дрожащими руками. — Ты разве не можешь спасти Фарамира?

— Возможно, могу, — Гэндальф колебался. — Но тогда умрут другие, боюсь я… Ладно, я иду, если ему больше неоткуда получить помощь. Но это приведет к лиху и скорби. Даже в сердце нашей Цитадели Враг поражает нас: ибо то, что творится сейчас, творится по Его воле.

Решившись, он действовал быстро; подхватил Пина, усадил его перед собой и повернул Ночиветра. Вверх, вверх по улицам Минас-Тирифа застучали копыта, а шум войны рос за спиной. Повсюду воины сбрасывали отчаянье и страх, хватали оружие, крича друг другу:

— Роандийцы пришли!

Капитаны отдавали приказы, строились отряды; многие уже шли к Воротам.

Они встретили Принца Имрахиля, и тот воскликнул:

— Куда, Мифрандир? Всадники Роханда бьются на полях Гондора! Мы должны собрать все свои силы.

— Тебе понадобится каждый воин — и даже больше, — отозвался Гэндальф. — Торопись. Я приду, как смогу. А сейчас у меня дело к Князю Дэнэтору, и оно не терпит отлагательств. Принимай командование в отсутствие Князя!

Они скакали вперед; и, приближаясь к Цитадели, почувствовали дуновение ветра и увидели блеск утра вдали — свет, растущий на южном небе. Но он принес малую надежду им — не знающим, какое лихо ждет их, боящимся опоздать.

— Тьма проходит, — заметил Гэндальф. — Но все еще тяжко лежит она на этом городе.

У ворот Цитадели стражи не оказалось.

— Значит, Берегонд ушел, — в голосе Пина проблеснула надежда.

Они повернули и понеслись к Замкнутой Двери. Та стояла раскрытой настежь, а привратник лежал перед ней. Он был зарублен, и ключа при нем не было.

— Вражье дело! — нахмурился Гэндальф. — Это Он любит: бой друга с другом; верность, разделяющую верные сердца, — маг спешился и велел Ночиветру возвращаться в конюшню. — Ибо, мой друг, сказал он, — мы с тобой давно должны были вместе скакать по полям, но другие дела задержали меня. Однако не медли, когда я позову!

Они миновали Дверь и пошли вниз крутой дорогой. Свет разрастался, и высокие колонны и высеченные статуи по бокам ее медленно проходили мимо, как легкие серые тени.

Вдруг тишина сломалась, и они услыхали внизу крики и звон мечей: подобных звуков не слышалось в священных местах со времен основания Г орода. Наконец они пришли на Рат-Динен и поспешили к Склепу Наместников, смутно маячащему в сумерках.

— Стойте! — вскричал Гэндальф, бросаясь к каменной нише перед входом. — Стойте, безумцы!

Потому что там были слуги Дэнэтора с мечами и факелами; но — одинокий — стоял в портике над верхней ступенью Берегонд, одетый в черное с серебром, и заслонял от них дверь. Двое уже пали от его меча, запятнав святилище своей кровью; а другие проклинали его, называя разбойником и предателем.

— Торопитесь! Делайте, как я велел! Убейте этого изменника! Или я должен сделать это сам?

Вслед за тем дверь — Берегонд придерживал ее левой рукой — распахнулась, и в проеме позади стражника встал Правитель Города, высокий и беспощадный; в руке он сжимал обнаженный меч. Но Гэндальф взбежал по ступеням, и люди отшатнулись от него, закрыв глаза: ослепительно белым засияли во тьме его одежды, ибо великий гнев объял его. Он поднял руку — и меч Дэнэтора, занесенный для удара, вылетел из его ладони; а сам Дэнэтор отступил перед Гэндальфом в изумлении.

— Что это, лэйрд? — спросил маг. — Дома мертвых — не место для живых. И почему эти воины бьются тут, когда война кипит у Врат Города? Или Враг проник даже на Рат-Динен?

— С каких пор Князь Гондора ответственен перед тобой? — надменно отвечал Дэнэтор. — Неужто я не могу приказывать собственным слугам?

— Можешь, — сказал Гэндальф. — Но другие могут оспорить твою волю, когда она оборачивается во зло или безумие. Где твой сын Фарамир?

— Лежит внутри, — кивнул вглубь склепа Дэнэтор. — Горит, уже горит… Они зажгли огонь в его жилах. Но скоро гореть всему. Запад пал. Всё пойдет в костер. Прах!.. Прах и дым развеет ветер.

Тогда Гэндальф понял, что тот безумен, и испугался, не свершил ли он уже какого-нибудь зла; вместе с Пином и Берегондом маг кинулся вперед — Дэнэтор отступал перед ними, покуда не встал у стола. На нем по-прежнему лежал в жару и беспамятстве Фарамир; под столом и вокруг были навалены дрова, и все заливало масло — даже доспехи и одеяла Фарамира; но, по счастью, огонь развести не успели. Тут Гэндальф явил скрытую в нем силу: он вскочил на вязанки, легко поднял раненого, спрыгнул и понес его к двери. Но в это время Фарамир застонал и позвал отца.

Дэнэтор вздрогнул, точно очнувшись, пламя угасло в его глазах; он заплакал и попросил:

— Не забирайте у меня сына! Он зовет меня.

— Зовет, — согласился Гэндальф. — Но ты не можешь пока прийти к нему. Он ищет исцеления на пороге смерти — и, быть может, еще найдет его. Твое же место — в битве за твой Город, и, возможно, там ждет тебя смерть. Ты и сам сознаешь это в глубине души.

— Ему не проснуться, — возразил Дэнэтор. — Битва напрасна. Зачем же нам жить дольше? Почему не уйти вместе, бок о бок?

— Тебе не дана власть, Наместник Гондора, — сурово прервал его Гэндальф, — назначать час своей смерти. Только языческие короли в Черные годы поступали так, убивая себя в гордыне и отчаянье, губя своих близких, чтобы облегчить собственную смерть.

Он вышел из Усыпальницы и уложил Фарамира на носилки, на которых его принесли и которые все еще стояли в портике. Дэнэтор последовал за магом и стоял, дрожа, неотрывно и жадно глядя в лицо сына. И какой-то миг, пока все молча смотрели на муки Князя, он колебался.

— Идем! — позвал Гэндальф. — Мы нужны. Нам предстоит многое сделать.

И тогда Дэнэтор вдруг рассмеялся. Он выпрямился, снова высокий и гордый, и, быстро пройдя к столу, взял из изголовья свёрток. Потом вернулся к двери, сдернул покрывало и — глядите! — меж ладоней его лежал палантир. Князь высоко поднял его, и тем, кто смотрел на шар, показались, что он наполнился внутренним пламенем, так что исхудалое лицо Правителя осветилось багровым огнём и казалось вырубленным из камня — иссеченное резкими тенями, благородное, гордое, жуткое. Глаза его сверкали.

— Гордость и отчаянье! — вскричал он. — Ужели думаешь ты, что глаза Белой Крепости были слепы? Я видел больше, чем известно тебе, Серый Глупец. Твои надежды — от неведения. Иди же и неси исцеление! Иди и бейся! Напрасно. Ненадолго ты, быть может, и одержишь победу — на час, на день. Но силу, что поднялась сейчас, не победить. К этому Городу протянут пока лишь один ее палец. Двинулся весь восток. Как раз сейчас ветер гонит по Андуину чернопарусный флот. Запад пал. Приспело время уйти всем, кто не хочет быть рабом.

— Такие-то советы и приближают победу Врага, — сказал Гэндальф.

— Тогда продолжай надеяться! — засмеялся Дэнэтор. — Разве я не знаю тебя, Мифрандир? Ты надеялся править вместо меня, стоять за каждым троном — северным, южным, западным. Я прозрел твой разум и замыслы. Разве не знаю я, что ты приказал этому полурослику молчать?.. Что ты привез его шпионить в моем дому?.. И, однако, из нашей беседы с ним я узнал имена и цели всех твоих спутников. Итак! Правой рукой ты использовал бы меня, как щит против Мордора, а левой притащил бы сюда этого бродягу с Севера — занять мое место.

Но говорю тебе, Гэндальф Мифрандир, я не буду орудием в твоих руках! Я Наместник Дома Анариона. Я не унижусь до того, чтобы быть выжившим из ума дворецким какого-то выскочки. Даже если б я поверил его притязаниям — он, все же, происходит всего лишь из рода Исильдура. Я не склонюсь перед последним из потрепанного дома, давно лишенного власти и достоинства.

— Тогда чего бы ты хотел, — хмуро поинтересовался Гэндальф, — если б воле твоей суждено было сбыться?

— Я хотел бы, чтобы все было как прежде, — отвечал Дэнэтор. — При жизни моей и моих пращуров: править этим Городом и оставить трон сыну — и чтобы он был хозяином себе, а не учеником чародея. Но если рок отказывает мне в этом, я не хочу ничего: ни жизни в унижении, ни любви наполовину, ни почестей из милости.

— Наместник, честно передавший свою ношу, не показался бы мне обделенным любовью или почестями, — возразил Гэндальф. — Но, по крайней мере, сына ты не лишишь выбора, покуда жизнь еще теплится в нем.

При этих словах глаза Дэнэтора вспыхнули вновь, он сунул Камень под мышку, выхватил кинжал и шагнул к носилкам… Но Берегонд прыгнул вперед и заслонил собой Фарамира.

— Так! — вскричал Дэнэтор. — Ты уже похитил половину сыновней любви. Теперь ты крадешь души моих рыцарей, так что они совсем лишают меня сына. Но по меньшей мере в одном ты мне не помешаешь: выбрать свой конец.

Сюда! — крикнул он слугам. — Сюда, если вы не отступники!

Тогда двое взбежали к нему. Он быстро выхватил факел из рук одного и отскочил вглубь дома. Прежде чем Гэндальф успел остановить его, он бросил факел на вязанки, — они затрещали и мгновенно занялись.

Дэнэтор вскочил на стол и, стоя среди огня и дыма, поднял Жезл Наместника, что лежал у его ног, и сломал его о колено. Кинув обломки в пламя, он поклонился и лег на стол, обеими руками прижимая к груди палантир. И говорят, что после, кто бы ни смотрел в тот Камень, — если только человек не обладал силой, способной обратить его на другое, — он видел лишь старческие руки, исчезающие в пламени.

В ужасе и скорби Гэндальф отвернулся и закрыл дверь. Некоторое время он стоял молча, в задумчивости, покуда другие слушали жадный рев пламени внутри. А потом Дэнэтор страшно вскрикнул — и умолк, и живые никогда больше не видели его.

— Так ушел Дэнэтор, сын Эктелиона, — медленно проговорил Гэндальф. Он обернулся к Берегонду и слугам Князя — те стояли рядом, пораженные ужасом. — И так прошли дни Гондора, что вы знали; к добру или к худу — они кончились. Лихие дела сотворились здесь; но теперь оставьте неприязнь; ибо она приятна Врагу и поразила вас по Его воле. Вы запутались в тенетах долга. Но подумайте, слуги Князя, слепые в повиновении: если бы не измена Берегонда — Фарамир, Капитан Белой Крепости, сгорел бы сейчас.

Унесите ваших павших товарищей. А мы отнесем Фарамира туда, где он сможет спать в мире — или умереть, если такова его участь.

Гэндальф и Берегонд подняли носилки и понесли их к Палатам Целителей, а за ними, повесив голову, плелся Пин. Но слуги Князя застыли, глядя на сраженных воинов подле Усыпальницы; и когда Гэндальф с товарищами достигли конца Рат-Динен, раздался громкий шум. Оглянувшись, они увидели, что купол раскололся и рухнул, в огонь, а неукрощенное пламя в клубах дыма выметнулось наружу и пляшет на развалинах. Тогда слуги в страхе поспешили за Гэндальфом.

В конце концов они вернулись к Княжеской Двери, и Берегонд печально взглянул на привратника.

— Это всегда будет мучить меня… — вздохнул он. — Но я спешил, а он обнажил меч… — Вырванным у убитого ключом он запер дверь. — Теперь его надо отдать Князю Фарамиру.

— Принц Дол-Амроса распоряжается в отсутствие Князя, — сказал Гэндальф. — Но его здесь нет, значит, я должен взять это на себя. Я велю тебе хранить ключ, пока в Г ороде вновь не воцарится порядок.

Теперь они были наконец в верхних кругах Города, и в свете утра направились к Палатам Целителей; то были прекрасные дома, поставленное в стороне для лечения тех, кто тяжело болел, а сейчас подготовленные для ухода за ранеными и умирающими. Они стояли недалеко от входа в Цитадель, в шестом круге, подле его южной стены, а вокруг был сад и лужайка с деревьями — единственное подобное место в Городе. В Палатах жили несколько женщин — они были искусны во врачевании и обслуживании больных.

Как раз, когда Гэндальф и его спутники подходили с носилками к главной двери Палат, с поля перед Воротами донесся оглушительный вопль, вонзился, резкий и пронзительный, в небо, и унесся с ветром. Так жуток был этот вопль, что все застыли, но, однако, когда он смолк, в сердцах всех вспыхнула такая надежда, какой не знали они со времени прихода Тьмы; и им показалось, что свет прояснился, а в разрывы туч выглянуло солнце.

Но лицо Гэндальфа было сумрачно и печально; он велел Пину и Берегонду внести Фарамира в Палаты Целителей, а сам поднялся на стену; и там он стоял, как белокаменная статуя, и глядел вдаль. И зрением, данным ему, он видел оттуда все, что произошло; и когда Йомер выехал из битвы и стоял рядом с теми, кто пал, маг вздохнул, запахнул плащ и ушел со стены. И, когда Пин с Берегондом вышли из Палат, они нашли его у дверей в глубокой задумчивости.

Они смотрели на него, а он молчал. Текли минуты.

— Друзья мои, — проговорил он наконец. — Пришло время великой скорби и великой славы. Плакать нам или радоваться?.. Случилось то, на что никто не смел надеяться: Черный Полководец сгинул, и вы слышали его предсмертный вопль. Но он не ушел без горьких потерь. Я отвел бы удар, если бы не безумие Дэнэтора. Далеко протянулась рука Врага!.. Однако теперь я понимаю, как проникла Его воля в самое сердце Города.

Хотя Наместники и мнили, что тайна их известна им одним, я давно догадывался, что по крайней мере один из Всевидящих Камней находится в Белой Крепости. Во дни мудрости Дэнэтора он не решался ни пользоваться им, ни вызывать Саурона на борьбу, сознавая ограниченность своих сил. Но мудрость его истощилась; и, боюсь, когда возросла угроза его княжеству, он посмотрел в Камень — и был обманут; а смотрел он в него не единожды и тем чаще с уходом Боромира. Он был слишком велик, чтобы подчиниться воле Темных сил — и тем не менее, он видел лишь то, что ему позволяли увидеть. То, что он узнавал, без сомнения, служило ему; однако зрелище мощи Мордора питало отчаянье его души, пока не одолело разума.

— Теперь я понял! — не выдержал Пин и вздрогнул, вспомнив. — Князь уходил из залы, где лежал Фарамир; а когда вернулся… ну, в общем, тогда я в первый раз подумал, что он какой-то другой — старый, сломленный…

— В час, когда Фарамира принесли в Башню, многие видели странный свет в верхней палате, — добавил Берегонд, — но мы видели этот свет и прежде, и давно уже ходит по Городу слух, что Князь по временам мысленно борется с Врагом.

— Значит, я прав, — сказал Гэндальф. — Так воля Саурона вошла в Минас-Тириф; и так я был задержан здесь. И здесь я принужден оставаться, ибо скоро мне придется заботиться не только о Фарамире.

Сейчас я иду вниз — встретить тех, кто придет. Я увидел в поле много печального, и немало горького может еще произойти. Идем со мной, Пин! А ты, Берегонд, должен вернуться в Цитадель: рассказать Начальнику Стражи, о том, что случилось. Боюсь, он изгонит тебя из Стражников — таков его долг; но передай ему, что, если я могу дать ему совет, пусть он отправит тебя в Палаты Целителей — охранять твоего Капитана, служить ему, быть с ним рядом, когда он очнется — если он когда-нибудь очнется. Ибо тобой спасен он от огня. Иди же! Я скоро вернусь.

Он повернулся и вместе с Пином пошел в нижний город. И, когда они торопливо спускались змеистой дорогой, ветер принес серый дождь, и огни поутихли, и перед ними заклубился густой дым.

Глава 8Палаты Целителей

Туман слез и усталости застилал Мерри глаза. Роандийцы подходили к разрушенным воротам Минас-Тирифа. Хоббит почти не обращал внимания на развалины и бойню вокруг. Огонь, дым и смрад наполняли воздух, потому что много машин и трупов было сожжено, а еще больше — сброшено в огненные рвы; то здесь, то там валялись туши харадских чудищ — полуобугленные, раздавленные камнями, подстреленные доблестными лучниками с Яр-реки. Налетевший дождь перестал, вверху засияло солнце; но весь нижний город был по-прежнему окутан дымным маревом.

Воины расчистили уже путь через обломки, и теперь несколько вышли из Ворот с носилками. Они осторожно положили Йовин на мягкие подушки, а тело князя покрыли широким золоченым покрывалом, и его носилки окружили факельщики.

Так Теодэн и Йовин вошли в Город Гондора, и каждый, кто видел их, обнажал голову и кланялся; они миновали пепел и пламя выжженного круга и двинулись вверх по каменным улицам. Мерри это восхождение казалось бесконечным — бессмысленный путь в ненавистном бреду, ведущий к неясному концу.

Медленно мерцали впереди факелы — и вдруг померкли; он шел во тьме и думал: «Этот коридор ведет в могилу; там мы навсегда и останемся». И тут в его бред ворвался живой голос:

— О, Мерри!.. Как здорово, что я тебя нашел!

Он взглянул — и в глазах у него чуть-чуть посветлело. Это был Пин. Они стояли нос к носу в узком проулке, где кроме них никого не было. Мерри протер глаза.

— Где князь? — спросил он. — И Йовин? — Он споткнулся, сел на какой-то порог и снова заплакал.

— Они поднялись в Цитадель, — сказал Пин. — Ты, должно быть, спал на ходу, вот и свернул не туда. Когда мы увидели, что ты не с ними, Гэндальф послал меня на поиски. Бедняга Мерри! Как же я рад тебя видеть!.. Но ты вконец измотался, не буду мучить тебя разговорами. Скажи только: ты ранен?

— Нет… — будто во сне проговорил Мерри. — Нет, вряд ли. Но я не могу двинуть правой рукой, Пин… с тех самых пор, как я его проткнул… И меч мой сгорел… как деревяшка…

Лицо Пина стало озабоченным.

— Хорошо бы тебе пойти сейчас со мной — и побыстрее, — сказал он. — Да только идти ты не сможешь… Если б я мог понести тебя!.. Им нельзя было позволять тебе идти; но ты уж прости их. Столько лиха случилось в Городе, Мерри, — одного больного хоббита запросто могли проглядеть.

— Не всегда несчастье, когда тебя проглядят, — отозвался Мерри. — Совсем недавно меня проглядел… нет, не могу об этом. Помоги мне, Пин! Опять у меня в глазах темнеет, и рука совсем ледяная…

— Обопрись на меня, старина! — Пин подставил плечо. — Идем! Потихоньку, потихоньку… Тут недалеко.

— Ты ведешь меня хоронить?

— С ума сошел?! — Бодро возмутился Пин, но сердце его сжалось от страха и жалости. — Мы идем в Палаты Целителей.

Они вышли из проулка, который бежал между высокими домами с внешней стеной четвертого круга, и вернулись на главную дорогу, круто ведущую к Цитадели. Они двигались, как улитки, а Мерри качался и бормотал, точно во сне.

«Мне никогда не дотащить его туда, — думал Пин. — Неужто никто не поможет? И бросить его здесь я не могу…»

И в это время мимо, к его удивлению, пробежал мальчик — и Пин узнал Бергиля, сына Берегонда.

— Привет, Бергиль! — окликнул он. — Ты куда? Рад видеть тебя — живого!

— Я бегу по делам Целителей, — сказал Бергиль, — мне некогда.

— Беги, — махнул рукой Пин. — Но скажи им, что у меня тут больной хоббит — периан, запомни, — он пришел с поля битвы. Кажется, ему не дойти так далеко. Если Мифрандир там — он обрадуется этой вести.

Бергиль умчался.

«Лучше я подожду здесь», — решил Пин. Он тихонько опустил Мерри на мостовую на солнышке, сам сел рядом и положил голову Мерри себе на колени. Потом осторожно ощупал его тело и взял руки друга в свои. Правая была ледяной.

Вскорости пришел Гэндальф. Он наклонился над Мерри и пощупал его лоб. Потом заботливо поднял его.

— Его должны были с почетом внести в Город, — сказал он. — Он сторицей оплатил мое доверие; ибо, если бы Эльронд не уступил мне, ни один из вас не выступил бы; и тогда лихо этого дня было бы куда злее… — он вздохнул. — И, однако, это еще одна забота мне, а битва покуда в равновесии…

Итак, Фарамира, Йовин и Мерриадока уложили, наконец, в постели в Палатах Целителей; и за ними хорошо ухаживали. Потому что, хоть и немногое из знаний древности дошло до тех времен, лекари Гондора были по-прежнему мудры и искусны в исцелении ран и всех болезней, каким были подвержены смертные. Кроме старости. От неё лекарства они не знали; и мало осталось среди гондорцев тех, кому перевалило за сто — разве только в домах чистейшей крови. Но теперь искусство и знания лекарей были тщетны; потому что многие были больны неизлечимо — они прозвали эту болезнь Черной Стужей; она шла от назгулов. Те, кто был поражен ею, медленно погружался во все более глубокий сон, а потом он переходил в безмолвие и смертный холод — и они умирали. И тем, кто ходил за полуросликом и Правительницей Роханда, казалось, что болезнь эта тяжко легла на них. Когда кончалось утро, они еще говорили в бреду, и сиделки вслушивались в их бормотание, надеясь услышать что-то, что помогло бы им распознать болезнь. Но скоро они впали во тьму, и, когда солнце повернуло к западу, серая тень наползла на их лица; а Фарамир все горел в жару.

Гэндальф переходил от одного к другому, полный заботы, и ему рассказывали, что удалось услышать сиделкам. Так проходил день, а великая битва длилась снаружи, неся неверные надежды и странные вести; а Гэндальф по-прежнему наблюдал и выжидал, и не уходил; наконец алый закат залил небо, и свет сквозь окна упал на серые лица больных. И тем, кто стоял рядом, почудилось, что лица их слабо вспыхнули, точно вернулась жизнь — но надежды были напрасны.

Тогда старая Йореф — старшая из сиделок этой Палаты — сказала, взглянув на прекрасное лицо Фарамира — и слезы текли по ее щекам:

— Умрет он, бедняжка, вот ведь жалость!.. Вот были бы в Гондоре короли, как в добрые старые времена… Давно ведь сказано: «Рука Короля — рука целителя». Так, говорят, и узнается истинный Король.

— Да запомнят люди надолго твои слова, Йореф! — отозвался случившийся рядом Гэндальф. — Ибо в них — надежда. Быть может, Король действительно вернулся в Гондор; или ты не слышала странных вестей, что пришли в Город?

— Я была слишком занята, чтобы обращать внимание на все крики, — проворчала она. — Всё, на что я надеюсь — что эти супостаты не придут сюда тревожить раненых.

Гэндальф поспешно вышел; догорал закат, пылающие холмы потускнели, и пепельный вечер вполз на поля.

Солнце садилось, когда Арагорн, Йомер и Имрахиль подъезжали с капитанами и рыцарями к Городу; когда они приблизились к Воротам, Арагорн сказал:

— Смотрите, как садится солнце! Этот огонь — знак конца и гибели многих вещей. Мир меняется. Но этот Город и королевство долгие годы были под опекой Наместников — и если я войду в него непрошенным, могут подняться сомнения и споры; а их не должно быть, покуда длится война. Я не войду, не предъявлю никаких прав, пока не станет ясно, кто победит — мы или Мордор. Мои палатки будут разбиты в поле, и там стану я ждать приветствий Правителя Города.

Но Йомер возразил:

— Ты уже развернул знамя Королей и поднял знаки Дома Элендиля. Потерпишь ли ты, чтобы их подвергли сомнению?

— Время еще не пришло, — сказал Арагорн, — и я не хочу биться ни с кем, кроме Врага и его прислужников.

— Речи твои мудры, — проговорил Принц Имрахиль, — если только родич Князя Дэнэтора может быть советчиком в твоем деле. Воля у него сильная, он горд — но стар; а с тех пор, как сражен его сын, он стал странен. Однако я не хотел бы, чтобы ты оставался за порогом, как нищий.

— Не нищий, — с легкой усмешкой поправил Арагорн. — Скажи: вождь Следопытов, которым не нужны города и каменные дворцы.

И он велел свернуть свое знамя; и снял Звезду Севера и отдал ее на хранение сыновьям Эльронда.

Принц Имрахиль и Йомер Роандийский проехали через Город и шум толпы и поднялись в Цитадель. Они прошли во дворец, ища Правителя. Но кресло его было пустым, а перед возвышением лежал на пышном ложе князь Теодэн, Сеньор Марки; двенадцать факелов окружали его, и двенадцать стражей стояли вокруг — рыцари Роханда и Гондора. Ложе было убрано зеленым и белым, а князь был укрыт до груди большим золоченым покрывалом; поверх него лежал обнаженный меч, а в ногах — щит. Свет факелов мерцал в седых волосах князя., как в струях фонтана, однако лицо его было прекрасным и юным — лишь не по-юному спокойным; казалось, он спит. Они постояли возле князя.

— Где Правитель? — нарушил молчание Имрахиль. — И где Мифрандир?

— Наместник Гондора в Палатах Целителей, — сказал один из стражей.

— Где Йовин, моя сестра? — гневно нахмурился Йомер. — Она должна была бы лежать рядом с князем, и не в меньшем почете, чем он. Куда ее поместили?

— Но Йовин была жива, когда ее принесли сюда, — ответил ему Имрахиль. — Ты разве не знал?

Нежданная надежда вдруг вспыхнула в сердце Йомера, а с нею — забота и возрожденный страх; он повернулся и молча покинул Дворец. Принц последовал за ним. Пока они шли, спустилась ночь; небо усыпали звезды. У дверей Палат Целителей им встретился Гэндальф; с ним был какой-то человек в сером плаще. Они приветствовали Гэндальфа и сказали:

— Мы ищем Правителя, и нам сказали, что он в Палатах Целителей. С ним что — то случилось? И где Йовин?

— Она лежит внутри, и пока еще не умерла, но близка к смерти, — ответил Гэндальф. — А Князь Фарамир ранен лиходейской стрелой, как вы слышали, а теперь он — Наместник Гондора; ибо Дэнэтор ушел, и дом его стал прахом, — и они исполнились скорби и удивления, услышав рассказ мага.

— Итак, победа лишена радости, — заметил Имрахиль. — И заплачено за нее дорого, если Гондор и Роханд в один день потеряли правителей. Йомер правит Рохандом. Кто же станет править Гондором? Не послать ли нам за Арагорном?

— Он здесь, — раздался голос, и закутанный в плащ человек вступил в круг света — это был Арагорн в сером эльфийском плаще поверх кольчуги, скрепленном зеленым камнем Галадриэли. — Я пришел, потому что Гэндальф просил меня прийти, — проговорил он. — Но для всех я — только вождь дунаданов Арнора; и властитель Дол-Амроса должен править Городом, пока не очнется Фарамир. Но мой совет — чтобы Гэндальф правил нами в грядущие дни и в схватках с Врагом.

И все согласились на это.

Тогда Гэндальф сказал:

— Не будем стоять у двери, ибо время — жизнь. Войдём! Потому что только на Арагорна могут надеяться те, кто лежит сейчас в этой Палате. Так сказала Йореф, гондорская ведунья: «Рука Короля — рука целителя, и так будет узнан истинный Король».

Арагорн вошел первым, остальные — за ним. У дверей стояли два стражника в одеждах Цитадели: один высокий, другой — не выше мальчишки. И когда он увидел, кто пришел — громко вскрикнул в удивлении и радости.

— Бродник! Ну и встреча!.. Знаешь, я так и думал, что это ты — на черных кораблях. Но все вопили «корсары» и не желали меня слушать. Как ты это сделал?

— Рад тебя видеть! — Арагорн со смехом взял хоббита под руку. — Но сейчас не время для рассказов.

А Имрахиль вполголоса сказал Йомеру:

— Разве так обращаемся мы к нашим сеньорам? Но, может быть, корону он станет носить под другим именем!

Арагорн услышал его и обернулся.

— Истинно так, ибо на языке древности я зовусь Элессар Каменэльф, Энвиатар, что значит Обновитель… — он тронул зеленый камень на груди. — А Бродник станет именем моего дома, если ему суждено основаться. На древнем языке это звучит не так уж плохо: Телконтаром буду я и мои наследники.

И он пошел в Палату; и, пока они шли к комнатам больных, Гэндальф поведал о подвиге Йовин и Мерриадока.

— Они говорили в бреду, и говорили много, пока не впали в смертную тьму, — закончил он. — Ну, а кое-что я увидел сам — мне дано видеть то, что далеко.

Сначала Арагорн пошел к Фарамиру, потом — к Йовин, и последним — к Мерри. Когда он взглянул на лица больных и увидел их раны, он вздохнул.

— Мне придется пустить в ход всю данную мне силу и искусность, — проговорил он. — Хотел бы я, чтобы Эльронд был здесь — он старейший и сильнейший из нас.

— Может быть, ты сперва отдохнешь и поешь? — предложил Йомер, видя, как он утомлен.

Но Арагорн покачал головой.

— Для этих троих, особенно для Фарамира, время на исходе. Нужно торопиться.

Потом подозвал Йореф.

— Есть в этой Палате запас целебных трав?

— Да, господин, — отвечала она. — Но не всех, какие им нужны. И я не знаю, где взять еще — все пошло прахом в эти дни, всюду горят пожары, и парнишек для поручений не хватает, а тут еще дороги перекрыты. А уж когда в последний раз приезжал возчик из Лоссарнаха — и не вспомнить!.. Но мы делаем, что можем в этой Палате, как ваша милость, конечно, знает.

— Я стану судить об этом, когда увижу, — сказал Арагорн. — На разговоры времени нет. Есть у вас атэлас?

— Не знаю наверное, господин, — развела руками старуха. — Может, под другим именем… Пойду-ка спрошу у травознатца…

— Его еще называют целемой, — подсказал Арагорн.

— Ах, это! — обрадовалась Йореф. — Ну, если б ваша милость сказали так с самого начала, я ответила бы вам. Нет, этой травки у нас нет. Я и не слыхала, чтоб от нее была какая польза. Я ее частенько видела, когда гостила у сестер в Лоссарнахе… Она хорошо пахнет, если растолочь, да? Да нет, «хорошо» — не то слово; от ее запаха будто оживаешь…

— Вот именно, — прервал ее Арагорн. — А теперь, женщина, если ты любишь Князя Фарамира — беги так же быстро, как твой язык, и достань мне целему, если в Городе есть хоть один листок.

— А если нет, — сказал Гэндальф, — я поскачу в Лоссарнах, и повезу почтеннейшую Йореф с собой, и она отведет меня в лес. А Ночиветр покажет ей, как надо спешить.

Когда Йореф, наконец, отправилась, Арагорн велел другим женщинам вскипятить воду. Потом взял руку Фарамира в свою и положил другую руку на лоб больного. Лоб был влажен от пота; Фарамир не двигался, и, казалось, едва дышал.

— Он почти истаял, — повернулся Арагорн к Гэндальфу. — Но причиной тому — не рана. Будь он ранен назгулом, как считал ты — он умер бы этой ночью. Я думаю, его сразила стрела южанина. Кто её вытащил? Она сохранилась?

— Вытащил ее я, — сказал Имрахиль, — и я же перевязал рану. Однако стрелы я не сохранил — у меня было довольно других дел. Сколько я помню, она была такой, какими пользуются южане. И всё же я уверен, что ее выпустили Призраки, иначе горячка давно прошла бы: рана не была ни глубокой, ни смертельной. Чем еще можно объяснить это?

— Усталостью, печалью из-за отношения отца, раной, а более всего — Дыханием Тьмы, — проговорил Арагорн. — У него очень стойкий дух, ибо он входил уже под Завесу Тьмы прежде, чем поскакал защищать стену Пеленнора. Тьма, должно быть, медленно расползалась в нем, когда он бился, стараясь удержать свой аванпост. Если б я пришел раньше!..

Тем временем появился травознатец.

— Ваша милость спрашивали целему, как ее называют в народе, — важно обратился он к Арагорну, — или атэлас на древнем языке, для тех, кто знает Травники…

— Я знаю их, — нетерпеливо сказал Арагорн. — И мне все равно, назовешь ли ты ее азэа аранион или целема, если она у тебя есть.

— Прошу прощения, господин! — Поклонился тот. — Я вижу, вы знаток — не просто военачальник. Но, сударь, к величайшему моему сожалению, в Палатах Целителей, где находятся только серьезно больные, её нет. Мы не знаем в ней другой силы, кроме как освежать дурной воздух или прогонять плохое настроение. Если только, конечно, не обращать внимания на строки, которые твердят, не понимая, женщины вроде нашей доброй Йореф:

Атэлас, приди, спаси,

Хворь и немочь унеси!

Ты живительней воды,

Ты спасаешь от беды.

Но целебнее листка

Королевская рука!

Но это, боюсь, сплошная бессмыслица — стихи исказились в памяти старух. Что они значат — я предоставляю судить вам, если они значат хоть что-то. Но старики еще пользуются запахом этой травы от головной боли.

— Тогда, во имя Короля, отправляйся и найди какого-нибудь старика, более знающего и более мудрого, у которого она есть! — Вскричал Гэндальф.

Арагорн стоял на коленях подле Фарамира и держал руку на его лбу. И все вокруг чувствовали, что идет какая-то страшная борьба. Потому что лицо Арагорна посерело от усталости; время от времени он окликал Фарамира, но с каждым разом все тише, будто сам Арагорн удалялся от них, уходил вдаль по темной долине, зовя того, кто потерялся.

Наконец вбежал Бергиль, неся в полотне шесть листьев.

— Вот целема, сударь, — сказал он. — Боюсь только, не свежая. Ее собирали не меньше двух недель назад. Она поможет, сударь? — мальчик взглянул на Фарамира и заплакал.

Арагорн улыбнулся.

— Поможет. Худшее уже позади. Вытри слезы! — Он взял два листа в ладони и подышал на них, а потом размял, и живительная свежесть наполнила комнату, точно сам воздух проснулся и зазвенел, заискрился радостью. А после он бросил листья в принесенные чаши с кипящей водой — и все сердца сразу просветлели. Потому что аромат был, как воспоминание о росистом утре под незатенённым солнцем в каком — то дивном весеннем мире… И Арагорн поднялся, освеженный, и глаза его улыбались, когда он поднес чашу к спящему лицу Фарамира.

— Ну-ну! Кто бы поверил? — шепнула Йореф женщине рядом. — Травка-то лучше, чем я думала!.. Так пахли розы в моих родных краях, когда я была совсем девчонкой…

Вдруг Фарамир шевельнулся, открыл глаза и взглянул на Арагорна, что склонился над ним; лицо больного озарилось узнаванием и любовью, и он тихо проговорил:

— Лэйрд, ты звал меня. Я пришел. Что прикажет Король?

— Не броди больше во тьме, очнись! — сказал Арагорн. — Ты устал. Отдыхай и ешь, и будь готов к моему возвращению.

— Буду, лэйрд, — отвечал Фарамир. — Кто же станет лежать в постели, когда вернётся Король?

— Так прощай — на время, — ласково улыбнулся Арагорн. — Я должен идти к другим.

И он снова вышел с Гэндальфом и Имрахилем; а Берегонд и его сын остались, не в сипах сдержать радость. Пин двинулся за Гэндальфом и, прикрывая дверь, услышал слова Йореф:

— Король!.. Слышали вы? А что я говорила? Рука целителя, сказала я.

И вскоре разнеслась весть, что в Палаты явился Король и что после войны он несет исцеление; и новость пошла бродить по Городу.

А Арагорн пришел к Йовин.

— Тяжкое увечье, — заметил он, осмотрев девушку. — За сломанной рукой искусно ухаживали, и она срастется со временем — если у Йовин будут силы жить.

Искалеченная рука держала щит; но главное зло вошло через руку с мечом. В ней я совсем не чувствую жизни, хотя она и цела. Она сражалась с врагом себе не по силам. А те, кто поднимет оружие на такого врага, должны быть крепче стали, если само потрясение не убьет их… Злой рок поставил ее на его пути. Ибо она — прекрасная дева, прекраснейшая из дев. И однако я не знаю, как судить о ней. Когда я впервые увидел ее, она была несчастна — мне показалось, что я вижу белый цветок, лилию, стоящую гордо и прямо; и всё же я знал, что она крепка, как эльфийский клинок. Быть может, мороз обратил ее соки в лед, и она стояла, еще прекрасная, но уже сраженная, обреченная умереть… Болезнь её началась задолго до этого дня, не так ли, Йомер?

— Я удивлен, что ты спрашиваешь об этом меня, — отозвался тот, — потому что считаю тебя непревзойдённым в этом, как и во всем остальном. Однако я не знал, что она затронута морозом, пока она впервые не взглянула на тебя. Во дни Червослова, когда князь был околдован, забота и страх владели ею, и она делилась ими со мной; она ухаживала за князем в растущем страхе. Но это не могло привести ее к такому концу!..

— Мой друг, — мягко вмешался Гэндальф. — У тебя были кони, и ратные подвиги, и вольная степь; но у нее, рожденной в теле женщины, были дух и мужество не менее твоих. Однако она была обречена прислуживать старику, которого любила, как отца, и видеть, как постепенно он впадает в старческое безумие; и доля ее казалась ей более презренной, чем доля палки, на которую он опирался. Ты думаешь, Червослов отравляй слух одного Теодэна?

«Безумный старик! Что такое Дом Эорла, как не крытый соломой сарай, где в грязи и вони напиваются бандиты, а их отродья валяются на полу между псов?»

Разве ты не слышал этих слов прежде? Сказал их Саруман — наставник Червослова. Но я не сомневаюсь, что дома Червослов облекал тот же смысл в более искусные речи. Мой Йомер, если сестра любила тебя и воля ее, склоненная к долгу, не замыкала ей уст — ты должен был слышать нечто подобное. А кто знает, что говорила она тьме, одна, в горькие часы ночи, когда жизнь казалась ненужной, и стены смыкались вокруг — клеткой вкруг дикой птицы?

Йомер молчал и смотрел на сестру, будто заново размышляя над их прошлой жизнью. А Арагорн сказал:

— Я видел и то, что видел ты, Йомер. Нет среди печалей этого мира горше муки и позора для сердца мужчины, чем видеть любовь девы столь прекрасной и храброй — и не мочь ответить на нее. Скорбь и жалость преследовали меня с тех пор, как я оставил её в отчаянье в Урочище Духов и поскакал на Тропу Мертвецов; и страх этого пути был ничто перед страхом за то, что может приключиться с ней. И все же говорю тебе, Йомер: тебя она любит более истинно, чем меня; ибо тебя она любит и знает; во мне же она любит лишь тень и мечты; надежду на славу, великие подвиги и земли вдали от степей Роханда.

Быть может, я смогу излечить ее тело, отозвать ее из тёмной долины. Но к чему она очнется — к надежде, забытью или отчаянью — не знаю. А если к отчаянью — она умрет, если только не обретёт иного лекарства, которого я не могу ей дать, — Арагорн наклонился и заглянул ей в лицо — оно было белым, как лилия, холодным, как лед и твердым, как камень. Но он поцеловал ее в лоб и тихонько позвал:

— Йовин, дочь Йомунда, очнись! Враг твой сгинул!

Она не шевельнулась, но задышала чаще — грудь вздымалась и опадала под белым полотном рубахи. Арагорн снова размял два листа целемы и бросил их в кипяток; а потом покрыл ими лоб девушки и правую руку, мертво лежащую на одеяле.

И тогда — то ли Арагорн и правда владел какой-то давно позабытой силой, то ли слова его о Йовин так подействовали на них — когда душистый запах травы заполнил палату, тем, кто стоял рядом, показалось, что резкий ветер подул сквозь окно; он ничем не пах, но был свежим, чистым и юным, будто только что прилетел с высоких снежных гор или с дальних серебристых берегов, омытых пенным приливом.

— Пробудись, Йовин, дочь Йомунда! — повторил повелительно Арагорн и взял ее правую руку в свою; рука была теплой: жизнь возвращалась. — Пробудись! Призрак сгинул и тьма размыта! — Он вложил ее руку в руку Йомера и отступил. — Зови ее! — Велел он и молча вышел из палаты.

— Йовин! Йовин! — вскричал Йомер сквозь слезы. А она открыла глаза и сказала:

— Йомер! Какая радость! А мне сказали — ты погиб… Да нет же!.. Это только тёмные голоса в моем сне… Долго я спала?

— Не долго, сестра, — ответил Йомер. — Но не думай больше об этом.

— Я странно устала, — продолжала она, — и хочу отдохнуть. Но скажи, что с Сеньором Марки? Не лги! Я знаю, это не сон. Он умер, как и предвидел.

— Он умер, — кивнул Йомер. — Но велел передать его «прости» Йовин — более милой, чем дочь. Он лежит сейчас в почете в Цитадели Гондора.

— Скорбная весть, — проговорила она. — И однако, она много лучше всего, на что я осмеливалась надеяться в темные дни, когда казалось, что честь Дома Эорла опустилась ниже чести пастушьей хижины… — она перевела дыхание. — А что с оруженосцем князя, полуросликом? Йомер, ты должен сделать его рыцарем Марки: это доблестный воин!

— Он лежит в этих же Палатах, и я сейчас иду к нему, — ответил за Йомера Гэндальф. — Йомер еще побудет с тобой. Но не говорите о войне и горе, пока ты совсем не придешь в себя. Огромна радость видеть тебя пробужденной к здоровью и надеждам — столь доблестную деву!

— К здоровью?.. — задумчиво повторила Йовин. — Может быть. По крайней мере, пока есть пустое седло павшего всадника, которое можно занять — и подвиги, которые надо свершить. Но к надеждам?.. Не знаю.

Гэндальф и Пин вошли в комнату Мерри и нашли там Арагорна, стоящего у постели.

— Бедный старина Мерри! — вскрикнул Пин и подбежал к кровати: ему почудилось, что друг выглядит хуже и лицо его посерело, будто вес долгих лет скорби висит на нем; и внезапно его охватил страх, что Мерри умрет.

— Не бойся, — сказал ему Арагорн. — Я пришел вовремя и успел отозвать его.

Он устал и опечален, а рана его такая же, как у Йовин — он дерзнул сразить ту жуткую тварь. Но все эти лиха одолимы — так силен и радостен его дух. Печали своей он не забудет; но она не затемнит его сердца — только научит мудрости.

Тут Арагорн положил руку на голову Мерри и, ласково взъерошив каштановые кудри, тронул веки хоббита и позвал его. И когда комнату наполнил аромат целемы, подобный запаху нагретого солнцем верескового луга, Мерри вдруг проснулся и заявил, протирая глаза:

— Есть хочу. Который час?

— Время ужина прошло, — радостно отозвался Пин. — Но я смог бы раздобыть тебе чего-нибудь — если мне дадут.

— Дадут, не сомневайся, — сказал Гэндальф. — И вообще всё, что только может пожелать этот роандийский всадник — ежели это можно будет найти в Минас-Тирифе, где имя его известно каждому младенцу.

— Как хорошо!.. — Мерри потягивался. — Тогда я хотел бы сперва поесть, а потом — покурить, — тут лицо его омрачилось. — Нет… Вряд ли я смогу когда-нибудь курить.

— Почему это? — подозрительно поинтересовался Пин.

— Понимаешь, — медленно ответил Мерри, — он умер. Мне всё вспомнилось. Он сказал, что просит прощения за то, что не может больше слушать моих рассказов, как обещал… Это были чуть ли не последние его слова. Вряд ли я смогу теперь курить, не думая о нем, Пин, — и о том дне, когда он прискакал в Исенгард.

— Так кури — и думай о нем! — сказал Арагорн. — Он был великим князем, и в груди его билось благородное сердце. Он встал из теней к последнему дивному утру. Служба твоя ему была краткой — но воспоминания о ней будут для тебя радостью и честью до конца дней.

— Тогда ладно, — ухмыльнулся Мерри. — Если Бродник считает, что так надо — буду курить и думать. У меня оставалось в мешке кое — что из сарумановых запасов, но что сталось с ними в битве — понятия не имею.

— Сударь мой Мерриадок, — глаза Арагорна сузились. — Если вы считаете, что я огнем и мечом прошел сквозь горы и княжество Гондор, чтобы принести травку беззаботному солдату, который кидает снаряжение, где попало — вы ошибаетесь. Ежели ваш мешок не найдется — придется вам послать за травознатцем этих Палат, и он поведает вам, что желаемая вами трава не имеет никакой пользы, но простонародье зовет ее Западным зельем, а благородные люди — галенас, а другие народы — по другому, и, прочитав несколько полузабытых виршей, смысла которых не понимает, откланяется. Я делаю то же. Потому что я не спал в постели с тех пор, как покинул Урочище Духов, а ел в последний раз перед рассветом.

— Прости, пожалуйста! — Мерри схватил его за руку и поцеловал. — Иди сейчас же! С той ночи в Усаде ты только и делаешь, что возишься с нами. Но так уж повелось у моего народа: нести всякий вздор и говорить меньше, чем думаем. Мы боимся сказать больше. Так оно и выходит, что нам не хватает слов, когда шутка неуместна.

— Я это знаю, — Арагорн поцеловал Мерри. — Не то говорил бы с тобой иначе. Пусть же Край вечно живет в мире! — и он вышел вместе с Гэндальфом.

А Пин остался.

— Есть ли еще кто-нибудь, подобный ему?.. — сказал он, глядя на закрытую дверь. — Кроме Гэндальфа, конечно… Они по-моему, должны быть в родстве… — он повернулся к Мерри. — Дорогой осёл, твой мешок стоит рядом с кроватью — он был у тебя спине, когда мы встретились. Он его все время видел, конечно. Да и у меня еще осталось немного зелья. Действуй! Вот табак. Набивай трубку, — а я пойду, поищу тебе поесть. А потом отдохнём немного. Мы — Хваты и Брендизайки — не можем долго жить на вершинах.

— Не можем, — согласился Мерри. — Я не могу. Не сейчас, во всяком случае. Но, по крайней мере, Пин, мы можем видеть их и почитать. Знаешь, я думаю, любить лучше то, что тебе по росту: надо начать где — то и иметь какие-то корни, а земля Края глубока. Всё же есть вещи глубже и выше; и садовник не мог бы спокойно ходить за садом, если бы не они, — знает он о них или нет. Я рад, что узнал о них кое-что… Слушай, чего это я разговорился? Где табак? И достань из мешка мою трубку, если она цела.

Арагорн и Гэндальф отправились к Верховному Целителю и посоветовали ему выхаживать Фарамира и Йовин еще много дней.

— Йовин, — сказал Арагорн, — скоро пожелает встать и уйти. Ни в коем случае нельзя позволять ей этого по крайней мере дней десять.

— Что до Фарамира, — добавил Гэндальф, — он должен вскорости узнать, что отец его умер. Но всей повести о безумии Дэнэтора ему рассказывать нельзя, пока он совершенно не излечится и не займется делами. Проследи, чтобы Берегонд и периан, которые будут здесь, не проговорились.

— А другой периан, Мерриадок, вверенный моему попечению — что с ним? — спросил Верховный Целитель.

— Похоже, завтра он сможет ненадолго встать, — сказал Арагорн. — Пусть встанет, если захочет. Ему можно побродить немного по саду — под присмотром друзей.

— Они замечательный народ, — кивнул Целитель. — Очень стойкий и выносливый.

У дверей Палат собралась толпа: ждали Арагорна; и, едва он вышел, люди стали молить, чтобы он излечил их родичей, стынущих в Черной Стуже. И Арагорн сел ужинать и послал за сыновьями Эльронда, и они вместе протрудились всю ночь.

И в Городе говорили: «Король и правда вернулся к нам». Они называли его Элессаром Каменэльфом из-за зеленого самоцвета, который он носил, и так имя, предсказанное ему при рождении, было избрано ему самим народом.

А когда он не мог трудиться больше, — он завернулся в плащ и, выскользнув из Города, пошел в свою палатку и улегся спать. А утром стяг Дол-Амроса — белый корабль на голубом поле — лебедем взмыл над башней, и люди гадали, не приснился ли им ночной приход Короля.

Глава 9Последний Совет

Пришло утро дня после битвы — дивное утро с легкими облаками и западным ветром. Было еще совсем рано, когда Леголас и Гимли попросили разрешения подняться в Город: им не терпелось увидеть Мерри и Пина.

— Приятно знать, что они еще живы, — заявил Гимли. — Они стоили или нам немалых мук, и мне бы не хотелось, чтобы муки эти пропали даром.

Эльф и гном вместе вошли в Минас-Тириф, и народ дивился на них; ибо Леголас был прекраснее всех людей и во весь голос распевал эльфийскую песню, а Гимли шествовал рядом с ним, поглаживая бороду и оглядываясь вокруг.

— Тут трудились неплохие мастера, — заметил он, взглянув на стены. — Но кое-что сделано небрежно, а уж улицы они могли бы вымостить и получше. Когда Арагорн получит должное, я предложу ему услуги каменотесов Горы — тогда этому городу и впрямь будет, чем гордиться.

— Им бы побольше садов, — сказал Леголас. — Дома мертвы, а то, что растет здесь — не радуется. Если Арагорн получит должное — народ Леса принесет ему певчих птиц и неумирающие деревья.

В конце концов они пришли к Принцу Имрахилю, и Леголас, взглянув на него, низко поклонился — ибо увидел перед собой того, в чьих жилах течет эльфийская кровь.

— Привет, тебе, лэйрд! — молвил он. — Давным-давно народ Нимродели покинул Лориэн, но, видно, не все уплыли на Запад из гаваней Амроса.

— Так говорят предания моей земли, — подтвердил Принц. — Однако бессчетные годы не видели у нас Дивного Народа. И я удивлен видя одного из них здесь — среди войны и скорби. Чего ты ищешь?

— Я один из Девяти Путников, которые вышли с Мифрандиром из Имладриса, — отвечал Леголас. — Сюда же мы — я и этот гном, мой друг, — пришли вместе с Арагорном. А сейчас мы хотели бы повидать наших друзей, Перегрина и Мерриадока.

— Вы найдете их в Палатах Целителей; я провожу вас туда, — предложил Имрахиль.

— Довольно, если ты пошлешь с нами кого-нибудь, — возразил Леголас. — Потому что Арагорн прислал тебе весть. Он не хочет больше входить в Город. Однако полководцам надо собраться на совет, и он просит тебя и Йомера прийти в его палатку — и как можно скорее. Мифрандир уже там.

— Мы придем, — сказал Имрахиль; и они учтиво простились.

— Это прекрасный властитель и великий полководец, — заметил Леголас. — Если в Гондоре есть такие люди во дни упадка — велика должна была быть его слава во дни подъема!

— И, без сомнения, добрые каменотесы работали здесь давным-давно, когда Город только строился, — откликнулся Гимли. — Так всегда бывает с тем, что начинают Люди: мороз весной или засуха летом — и урожай пропал.

— Однако они редко остаются без зерна, — сказал Леголас. — А оно может лежать в пыли и гнили — и прорасти в самых неожиданных местах и временах. Дела Людей переживут нас, Гимли.

— И, однако, полагаю, не кончатся ничем, кроме неудач, — заупрямился гном.

— На это у эльфов ответа нет, — уклонился от спора Леголас.

Слуга Принца провел их в Палаты Целителей; они нашли друзей в саду — и веселой была их встреча. Они немного побродили, болтая и радуясь краткой передышке, покою и отдыху. Потом Мерри утомился, и они уселись под стеной на лужайке Палат Целителей; внизу мерцал на солнце Андуин, убегая вдаль по широким равнинам, к зеленям Лебеннина и Южного Ифилиэна.

Все говорили, а Леголас примолк и смотрел против солнца — и увидел белых птиц, летящих вверх по Реке.

— Смотрите! — Закричал он. — Чайки! Как они далеко залетели! Они растревожили мне душу. Я ни разу не видел их, пока мы не пришли в Пеларгир — там я услыхал их крики, когда мы поскакали в бой за корабли. И застыл, позабыв о войне; ибо их плачущие голоса сказали мне о Море. Море!.. Я еще не видел его. Но глубоко в душах моего народа лежит тоска по морю — и опасно бередить ее. Горе мне! Я слышал чаек. Не знать мне теперь покоя ни под буком, ни под вязом!

— Не говори так! — Встревоженно повернулся к нему Гимли. — В Средиземье можно еще повидать немало, а сделать — и того больше. Но если Дивный Народ уйдет — мир потускнеет для тех, кто обречен оставаться.

— Потускнеет и поскучнеет, — поддержал гнома Мерри. — Вы не должны уходить, Леголас! Всегда будет какой-нибудь народ — большой или малый, а то и несколько мудрых гномов, вроде Гимли, кому вы будете нужны. Во всяком случае, я надеюсь на это… Хоть и чует мое сердце, что худшее в этой войне еще впереди. Как бы я хотел, чтобы всё кончилось — и хорошо кончилось!

— Не будьте такими мрачными! — взмолился Пин. — Солнце сияет, и мы вместе — по меньшей мере, на два дня. Я хочу знать о вас всех побольше! Ну же, Гимли! Вы с Леголасом поминали ваш странный поход с Бродником раз двадцать. Но так ничего толком и не сказали.

— Солнце, может, и сияет, — проворчал Гимли, — но мне не хочется вызывать из тьмы воспоминания об этой дороге. Знай я, что передо мной — никакая дружба не заставила бы меня пойти Тропой Мертвецов.

— Тропой Мертвецов? — заинтересованно придвинулся к гному Пин. — Я слышал, Арагорн сказал это — я еще подивился, что бы это значило. Ты не расскажешь нам?

— Без охоты, — проговорил Гимли. — Потому что на этой дороге я был посрамлен: я, Гимли, сын Глоина, который считал себя выносливей людей и тверже любого эльфа… Но я не доказал ни того, ни другого; и лишь воля Арагорна удержала меня на этой тропе.

— И любовь к нему, — добавил Леголас. — Всякий, кто узнаёт его, начинает его любить, по-своему, конечно — даже эта ледяная роандийская дева. Мы покинули Урочище рано поутру за день до вашего прихода туда, Мерри — и тамошний народ так трясся от страха, что никто не вышел взглянуть на нас, кроме Йовин. Расставание было грустным, и я опечалился, видя его.

— Ну, у меня-то едва хватило духу на себя самого, — Гимли мрачно усмехнулся. — Нет уж, не стану я говорить об этом походе.

Он умолк; но Пин и Мерри так пристали к друзьям, что Леголас, в конце концов, сдался.

— Я расскажу вам довольно, чтобы вы успокоились — потому что я не испытал ужаса и не страшился призраков Людей, бессильных и хилых на мой взгляд.

Он быстро поведал им о тайном пути под горами, о темном свидании в Эрехе и о великой скачке до Пеларгира на Андуине: девяносто три мили покрыл Серый Отряд.

— Пять дней и четыре ночи скакали мы от Черного Камня, — говорил эльф. — И знаете, во тьме надежда моя ожила, ибо в этом мраке Призрачное Воинство становилось все более крепким и жутким. Некоторые, видел я, скачут верхом, некоторые шагают — однако все они двигались с одинаковой скоростью. Они шли молча — лишь мерцали глаза. На плато Ламедона они обогнали наших коней и перегнали бы нас, если бы Арагорн не запретил им.

По его приказу они откатились назад.

«Даже тени людей подвластны его воле, — подумал я тогда. — Они еще послужат ему!»

Мы скакали один светлый день, а потом настал день без рассвета, а мы продолжали нестись вперед, и пересекли Кириль, Ведуницу; и на третий день пришли к устью Гильраина. Там воины Ламедона дрались за броды с яростной ратью Умбара и Харада, что приплыла по реке. Но и защитники, и враги одинаково разбегались перед нами, крича, что Король Мертвецов идет на них. Лишь у Ангбора, Властителя Ламедона, хватило храбрости встретить нас; и Арагорн велел ему собрать народ и идти, если они осмелятся, позади Призрачного Воинства.

«У Пеларгира вы понадобитесь Наследнику Исильдура», — сказал он.

Так мы переправились через Гильраин, гоня союзников Мордора перед собой, а потом немного отдохнули. Но Арагорн скоро поднялся, сказав:

«Минас-Тириф уже осажден. Боюсь, он падет прежде, чем мы придем ему на помощь».

И мы опять вскочили в седла и помчались по равнинам Лебеннина быстро, как только могли…

Леголас остановился, вздохнул и тихо запел, глядя на юг:

В зеленой и нежной траве долин,

В сияньи благого дня

Из Кэлоса в Яр льет ручьи Лебеннин,

Своим серебром звеня.

Дыхание Моря достигнет долин,

Ковер белых лилий дрожит,

Качнет колокольцы в лугах альферин —

И золото их зазвенит.

Шепча о далеких чужих берегах,

О тайнах седых глубин,

Бежит ветер Моря в зеленых лугах

В блаженном краю Лебеннин.

Зелены те луга в песнях моего народа; но тогда они были темны — серые пустоши в бездонной черноте перед нами. И по пустым землям, топча цветы и травы, гнали мы врага — пока, на горе мне, не вышли наконец к Андуину.

Тогда я подумал, что мы приблизились к Морю; ибо широки были воды во тьме, и бессчётные морские птицы кричали по берегам. Зачем слушал я плач чаек?! Разве не велела мне Владычица остерегаться их? Теперь мне их не забыть.

— А я — так просто их не заметил, — сказал Гимли, — потому что дело как раз дошло до драки. Там, у Пеларгира, стоял флот Умбара — пятьдесят больших кораблей, а маленьких я не считал. Многие из тех, кого мы преследовали, добрались до галер прежде нас и подняли тревогу; и некоторые из судов отчалили, надеясь спастись вниз по Реке или достичь другого берега; а мелкие суденышки пылали. А харадримцы, прижатые к берегу, повернулись и хохотали, глядя на нас — отчаянье их стало яростью, и их было все еще много.

Но Арагорн остановился и крикнул громовым голосом:

«Пришел час! Ныне Черным Камнем Эреха заклинаю я вас!»

И внезапно Призрачное Воинство, которое под конец попятилось, хлынуло вперед серым приливом. Я слышал слабые клики, и тусклые рога, и ропот бесчисленных далеких голосов — будто эхо какой-то давно позабытой битвы Черных Лет. Обнажились бледные мечи; но не знаю, сразили ли кого — нибудь их клинки — Мертвецам не надо было иного оружия, кроме стража. Никто не мог противостоять им. Они всходили на каждый корабль, а потом перешли по воде к отведенным судам — и моряки, обезумев от ужаса, кидались в реку — все, кроме рабов, прикованных к веслам. Мы отважно скакали среди врагов, топча их, как листья, пока не оказались на берегу. Тогда Арагорн послал на каждый корабль по дунадану, они успокоили пленников и освободили их.

Прежде, чем день тьмы кончился, никого из врагов не осталось: кого убили, кто утонул, кто удрал на юг, надеясь добраться до своих краев пешком. И я подумал, как странно, что замыслы Мордора низвергнуты призраками страха и тьмы. Его победили Его же оружием!

— Странно и удивительно, — согласился Леголас. — В тот час я взглянул на Арагорна и подумал, каким великим и ужасным Властелином мог бы он стать, возьми он Кольцо себе. Мордор не зря боялся его. Но дух его благороднее, чем мыслится Саурону; ибо разве он не из детей Лутиэн? Род этот не прекратится никогда, пусть даже годы продлятся бессчетно.

— Гномы — не провидцы, — проворчал Гимли. — Но Арагорн и правда был могуч в тот день. Весь черный флот был в его руках; он выбрал самый большой корабль и взошел на него. Потом приказал трубить в отнятые у врага трубы; и Призрачное Воинство вернулось на берег. Они стояли молча — только багрово мерцали глаза, отражая свет горящих лодок. И Арагорн громко обратился к Мертвецам:

«Слушайте Слово Наследника Исильдура! Клятва ваша исполнена! Возвращайтесь, и никогда больше не тревожьте долин. Ступайте с миром!»

Тогда Король Мертвецов вышел вперед, сломал копье и отбросил его. Потом низко поклонился и повернул прочь; и все серое воинство потянулось за ним — и исчезло, как унесенный внезапным ветром туман; и мне показалось — я очнулся от сна.

Эту ночь мы отдыхали — работали другие. Потому что там было много освобожденных пленников и рабов-гондорцев, захваченных во время набегов; а вскоре пришли воины из Этира и Лебеннина, и Ангбор Ламедонский привел всю конницу, какую смог собрать. Теперь, когда страх перед Мертвецами прошел, они пришли помочь нам и взглянуть на Наследника Исильдура; ибо слух о нем разошелся, как пламя во тьме.

Рассказ наш подходит к концу. За вечер и ночь было снаряжено много судов, и утром флот отчалил. Кажется, это было давно — на самом же деле всего лишь позавчера, на шестой день отъезда из Урочища Духов. Но Арагорн по — прежнему боялся опоздать.

«От Пеларгира до Харлонда — сорок две лиги, — сказал он. — Однако мы должны прийти туда завтра — или гибель неминуема».

Гребцы были теперь свободны, и они мужественно трудились, однако двигались мы медленно, потому что плыли против течения, и ветер не помогал нам. Тяжко было у меня на сердце, несмотря на победу у Гавани, если бы Леголас вдруг не рассмеялся.

«Выше бороду, сын Дарина! — проговорил он. — Ибо сказано: «Надежда слетает в душу твою на самом последнем черном краю».

Но что за надежду он углядел — он не сказал. Ночь лишь сгустила тьму, и сердца наши пылали, потому что далеко на северо-западе багровый отблеск лежал на тучах, и Арагорн сказал:

«Минас-Тириф горит».

Но в полночь надежда действительно возродилась. Мореходы Этира, поглядывая на юг, заговорили о перемене, идущей со свежим ветром. Задолго до начала дня корабли подняли паруса, и мы поплыли быстрее, а рассвет белой пеной растекался перед носами судов. Ну, а дальше вы знаете: в третьем часу утра мы пришли с южным ветром и развернули в бою штандарт. То был великий день и великий час, что бы ни ждало нас завтра.

— Пусть будет, что будет — великим делам не забыться, — уверенно предрек Леголас. — Великим подвигом была скачка по Тропе Мертвецов — великим подвигом она и останется, хотя бы никого не осталось в Гондоре, чтобы петь о ней в грядущие дни.

— Может статься, так и будет, — отозвался Гимли. — Потому что лица Арагорна и Гэндальфа мрачны. Очень бы мне хотелось знать, о чем они там совещаются. Мне, как и Мерри, хотелось бы, чтобы с нашей победой война кончилась. Но что бы ни ждало впереди — надеюсь принять в этом участие — ради чести народа Одинокой Горы.

— А я — ради народа Лихолесья, — молвил Леголас. — И из любви к Властителю Белого Древа.

Товарищи умолкли и сидели, занятый каждый своими мыслями, а внизу держали совет полководцы.

Расставшись с Леголасом и Гимли, Принц Имрахиль послал за Йомером, и они вместе отправились в палатки Арагорна, что стояли недалеко от места, где пал князь Теодэн. И там они держали они совет с Гэндальфом, Арагорном и сыновьями Эльронда.

— Лэйрды, — начал Гэндальф, — выслушайте слова, что сказал перед смертью Наместник Г ондора: «Ненадолго вы, быть может, и одержите победу — на час, на день, но Силу, что поднялась сейчас, не победить». Я призываю вас не отчаиваться, как отчаялся он, но вдуматься в правду этих слов.

Всевидящие Камни не лгут, и даже Властелину Барад-Дура не под силу научить их этому. Он может лишь по своей воле выбирать, что показать духу более слабому, или заставить этот дух ошибиться в толковании увиденного. Тем не менее, несомненно, что, когда Дэнэтор видел огромные силы, выступающие против него, и еще большие, — собирающиеся в Мордоре, он видел правду.

Наших сил едва хватило отразить первый большой штурм. Следующий будет сильнее. Тогда война эта безнадежна, как и предвидел Дэнэтор. Победы в ней не достигнуть оружием, засядете ли вы здесь, чтобы отбивать осаду за осадой, или двинетесь вперед, чтобы быть разбитыми за Рекой. Вам надо выбирать из двух зол; и благоразумие посоветовало бы укрепить крепости и там ожидать штурма, ибо так вы немного оттянете конец.

— Значит, ты советуешь нам отступить в Минас-Тириф, или в Дол-Амрос, или в Урочище Духов, и сидеть там, как дети в песчаных замках, когда наступает прилив? — вскинулся Имрахиль.

— Такой совет был бы не нов, — чуть усмехнулся Гэндальф. — Разве не делали вы того же — или чуть больше — во дни Дэнэтора? Но нет! Я сказал: это было бы благоразумно. Я не советую вам быть благоразумными. Я сказал: победы не достичь оружием. Я все еще надеюсь на победу — но не оружием. Ибо в центре всех наших планов — Кольцо Всевластья, основа Барад-Дура и надежда Саурона.

Об этой вещи, лэйрды, вы знаете достаточно, чтобы понять положение наше — и Саурона. Если Он получает его — доблесть ваша напрасна, и Его победа будет скорой и полной; настолько полной, что, никто не сможет провидеть конца ее до конца мира. Если оно уничтожено — Он пал; и падет Он так низко, что никто не сможет провидеть Его поднятия. Ибо Он потеряет большую часть силы, данной Ему в Начале, и всё, что было сотворено или начато с помощью этой силы, рухнет, а Он сгинет навек, станет просто духом зла, что гложет себя во тьме, но не может разрастись или обрести плоть. И так великое лихо этого мира будет уничтожено.

Есть другие лиха, которые могут нагрянуть; ибо сам Саурон не более, чем слуга. Но не наше дело — собирать все беды; мы должны делать, что можем, в помощь годам, где живем, искореняя зло, возросшее в наших полях — чтобы те, кто будет жить потом, очистили землю до конца.

Саурон знает все это и знает, что потерянное им сокровище нашлось, но Он не знает еще, где оно — так мы надеемся. А посему Он сейчас в большом сомнении. Ибо если мы нашли эту вещь, то среди нас есть некто, кому под силу владеть ею. Разве я не прав, Арагорн, что ты показался Ему в Камне Ортханка?

— Я сделал это прежде, чем выехал из Хорнбурга, — ответил Арагорн. — Мне казалось, время приспело, и Камень пришел ко мне именно для этого. Это было спустя десять дней с ухода Хранителя от Рауроса, и я подумал, что Око надо отвлечь от Его земель. Слишком редко вызывали Его на поединок со дня возвращения в Замок. Хотя — если б я мог предвидеть, как скор будет Его ответ — я, быть может, не рискнул бы показаться Ему. Мне едва хватило времени прийти вам на помощь.

— Но как же так? — Недоуменно спросил Йомер. — Все напрасно, сказал ты, если Кольцо у Него. Почему же Он не думает, что напрасно атаковать нас, если оно у нас?

— Он еще ни в чем не уверен, — объяснил ему Гэндальф. — И, выжидая, Он не собрался с силами. К тому же мы, думает Он, не знаем всей силы Кольца. У него ведь может быть только один господин — вот Саурон и решил дождаться борьбы, когда один из нас — сильнейший — пожелает подчинить себе других. В это время Кольцо могло бы помочь Ему, если Он будет стремителен.

Он выжидает. Он много видит и много слышит. Назгулы всё ещё здесь. Они пролетали над полями перед рассветом, хоть и не многие заметили их — большинство спало. Он изучает предвестья. Меч, что лишил Его сокровища, перекован; ветры удачи повернули в сторону; Его первые атаки отражены; величайший из Его полководцев пал.

Сомнения Его растут и сейчас, когда мы совещаемся. Глаз Его обращен на нас — и почти слеп ко всему остальному. Тут-то и скрыты наши надежды. Так должно быть и дальше. А значит, вот мой совет. Кольца у нас нет. В мудрости или глупости, оно отослано, чтобы быть уничтоженным — не то оно уничтожит нас. Без него нам не отразить Его сил. Но мы должны любой ценой отвлечь Глаз от истинной опасности. Победы оружием нам не достигнуть, но оружием мы дадим Хранителю единственную возможность — пусть хрупкую.

Как Арагорн начал, так мы должны продолжить. Мы должны подтолкнуть Саурона к последнему броску. Мы должны заставить Его бросить в бой все скрытые силы, чтобы Он опустошил свои земли. Мы должны немедля выступить ему навстречу. Мы должны стать приманкой, хотя бы челюсти Его сомкнулись на нас. Он схватит приманку в алчности и надежде, ибо увидит в такой опрометчивости гордыню нового Властелина Кольца; и он скажет: «Он протянул шею слишком далеко. Пусть приходит — и посмотрим, как я поймаю его, а из моей ловушки ему не вырваться. Я сокрушу его, и то, чем он нагло завладел, станет снова моим — навек».

Мы должны идти в эту ловушку с открытыми глазами — с мужеством, но почти без надежды для себя. Ибо, лэйрды, вполне может статься, что мы погибнем в схватке с Тьмой вдали от земель живых, так что если даже Барад — Дур будет низвергнут, мы не доживем увидеть новую Эпоху. Но это, думаю я, наш долг. И лучше так, чем все равно погибнуть — а так оно и будет, если мы останемся здесь — и знать, умирая, что новой Эпохе не быть никогда.

Помолчали. Наконец Арагорн заговорил.

— Как я начал — так и продолжу. Мы подошли к самому краю, где надежда и отчаянье — одно. Колебаться значит пасть. Пусть же никто не отвергает советов Гэндальфа, чьим долгим трудам против Саурона пришло наконец время испытания. Если бы не он — всё было бы кончено давным-давно. Тем не менее, я не имею права приказывать. Пусть другие сами избирают путь.

Тогда Эльрохир сказал:

— Для этого мы пришли с Севера и принесли от нашего отца Эльронда тот же совет. Мы не повернем назад.

— А я, — сказал Йомер, — мало разбираюсь во всех этих глубинах. Но как мой друг Арагорн пришел на помощь мне и моему народу, так и я помогу ему. Я иду.

— Что до меня, — проговорил Имрахиль, — я избрал лэйрда Арагорна своим сеньором, потребовал он того или нет. Его желание для меня приказ. Я тоже иду. Однако на время я занимаю пост Наместника Гондора и мне надо прежде всего думать о его народе. Не мешает подумать немного и о благоразумии. Мы должны быть готовы ко всему — как к хорошему, так и к плохому. Мы можем возвратиться с победой, и, пока есть на то хоть малая надежда, Гондор должен быть защищён. Я не хотел бы, чтобы мы вернулись в развалины Города… А роандийцы принесли весть о все еще неразбитом войске на нашем северном фланге.

— Всё верно, — согласился Гэндальф. — Я не советую вам совсем оголять Город. Рать, что мы поведем к Востоку, должна быть не настолько большой, чтобы на самом деле штурмовать Мордор, — но достаточно большой, чтобы вызвать его Властелина на битву. И она должна выступить немедля. Потому я спрашиваю: какие силы мы можем собрать и вывести в двухдневный срок? Воины должны быть тверды и идти добровольно, сознавая опасность.

— Все устали и очень многие ранены — легко или серьезно, — заметил Йомер.

— И мы потеряли много коней, а это снести нелегко. Если нам скакать скоро — я не могу надеяться повести и две тысячи, а ведь надо еще оставить кого — то защищать Город…

— Мы можем рассчитывать не только на тех, кто бился за Город, — сказал Арагорн. — Берега освобождены, свежие силы уже идут из южных владений. Четыре тысячи пеших я выслал из Пеларгира через Лоссарнах два дня назад; а впереди них скачет Ангбор Бесстрашный. Если мы выступим через два дня — они подойдут до нашего ухода. Кроме того, многим было ведено двигаться за мной вверх по Реке на любых судах, какие удастся собрать; с этим ветром они придут быстро, несколько кораблей уже пришвартовались в Харлонде. По-моему, мы можем вывести семь тысяч конных и пеших — и при этом оставить Город в лучшем положении, чем он был до начала штурма.

— Ворота разрушены, — озабоченно проговорил Имрахиль. — И где теперь мастерство, чтобы восстановить их?

— В Эреборе, в царстве Даина, — ответил Арагорн. — Если надежды наши не падут, — со временем я пошлю Гимли, сына Глоина попросить о том подгорных мастеров. Но люди крепче ворот, и ни одни ворота не выстоят против нашего Врага, если люди покинут их.

Тем и окончился совет полководцев: решили выступать на второе утро с этого дня с семью тысячами — если их удастся собрать; и большая часть войска должна быть пешей — идти придется по трудным землям. Арагорн должен набрать две тысячи из тех, кого привел с собой с юга; Имрахиль — три с половиной тысячи; Йомер — пятьсот роандийцев без коней, но рвущихся в бой; и сам он поведет пятьсот своих всадников; и еще один отряд в пять сотен — сыновья Эльронда, дунаданы и рыцари Дол-Амроса: всего шесть тысяч пеших и тысяча конных. А главные силы роандийцев — около трёх тысяч конников под командой Эльфхэльма — должны устроить засаду на Восточном Тракте против оставшихся там врагов. Тут же выслали быстрых разведчиков: собрать на севере и востоке — у Осгилиафа и на дороге к Минас-Тирифу — все вести, какие можно.

А когда все силы были подсчитаны, подходы продуманы и выбраны, Принц Имрахиль вдруг рассмеялся.

— Воистину, — воскликнул он, — это будет величайшей шуткой за всю историю Гондора: скакать с семью тысячами штурмовать горы и непроходимые ворота Черной Земли!.. Так дитя грозит рыцарю в броне — луком из бечевы и зеленой ивы! Если Черному Властелину известно столько, сколько ты сказал, Мифрандир — разве не улыбнется он и не раздавит нас своим пальчиком, как овода, что пытается ужалить его?

— Нет, он попытается поймать овода в ловушку и вырвать жало, — сказал Гэндальф. — А среди нас есть имена, стоящие больше всех бронированных рыцарей вместе. Он не улыбнется.

— И мы тоже, — проговорил Арагорн. — Если это и шутка, то слишком горькая, чтобы смеяться. Нет, это последний поход великой войны — и какая-то из сторон кончит в нем игру, — он обнажил Андуриль, поднял его вверх — клинок засиял на солнце. — Я не спрячу тебя в ножны до конца последней битвы, — сказал он.

Глава 10Черные Ворота открыты

Двумя днями позже войско Запада собралось в Пеленноре. Орки и вастаки повернули по Восточному тракту назад, но роандийцы рассеяли их, и они, после небольшой битвы, отступили за Кайр-Андрос; угроза нападения исчезла, а с юга прибыли новые силы — Город был теперь защищен, как никогда. Разведчики доносили, что врага на восточных дорогах не осталось — они чисты до Перекрестка Павшего Короля. Все было готово для последнего броска.

Леголас и Гимли снова должны были скакать вместе в отряде Арагорна и Гэндальфа, которые двигались в авангарде с дунаданами и сыновьями Эльронда. Но Мерри, к стыду своему, не шел с ними.

— Ты не готов к такому походу, — сказал ему Арагорн. — Но не стыдись! Даже если ты больше ничего не сделаешь в этой войне — ты уже завоевал великую славу. С нами пойдет Перегрин и будет представлять Край; и ты не завидуй, что он, а не ты, идет навстречу риску: он хоть и действовал, насколько позволяла ему судьба, до тебя ему далеко. Но, правду сказать, сейчас все в одинаковой опасности. Если мы найдем конец перед Вратами Мордора — придет и для тебя час последней борьбы: здесь или там, где застанет тебя Черный Прилив. Прощай!

И теперь Мерри уныло наблюдал за сборами войска. С ним был Бергиль — тоже удрученный. Потому что отец его вел отряд воинов Гондора: он не мог оставаться в Страже, пока дело его разбиралось. В том же отряде был и Пин, как солдат Гондора. Мерри видел его неподалеку — небольшая, но прямая фигурка среди рослых воинов Минас-Тирифа.

Наконец пропели трубы, и рать двинулась. Эскадрон за эскадроном, отряд за отрядом разворачивались и уходили к востоку. И еще долго после того, как они прошли и затерялись вдали, Мерри стоял в поле. Луч утреннего солнца в последний раз взблеснул на копье или шлеме и померк; а он все стоял со склоненной головой и тяжелым сердцем — и чувствовал себя совсем одиноким.

Все, кого он любил, ушли во мглу, нависшую над восточными горами; и мало, так мало надежды оставалось в его душе снова увидеть их…

Словно эхом отчаянья вернулась леденящая боль в руке, и он показался себе старым и усталым, и солнечный свет потух. Подняло хоббита прикосновение руки Бергиля.

— Идемте, господин Периан! — Сказал мальчик. — Вам опять плохо. Я помогу вам подняться к Целителям. Но не бойтесь! Они вернутся. Воины Минас-Тирифа непобедимы. А теперь с ними Элессар Каменэльф… ну и, конечно, стражник Берегонд.

Полдень еще не настал, когда войско подошло к Осгилиафу. Там работали все мастера, какие могли. Некоторые укрепляли лодочные мосты и паромы, сделанные врагом — при его отступлении часть их разрушилась; другие собирали трофеи; а кое-кто разбрасывал торопливо возведенные на восточном берегу защитные стенки.

Авангард шел по развалинам древнего Гондора, через Реку и вверх, длинной прямой дорогой, что некогда вела от дивного Города Солнца к горной Крепости Луны — теперешнему Минас-Моргулу в проклятой долине. Пятью милями выше Осгилиафа они остановились, окончив первый день похода.

А конница торопилась вперед и к вечеру достигла Перекрестка в кольце гигантских деревьев, — и всё было тихо. Ни зова, ни звука, ни одно вражье копье не вылетело из кустов или из-за скал — а между тем за ними наблюдали: они явственно чувствовали это. Деревья и камни, травы и листья — всё бдительно вслушивалось. Тьма была рассеяна, далеко в долинах Андуина садилось солнце и снежные пики гор пылали в голубизне; но тень и мрак ненависти нависли над Черными Горами.

Арагорн поставил герольдов на четырех дорогах, вбегавших в кольцо деревьев — и прозвенели фанфары, и далеко разнесся громкий крик:

— Властители Гондора вернулись, и все земли, что некогда принадлежали им, принадлежат им снова!

Кошмарную орочью голову сбросили с каменной статуи и разбили в пыль, а голову короля, все еще увенчанную белыми и золотистыми цветами, подняли и водрузили на место; и воины отмыли и отчистили камень от мерзких каракулей, которыми покрыли его орки.

Тогда, на совете, кое-кто предлагал атаковать сначала Минас-Моргул, и, если удастся его захватить, разрушить до основания.

— И, может быть, — сказал Имрахиль, — дорога, что ведет оттуда к перевалу, окажется более легким входом в Царство Тьмы, чем северные ворота.

Но Гэндальф решительно воспротивился из-за живущего в долине зла — люди сошли бы там с ума от ужаса — а также из-за принесённых Фарамиром вестей. Ибо если Хранитель Кольца действительно избрал тот путь — не стоило привлекать туда Око Мордора. Поэтому на следующее утро, когда подтянулись основные силы, на Перекрестке оставили большой отряд лучников — чтобы было, кому защитить его, если Мордор решит двинуть силы через Моргульский перевал или призовёт воинов с юга. А Гэндальф и Арагорн поскакали с авангардом ко входу в Моргульскую Долину и взглянули на зловещий город.

Он был темен и безжизнен; ибо орки и другие мордорские твари, обитавшие там, погибли в битве, а назгулы где-то летали. Однако воздух долины был полон вражды и страха. Они разрушили мост, подожгли зловонные поля и ушли.

Днем позже — на третий день со времени выхода из Минас-Тирифа — войско двинулось по дороге на север. От Перекрестка до Мораннона по ней было около ста миль — и что случится с ними на этом пути, не знал никто. Рать шла открыто, но осторожно, выслав вперед разведчиков — пешие охраняли фланги, особенно восточный: там лежали темный кустарник, глубокие лесистые овраги и скалистые утесы, а за ними карабкались к небу долгие мрачные склоны Эфель-Дуафа. Погода оставалась прекрасной, держался западный ветер, но ничто не могло развеять мглы и туманов, что прилипли к Горам Тьмы.

Гэндальф велел трубить в фанфары, и герольды кричали:

— Идут Властители Гондора! Пусть все покинут эту землю — или сдаются им!

Но Имрахиль возразил:

— Не говорите: «Властители Гондора». Скажите: «Король Элессар». Ибо это правда, хоть он и не воссел еще на трон; а его имя его заставит Врага призадуматься.

А потому трижды в день герольды возглашали приход Короля Элессара. Но никто не отвечал на вызов.

Тем не менее, хоть и шли они в кажущейся тишине, души их были угнетены, и с каждой милей продвижения на север предчувствие лиха росло. Но только вечером второго дня ухода от Перекрестка впервые встретился враг. Сильный отряд орков попытался поймать в ловушку их авангард; это было в том самом месте, где Фарамир разбил харадримцев — дорога там ныряла в глубокий разлом меж холмов. Но Полководцы Запада были загодя предупреждены о засаде искусными воинами Хеннет-Аннуна под командой Маблунга; а потому ловцы оказались в ловушке. Всадники широко объехали орду с запада и обрушились на врага сбоку и с тыла, и орки были уничтожены и оттеснены в восточные холмы.

Но и победа не ободрила Полководцев.

— Это лишь маневр, — сказал Арагорн, — и главная его цель, по-моему — заставить нас поверить в слабость врага и продолжать путь, а не наносить нам серьезный вред — пока.

С этого вечера над войском закружились назгулы. Они летали высоко, видеть их мог один Леголас, и однако присутствие их ощущалось — тени густели, а солнце тускнело; и, хотя Кольценосцы не спускались вниз и молчали, избавиться от ужаса не мог никто.

Так текли дни безнадежного похода. На четвертый день пути от Перекрестка и на шестой — от Минас-Тирифа они подошли к концу земель живых и вступили на пустошь перед Воротами и Цириф-Горгором. Вдали виднелись болота, протянувшиеся к северу и западу — к Приречному Взгорью. Так дики были эти места, такой обессиливающий ужас властвовал в них, что некоторые воины лишились мужества и не могли ни идти, ни скакать дальше.

Арагорн смотрел на них, и в глазах его был не гнев — жалость. Потому что то были молодые воины Роханда из далекого Вэйсана и мужи Лоссарнаха — для них Мордор всегда был тенью зла — и всё же сказкой, не имеющей отношения к всегдашней жизни; и теперь они будто попали в кошмарный сон, ставший явью, и не понимали ни этой войны, ни почему судьба повлекла их в такой поход.

— Ступайте! — сказал им Арагорн. — Но сдержите страх и не бегите. А если не хотите стыдиться после — вот вам дело. Держитесь на юго-восток, пока не дойдете до Кайр-Андроса и, если он все еще занят врагом — отбейте его; и держитесь там до последнего в защите Гондора и Марки!

Тогда кое-кто, пристыженный его милосердием, подавил страх и двинулся вперед; другие же, услышав о делах мужественных и доступных им, вновь обрели надежду и ушли. А так как много воинов осталось раньше у Перекрестка, то войско насчитывало теперь немногим менее шести тысяч. И с этими силами Полководцы Запада шли штурмовать Черные Врата и вызывать на бой мощь Мордора.

Теперь они двигались медленно, ожидая каждый час ответа на свой вызов — шли все вместе с тех пор, как высылать вперед разведчиков или небольшие группы стало пустой тратой людей. Когда спустилась ночь пятого дня похода от Моргульской Долины, они разбили последний лагерь и разожгли вокруг него костры. Бессонно текли ночные часы, и воины замечали множество едва видимых тварей, что шли и крались вокруг, и слышали волчий вой. Ветер замер, воздух казался недвижим. Они почти ничего не видели — хотя ночь была безоблачной, и прибывающей луне было четыре ночи отроду, с земли поднимались испарения, и белый полумесяц окутывали мглистые туманы Мордора.

Становилось холодно. Утро пришло с поднявшимся ветром — теперь он дул с севера. Все ночные тени сгинули и земли казались пустыми. Севернее среди зловонных ям лежали первые груды и холмы шлака, искрошенных скал и больной земли; а на юге — совсем близко — вздымался исполинский вал Кириф-Г оргором с Черными Вратами в центре, и Башни Клыков темнели по обе его стороны. Потому что во время последнего перехода Полководцы свернули с древнего тракта и теперь подходили к Мораннону с северо — запада — как Фродо.

Железные створки Черных Ворот закрыты наглухо. За зубцами — никого. Все молчит — и насторожено. Они пришли к последнему краю глупости и со смелостью отчаянья стояли теперь перед башнями и стенами, которых не могли штурмовать, даже имей они осадные машины, а Враг — сил лишь на то, чтобы защитить Ворота и стены. Однако они понимали, что все скалы и холмы кругом Мораннона забиты врагами, а темное ущелье позади источено кишащими выводками зловредных тварей. И, пока они стояли, все назгулы собрались вместе, паря в вышине — наблюдали. Но Враг все еще не подавал сигнала.

Им больше ничего не оставалось, как довести игру до конца. Поэтому Арагорн поставил войско в порядке, который казался наилучшим; они выстроились на двух высоких холмах, сложенных орками из камней и земли. Впереди простиралась — рвом перед горными бастионами Мордора — неоглядная топь: зловонная грязь и курящиеся смрадом омуты. Когда все было готово. Полководцы поскакали к Черным Вратам. С ними были всадники свиты, знаменосцы и герольды — главным герольдом был Гэндальф.

Леголасу, Гимли и Перегрину тоже позволили ехать: они представляли свои народы.

Они приблизились к Мораннону на расстояние крика — и развернули знамя, и протрубили в трубы; и герольды выступили вперед.

— Выходите! — закричали они. — Пусть выйдет Властелин Черных Земель! Справедливый суд ждет его. Ибо неправедна его война с Гондором и незаконно захватил он эти земли. А посему Король Гондора объявляет: он должен ответить за содеянное им зло. Выходите!

Долгое молчание. Но Саурон уже сплел паутину; он замыслил жестоко поиграть с мышкой, прежде чем прикончить ее. И едва Полководцы повернули назад — молчание нарушилось. Как подгорный гром зарокотали барабаны, резкий клич рогов заложил уши. А потом с громким лязгом отворилась средняя створка Ворот, и оттуда выехало посольство Черного Замка.

Во главе его скакал высокий зловещий всадник на черном коне, если только это был конь: огромный и жуткий, с головой, более похожей на череп, чем на живую голову; в его ушах и ноздрях полыхало пламя. Всадник был одет в черное, и черным был его высокий шлем; однако то был не Призрак Кольца, а живой человек — Сенешаль Барад-Дура. Имя его не осталось ни у кого в памяти, ибо он сам забыл его и говорил: «Я — уста Саурона». Но говорят, то был изменник из тех, кого называли Черными Нуменорцами: они появились в Средиземье в годы владычества Саурона и поклонялись ему, околдованные его лиходейской мудростью. А этот поступил на службу в Черный Замок, когда Саурон воспрянул, и благодаря своему хитроумию, пользовался все большей милостью своего Властелина; он был колдуном, и многое из задуманного Сауроном было открыто ему. Он был более жесток, чем любой орк.

Он-то и выехал сейчас из Ворот, и с ним — небольшой отряд чернокольчужных воинов под черным знаменем с изображением Лиходейского Глаза. Остановившись в нескольких шагах перед Полководцами Запада, он оглядел их с головы до ног и рассмеялся.

— Есть ли среди вас кто-нибудь, имеющий право вступить со мной в переговоры? И мудрый достаточно, чтобы понять меня? Уж не ты ли?.. — С презрительной насмешкой повернулся он к Арагорну. — Чтобы стать Королем надо нечто большее, чем эльфийская стекляшка и весь этот сброд. Да любой разбойник-горец может собрать такую свиту!

Арагорн ничего не ответил, но посмотрел врагу прямо в глаза. Мгновенье они боролись; но вскоре, хотя Арагорн не шевелился и не дотрагивался до оружия, тот дрогнул и подался назад, точно боясь удара.

— Я герольд и посол, меня трогать нельзя! — вскрикнул он.

— Там, где чтут эти законы, — проговорил Гэндальф, — послы обычно не столь заносчивы. Но тебе никто не угрожал. Тебе нечего бояться нас — пока ты исполняешь свою миссию. Но если господин твой не поумнеет, ты будешь в опасности — вместе со всеми его прислужниками.

— Ого! — сказал Вестник. — Так ты еще и оратор, Серый Болтун? Мы наслышаны о тебе — о твоих походах и заговорах. Раньше ты плёл их в безопасных местах. Но на сей раз, господин Гэндальф, твой нос высунулся слишком далеко; погляди же, что будет с тем, кто раскинет свою дурацкую сеть под ногами Саурона Великого… Тут у меня есть кое — что показать вам — тебе особенно, если ты осмелился прийти, — он кивнул одному из своих воинов, и тот выехал вперед со свертком, завернутым в черное.

Вестник сдернул покрывало — в руках у него, к изумлению и отчаянью полководцев, был короткий Сэмов меч, серый плащ с эльфийской пряжкой и… мифрильная кольчуга, та самая, которую носил под рубашкой Фродо. Тьма застлала им глаза, на миг показалось, что мир застыл, сердца умерли, а надежды сгинули. Пин, стоящий рядом с Принцем Имрахилем, с горестным вскриком рванулся вперед.

— Молчи! — сурово бросил Гэндальф, отшвыривая его назад; а Вестник громко захохотал.

— Так вы захватили с собой еще одного! — воскликнул он. — Что вам от них проку, не знаю; но засылать их шпионами в Мордор — превыше даже твоей обычной глупости. Однако я благодарен ему: теперь ясно, что он — то, по крайней мере, видел все это раньше — не станешь же ты это отрицать.

— Я и не хочу отрицать этого, — сказал Гэндальф. — Я знаю их, знаю и их историю — а ты, мерзкий Рот Саурона, не можешь похвастать этим. Но зачем ты принес их сюда?

— Гномья кольчуга, эльфийский плащ, клинок павшего Запада и шпион из крысиных нор Края — не вздрагивай! Мы знаем всё: вот приметы заговора. Может, этот крысенок и не очень вам дорог, а может, и наоборот — вам было бы жаль потерять его? Если так — побыстрей советуйся со своей мудростью — той ее малостью, что осталась. Ибо Саурон не любит шпионов, и судьба его зависит сейчас от вашего выбора.

Никто не ответил ему; но он видел посеревшие от страха лица, видел ужас в их глазах — и опять засмеялся: шутка удавалась на славу!

— Отлично, отлично! — продолжал он. — Он был дорог вам, вижу. Или вы не хотели бы, чтобы дело его погибло? Оно погибло. А теперь его ожидает долгая медленная пытка — годами. Такая долгая и медленная, какую только смогут измыслить в Черном Замке — и не будет ему избавления, пока, изломанного, его не покажут вам — и вы увидите, что совершили. Так будет, не сомневайтесь, если вы не примете условий моего Властелина.

— Назови условия, — твердо сказал Гэндальф; но те, кто стоял рядом, видели муку на его лице: он казался старым, иссохшим, сломленным. Они не сомневались, что он согласится на всё.

— Условия таковы, — теперь бесстрастно заговорил Вестник, и улыбнулся, обведя их взглядом. — Гондорский сброд уходит за Андуин, дав клятву никогда не воевать Саурона Великого — явно или тайно. Все земли к востоку от Андуина переходят во владения Саурону — навечно. Земли к западу от Реки вплоть до Мглистых Гор и Роандийского Прохода становятся данниками Мордора, и тамошние воины не должны носить оружия. Они должны помочь восстановить Исенгард, и там будет жить Наместник Саурона — не Саруман, а кто-нибудь, более достойный доверия.

Но Гэндальф усмехнулся:

— Много же тебе доверили потребовать: что твой господин должен поручить в обмен то, за что ему пришлось бы воевать! Неужто на полях Гондора надежда его настолько пошатнулась, что он опустился до торговли?.. А если мы действительно так высоко ценим этого пленника — кто поручится, что Саурон, этот Глава Предателей, сдержит слово? Пусть его приведут и покажут нам — тогда мы обдумаем эти требования.

И тут Гэндальфу, напряженно следящему за ним, показалось, что Вестник растерялся; но тут же он овладел собою и захохотал снова.

— Ты столь дерзок, что вступаешь в перебранку с Устами Саурона? Порука?.. Саурон не ручается ни за что. Если вы взываете к его милосердию — выполните сперва его повеления. Условия тебе известны. Принимайте их — или отвергайте!

— Мы принимаем это! — вскричал вдруг Гэндальф. Он сбросил плащ — и белый свет мечом рассек тьму. Гнусный Вестник отпрянул перед вскинутой рукой мага, и Гэндальф, кинувшись вперед, выхватил у него меч, кольчугу и плащ. — Мы возьмем это на память о нашем друге, — повторил он. — Что же до условий — мы отвергаем их. Убирайся, ибо дело твое окончено, и смерть твоя рядом. Мы пришли сюда не затем, чтобы тратить время — и уж тем более не на пустые разговоры с Его прислужниками. Убирайся!

Посланец Мордора больше не смеялся. Лицо его исказили удивление и гнев. Ярость переполняла его и бессвязные проклятия вырывались из сведенного рта. Но он взглянул на беспощадные лица Полководцев, на их неумолимые глаза — и страх пересилил гнев. Он громко вскрикнул, повернул коня и вместе с отрядом безумно понесся к Кириф-Горгору. Но его воины на скаку протрубили долгий сигнал; и едва они миновали ворота — Саурон захлопнул ловушку.

Загремели барабаны, вспыхнули огни. Створки Черных Ворот распахнулись во всю ширь. Из них водоворотом хлынули вражьи полчища.

Полководцы помчались прочь — и вслед им неслись улюлюканье и свист. Пыль замутила воздух — из тени Изгарных Гор вышло войско вастаков. С холмов спускались бесчисленные орки. Воины Запада попались в ловушку — скоро, очень скоро, силы вдесятеро — и больше, чем вдесятеро превосходящие их, окружат серые курганы. Саурон впился в приманку стальными челюстями.

Малое время осталось Арагорну подготовиться к своей битве. Он стоял с Гэндальфом на одном из холмов, и над ними реял стяг Древа и Звезд. На другом холме вились знамена Роханда и Дол-Амроса. Белый Конь и Серебряный Лебедь. Каждый холм окружало кольцо ощетиненное копьями и мечами. А против Мордора — там, где атака будет самой страшной — стояли слева сыновья Эльронда с дунаданами, а справа — Принц Имрахиль с рыцарями Дол-Амроса и избранные воины Цитадели.

Дул ветер, пели трубы, свистели стрелы; а солнце, стоящее над югом, окуталось дымами Мордора и багрово мерцало сквозь угрозное марево — будто кончался день… или мир. И из-под густеющей мглы вынырнули назгулы, и смертным холодом прозвучали их крики, и надежда померкла.

Пин поник, сломленный ужасом, услыхав, что Гэндальф отверг условия — и обрек Фродо на муки в Замке Тьмы; но он овладел собой и стоял теперь рядом с Берегондом и Имрахилем впереди строя гондорцев. Ибо с тех пор, как всё рухнуло, ему казалось лучше умереть поскорей и кончить горькую историю своей жизни.

— Хотел бы я, чтобы и Мерри был здесь, — услышал он собственный шепот, и быстрые мысли понеслись в голове, когда он увидел строящегося к атаке врага. «Да, теперь вот я понимаю беднягу Дэнэтора… Нам надо было умереть вместе, Мерри и мне — коли уж мы должны умереть… Ладно, здесь его нет, так пусть конец его будет легче… Держись, Пин, вот и пришел тебе час показать себя…»

Он обнажил меч и взглянул на красно-золотой узор: струящиеся нуменорские письмена огнем вспыхнули на клинке. «Он был откован как раз для такого часа, — подумалось ему. — Если б я мог сразить им того гнусного Вестника — тогда-то уж я наверняка сравнялся с Мерри… Ну ладно, хоть кого — то из этого выводка я прикончу перед смертью… А всё же хотелось бы опять увидеть холодный рассвет и зеленую травку!»

Не успел он подумать это — первая атака обрушилась на них. Орков задержала топь, и они засыпали ряды защитников стрелами. Но сквозь них с ревом шагали горные тролли из Горгорофа. Выше и шире людей, они были одеты в облегающие роговые панцири; а быть может, то была их чешуйчатая кожа. Они несли круглые черные щиты и тяжелые булавы. Они отважно кидались в омуты и переплывали их. Как буря, налетели они на воинов Гондора, и принялись крушить шлемы, головы, руки… Рядом с Пином упал Берегонд; огромный тролль, сразивший его, склонился над воином: эти жуткие твари перегрызают горло побежденным.

Тогда Пин ударил вверх — и зачарованный клинок Запада пронзил чешую и глубоко вонзился в тролля, и черная кровь хлынула из раны. Он упал вперед, как гора, погребая всех под собой. Чернота, смрад и боль обрушились на Пина, и разум его погрузился во тьму.

«Вот и конец, — сказала Пинова мысль, и тихонько рассмеялась, прежде чем уплыть: так радостно было отбросить наконец все сомнения, заботы и страхи. И тут, как раз когда она улетала в забытьё, послышались голоса, крики забытого внешнего мира.

— Орлы! Орлы летят!..

На миг мысль Пина задержалась. «Бильбо! — сказала она. — Но нет!.. Это было в его сказке — давным-давно. А это моя Сказка — и она кончилась. Сейчас. До свиданья!» И мысль улетела, глаза Пина закрылись.

Книга шестая