На следующий день Михайло был ранен во время ночной вылазки, и он, находясь тогда между жизнью и смертью, уже не принимал участия в обороне города. Михайло и не ведал, что, пока он был в забытьи, храм Покрова Богородицы навестил сам Иван Петрович Шуйский, который желал ободрить раненых и умирающих…
Князь каждый день был на позициях. Он руководил сооружением дополнительных укреплений на проломных местах, он следил за каждой вылазкой в стан врага, он распределял продовольствия меж защитниками. Большую часть гарнизона князь потерял еще во время первого штурма. И сколь он ни просил о подкреплениях, о доставке припасов, все было тщетно. И князь продолжал защищать город теми силами, что имел…
Казалось, события, происходившие под стенами Пскова, развивались стремительно, будучи неподвластными обеим сторонам. Одно из сильнейших войск Европы не смогло преодолеть преграду каменных стен древнего города и теперь гибло от лютой стужи и недостатка еды, и Стефан, и его воеводы уже не могли противостоять этому. Но выстоял бы Псков, ежели бы не Иван Шуйский? Он сумел вовремя достаточно укрепить город, а после выбрал тактику изнурения противника бесконечными вылазками. Выстоял бы Псков, ежели бы не отвага его гарнизона, который буквально намертво вгрызался в свои позиции?
Иван Петрович Шуйский уже стал символом обороны Пскова, он в устах горожан сделался главным заступником и защитником. Для Батория и его окружения князь был первым врагом, коего надлежало уничтожить. Потому не раз из вражеского стана посылались наемные убийцы, а среди гарнизона ходила весть о том, что воеводе «для примирения» доставили от поляков ящик якобы с дарами, а на деле внутри оказалась «адская машина», которая взорвалась бы сразу, ежели бы кто-нибудь открыл крышку…
Но Бог хранил Ивана Петровича Шуйского, главного защитника Русской земли. Под его командованием город сумел выдержать мощный удар и сокрушить вражескую армаду, покорившую уже едва ли не весь северо-запад страны. Уже несколько месяцев Псков оборонялся от врага, еще недавно казавшегося непобедимым, и защитники города знали: пока князь жив, то и Псков выстоит, а с ними — и народ русский, и держава его.
ГЛАВА 10
Под торжественный рев рожков, труб и бой барабанов, окруженный плотной стеной великолепно разодетой стражи, возок короля Стефана покидал польский лагерь под Псковом. Следом за ним уходили поредевшие отряды наемников, понурых, злых, потрепанных, с раскрасневшимися и опухшими от мороза лицами. Сейчас они более походили на увечных бездомных, нежели на первейших воинов Европы.
Гетман Ян Замойский и прочие воеводы, возвышаясь в седлах, провожали короля, сурово глядя на вереницу уходящих вслед за ним ратных. И как нелепо звучала сейчас победная музыка, как чудно выглядели гордо возвышавшиеся над этим шествием многочисленные знамена!
Весь польский лагерь под Псковом с виду был так же плачевен. Нехватка фуража привела к голоду и падежу лошадей, недостаток теплой одежды — к многочисленным смертям от болезней. Московиты едва ли не каждую ночь совершали дерзкие вылазки, нанося непоправимый урон всему войску. Но и их силы на исходе, Баторий это хорошо понимал, потому он не собирался отступать от города, хоть и в скором времени должны состояться переговоры о мире. Однако содержать огромное войско наемников уже было невозможно — расходы были столь огромны, что король решил распустить значительную часть наемных отрядов. Смертельно уставший и уже которую неделю больной, Баторий отправлялся в Польшу и забирал расформированные им полки. Замойского, своего верного соратника, он оставлял здесь, под Псковом, вверив ему командование остальным войском, теперь насчитывающим не более двадцати шести тысяч человек.
Он пока не представлял, как командовать этими обезумевшими от голода и стужи людьми. Мародерство, грабежи, вооруженные стычки стали обычным явлением в польском лагере, многие самовольно сбегают с позиций. Замойский понимал, что ему уже не взять Псков. Только бы уберечь оставшееся войско от распада и от позорного разгрома — он боялся, что московиты воспользуются ослаблением противника и при очередной вылазке просто перережут всех. Тогда наверняка при переговорах королевским послам придется во многом уступить московитам. Того нельзя допустить!
Но ратники уже недолюбливали гетмана за его жестокость. В тот же день он с пеной у рта прилюдно избил нагайкой одного из польских ротмистров и, привязав к седлу своего коня, долго влачил его по лагерю — все из-за того, что ротмистр поручил своим людям разбирать на топливо деревянные строения, в коих жили придворные короля и литовские ратники. Так он пытался отучить подчиненных от своевольства и поступков, способных нанести вред лагерю, но его ненавидели все больше. Люди продолжали сбегать, умирать от болезней, ран, погибать в ночных сражениях с московитами — с каждым днем лагерь пустел все больше. Отощавшие лошади дохли едва ли не табунами — окоченевшие раздувшиеся туши, поедаемые птицами, во множестве лежали вокруг лагеря и под стенами города.
Вслед за королем уехал и Поссевино — вскоре в Запольском Яме должны были собраться русские и польские послы для долгожданных переговоров. Иезуит зашел проститься с Замойским перед отъездом, склонился, поблагодарил за оказанную честь и обещал ему написать из Заполья, когда послы соберутся. Замойский поднялся, огладил свои седеющие усы и молвил:
— Счастливого вам пути. Пусть Господь поможет вразумить московских послов, дабы переговоры были быстрыми и успешными.
Они какое-то время молча глядели друг на друга — грозный гетман с дряблым одутловатым лицом, и мрачный, непроницаемый иезуит. Взгляды, полные презрения друг к другу, говорили о многом, и никакие слова тут уже были не нужны.
Поссевино поспешил залезть в возок, кутаясь в даренную Иоанном шубу, а гетман в окружении своих главных соратников глядел вслед уезжающему возку, окруженному стражей, и, фыркнув, выплюнул из себя:
— Такого сварливого человека никогда в жизни не видывал! Тьфу! Уехал — слава Богу! Мерзкий, ужасный человек!
И уже в своей избе, уставший от вечной безысходности и неудач, он дал волю своему гневу. Красный, с выпученными глазами, он бил кулаком в стол и всячески проклинал ненавистного ему иезуита:
— Сам дьявол послал его к нам! Мало того, что он желал знать все планы короля относительно мира, он еще и втирался в королевский совет, когда обсуждались полномочия наших послов! Бес! Он себе в угоду делает все это, себе и своему папе! Он, глупец, считает, что великий князь расположен к нему и в угоду ему примет латинскую веру! Только великий князь изобьет его костылем и выгонит прочь — вот чем закончатся эти переговоры!
Он поднял налитые кровью глаза на своих соратников и кричал, пригвождая их к стенам своим страшным взглядом:
— Вы! Все вы просили его, дабы он быстрее заключил этот треклятый мир, во что бы то ни стало! Я знаю это! У меня везде уши здесь, псы! Вы готовы продать страну, короля, лишь бы вашей заднице было тепло! Пошли прочь! Прочь!
Но Поссевино был уже далеко и не слышал яростных воплей гетмана. Укутавшись в шубу, он глядел в окошко возка, и мимо него проплывали выжженные дотла деревни, опустевшие уничтоженные поля, изъеденные птицами и животными неубранные трупы, лежащие в снегу. Всюду лишь пепел и грязь. Порой на дороге попадались одиночные польские всадники на дохлых изможденных лошадях — видимо, это были фуражиры, но даже иезуит хорошо знал, что на тридцать миль вокруг уже ничего не найти, ни для издыхающих голодных лошадей, ни для изнуренных морозом и недоеданием ратников.
Путь Поссевино к назначенному для переговоров месту был долгим и выматывающим — назначенный Замойским проводник плохо знал сию местность и вел легата окольными путями, по разбитым дорогам, где не раз возок увязал в грязи или какая-нибудь из лошадей ломала ногу. При въезде в один из поселков поезд легата был по ошибке обстрелян из пушек, и Поссевино, бледный, с выпученными глазами выбежал из возка и принялся кричать и размахивать руками, дабы те прекратили стрелять. Лишь чудо уберегло его от гибели.
Остановившись на ночлег в деревне Бышковичи, Поссевино встретился с царскими послами — воеводами Дмитрием Петровичем Елецким, Романом Васильевичем Алферьевым, дьяками Никитой Никифоровичем Верищагиным и Захарием Свиязевым. Они кратко обсудили полномочия, коими их наделил Иоанн, и Поссевино пришел в отчаяние — послы были лишены свободы действий в переговорах, царь желал взять под свое управление даже заключение мира, и легат понимал, что польские послы могут запротестовать и вовсе отказаться от переговоров. Все могло рухнуть в одночасье. Мужиковатые московиты пожимали плечами, преданно глядя на иезуита, просили его во что бы то ни стало уговорить королевских послов не отказываться от переговоров.
— Прошу услышать меня и принять — ежели вы не откажетесь от всей Ливонии, то никакого соглашения не будет! — жестко отвечал Поссевино. — Кроме того, польскому королю в счет его военных расходов непременно должны отойти захваченные им крепости на землях Московии.
— Так как государь наш смирился душой, — отвечал дородный мужиковатый Алферьев, — то справедливо, чтобы и Стефан-король положил предел своим притязаниям. А если тебе покажется, что мы очень упорно держимся за что-нибудь, напомни нам об этом. Но не может того статься, чтобы великий князь совсем уступил Ливонию, так как ему нужно заботиться и о торговле с другими народами, и в особенности о дружбе с великим папой и христианскими государями. И пусть Стефан-король будет доволен той частью, которую ему отдают, хотя он и хочет забрать все, иначе впоследствии может случиться так, что он не сможет добиться и этой части.
Озадаченный ответом московитов иезуит заявил, что очень устал и все обсуждения лучше перенести на другой день. Отпустив послов, изможденный, продрогший в пути Поссевино принялся писать Иоанну новое послание. Все тяжелее было ему носить маску хладнокровия и великого самообладания — иезуит стал вспыльчивым, все чаще кричал на приставленных к нему слуг и стражей, бранился. Его миссия казалась ему вечной и непреодолимо тяжкой. Его раздражало все — упрямство Иоанна, самоуверенность Батория, раздражали раболепные недалекие московиты, полудикие литовцы и поляки, кои лишь одеждой пытались походить на европейцев, в остальном же, как считал легат, оставались дикими варварами; он устал от сковывающего тело мороза, от грязи и нищеты, вечных спутников его долгого пути по разоренным войной землям.