Это было еще одним страшным ударом, подкосившим здоровье царя — Иоанн вновь слег. Назревала новая крупная война, и на юг с северных границ, кои держали в обороне от шведов, начали переброску полков для подавления восстания. Войско должен был повести старый и опытный воевода Иван Федорович Мстиславский, одно имя которого поволжским народам внушало смертный ужас — он уже столько раз безжалостно топил эти земли в крови. Потому, видимо, придется отдать шведам занятые ими города — на войну с Юханом уже не хватало никаких сил.
Опершись руками о стол, затянув потуже кушак, Вельский позвал приказчика.
— Позови там! Дабы переодели! И молодцев моих кликни! Скоро во дворец скакать надобно!
Опаздывать было нельзя, и Вельский очень скоро бежал по высокому крыльцу государева дворца, придерживая рукой шапку. Надлежало принять у лекарей снадобья для Иоанна и напоить ими государя — тот принимал целебные зелья лишь из рук верного Богдашки Вельского.
— Глотай, живо! — скомандовал Вельский холопу, коего держал при себе для пробы снадобий — не дай Бог отрава!
— Горечь-то какая, Господи! — скривился холоп, утирая взмокшие от слез очи.
— Это ж лекарские снадобья, дурья твоя башка! — проворчал раздраженной Вельский и пихнул холопа пятерней в лицо. — Уйди с глаз! Явись ко мне вскоре, ежели живым будешь…
Холоп остался цел и невредим, и Вельский, взяв снадобья с собой, отправился к государю. С поклоном вступил в покои, где уже смрад гниющей плоти полуживого человека, кажется, пропитал даже стены, и никакие благовония не могли прогнать его. Иоанн в одной нижней рубахе полусидел на перине утонув в подушках, страшно потучневший в последнее время Он слабо взмахнул рукой, на толстые пальцы которой уже не налезал ни один перстень, и спальники тотчас, семеня и кланяясь, покинули покои.
— Снова меня поить этой гадостью пришел, — проворчал Иоанн, принимая из рук Вельского чарки со снадобьями.
— Токмо о твоем здоровье печемся, великий государь, — склонив голову, проговорил Вельский. Иоанн трясущейся рукой схватил чарку, пока подносил ко рту, расплескал половину на грудь. Выпив остатки, он скривил губы и рявкнул, раскрасневшись от гнева:
— Пои с руки, чего стоишь, дурак!
Вельский, спохватившись, тут же начал поить Иоанна, и тот, глотая, выдыхал шумно, словно у него жгло горло. Перекрестившись, он утер бороду дрожащей рукой и вновь откинулся на подушки. Наблюдая за ним, Богдан невольно поразился тому, как этот немощный ворчливый старик еще держит в страхе тысячи и тысячи людей, причем не только в своем государстве.
— Шереметевы там разобрались меж собой? Узнал? — спросил государь. Недавно ему пришлось разбираться в тяжбе меж вернувшимся из польского плена Федором Васильевичем Шереметевым и его племянником Петром Никитичем. Приехав в свое имение, Федор Васильевич увидел его разграбленным. Жена и слуги со слезами просили у него прощения, что не уберегли имущество, коим коварным путем завладел Петр Никитич. Федор Васильевич, видать, сам поехал сначала в дом Ивана Шереметева Меньшого, но даже доехать не успел — молодцы Петра Никитича перекрыли ему дорогу и, избив людей Федора Васильевича, прогнали его прочь. Униженный и напуганный, Федор не нашел иного выхода, кроме как подать государю челобитную на племянника, в коей описал все его беззакония.
Федьку Шереметева Иоанн презирал, поминая, что он, будучи в плену, присягал Стефану… Но война кончилась, и теперь надлежало действовать согласно закону. И потому велел Петра Никитича, вероломно вторгшегося во владения дяди со своими людьми, «выдать Федору Васильевичу головой». Иными словами, ему предстояло возместить дяде весь ущерб и заплатить ему сверх того еще крупную сумму.
— Приставы за всем проследили, государь, — кивнул Вельский, — однако меж ними в тот же день чуть драка не началась при всей дворне и твоих людях — Федор Васильевич, видать, не удержался, отвесил Петьке Шереметеву пощечину, ну и тот на него… Сам Федор Васильевич ко мне подходил, требовал, дабы мы Петьку в застенок бросили, тать, мол, надо наказать…
— Вот ему! Вот! — Иоанн сунул в лицо Вельскому крепкую дулю. — Пущай спасибо скажет, что сам на цепи не сидит, собака!
— Истинно так, государь! — поклонился Вельский. — Истинно так!
— Черт с ними! Доложили доднесь, — чуть улыбаясь, молвил Иоанн, будто хвастаясь, — в Литве помер в мае князь Андрейка Курбский. Сдох-таки… Пережил я его, супостата.
И, довольный, рассмеялся скрипуче, мерзко. Переживая своих врагов, он, будучи и сам одной ногой в могиле, радовался, как ребенок. Так же смеялся он, когда в марте умер герцог Магнус, в полной нищете оставив свою вдову, Марию Владимировну, и их двухлетнюю дочь Евдокию. Замолчав, Иоанн о чем-то задумался, и улыбка медленно сошла с его уст. Он, не шевелясь, безмолвно глядел перед собой, словно узрел тень кого-то из покойников, видную только ему. А может, вспоминал он те славные годы, когда князь Курбский верно служил ему, входя в ближайший круг государев вместе с Адашевым, Сильвестром, Макарием… Никого уж нет давно… Никого…
— Много думал о том, кому государство оставить после себя, — сказал Иоанн вдруг и перевел на Вельского свой тяжелый, цепкий взгляд, все еще внушающий трепет и страх каждому его подданному, — ведь начнете грызню меж собою, едва не станет меня. Федор не готов стать государем, и нет у меня уже времени подготовить его к тому. Ты будь верным слугой ему, Богдашка. Годуновым надобно не дозволить его со всех сторон обступить, иначе вся власть у них в руках окажется. Да и знати спуску давать не след! Князь Мстиславский во главе думы останется, почитай, и Никитка Захарьин с ним. Иван Шуйский от них не отстанет, вижу, какую силу он набрал после защиты Пскова…
Склонив голову, Вельский слушал Иоанна, не смея что-либо вымолвить. В голове его лихорадочно трепетала радостная мысль — он главный соправитель будущего царя Федора. Вот когда вся власть окажется в его руках! Но Годуновы…
— Благодарю за доверие, великий государь! Токмо опасаюсь я Годуновых, так просто ли их отстранить будет… Не гневайся, государь, но скажу одно — пока женат Федор на Ирине Годуновой, сложно бороться с ними станет…
Глаза Иоанна мгновенно вспыхнули, и Вельский тут же осекся, замолчал, вжал голову в плечи.
— Я еще жив, а ты, сучий сын, нос свой в государевы дела суешь? Падаль! Червь! — заревел государь и, привстав в постели, схватил Вельского за полу его травчатого, шитого золотом кафтана. Со звоном посыпались на пол оторванные золотые пуговицы. Ойкая и вздрагивая, Вельский прятал голову от сыплющихся на него ударов тяжелой государевой длани, вдруг от гнева самодержца вновь обретшую великую силу.
— Я тебе покажу, стервец! Забылся! Осмелел, собака! Ишь! — визжа, кричал Иоанн, стуча кулаком в голову и окровавленное лицо своего слуги. — Из грязи вылез, туда и уйдешь! Затопчу, сучий сын! Уничтожу!
Выдохшись, он толкнул Вельского на пол, и тот, роняя кровавые капли из разбитого носа, пополз на четвереньках к дверям, а в спину ему летели и летели хулы и проклятия. Уже вбежали стражники и спальники, какие-то холопы, лекари, и Вельский, еще недавно возомнивший себя вторым после государя человеком в государстве, размазывая по лицу кровь, скуля, уползал в разорванном кафтане у них на глазах из государевых покоев, избитый, униженный.
Уже после, умывшись и задрав голову, дабы остановить кровь, он сидел в горнице, держа на опухшем носу своем влажный платочек. Вероятно, скоро государь пошлет кого из своих слуг, дабы тот преподнес Вельскому какой-нибудь мелкий подарок от Иоанна, означавшим его прощение (как было не раз!), но от мысли этой становилось не легче. Зыбко, очень зыбко было при дворе положение самого влиятельного государева советника! Все его богатое состояние, власть, уважение — все зависело от милости этого вспыльчивого полуживого старика. При Федоре, глядишь, будет проще!
Убрав с лица платочек, Богдан Яковлевич Вельский задумался, уставившись в тесаную стену горницы. Он понимал, почему государь медлит с разводом Федора и Ирины. Столько раз вмешиваясь в семейную жизнь старшего сына, он довел до того, что тот теперь лежит в приделе Архангельского собора. Смертный страх вражды и со вторым сыном доводил государя до отчаяния, а он, дурак, ляпнул. Истинно — забылся, не в свое дело полез. Стало быть, Годуновых от будущего царя не отвадить никак. Пока…
От мысли, что осенила голову Вельского, на губах его заиграла улыбка. Ежели Годуновых отстранить от власти не выйдет, то надобно с ними объединиться, чтобы вместе сокрушить Мстиславских, Захарьиных, Шуйских, Нагих… Надобно поговорить с Борисом. Времени было уже мало…
Довольный собой, он швырнул окровавленный платочек куда-то в угол горницы и, шлепнув себя по ляжке, поднялся со скамьи. Он, Богдан Яковлевич Вельский, еще сумеет всех обставить, сумеет! Так просто он не сдастся, нет! Слишком многое на кону!
Пока ждал своего слугу, насвистывал счастливо что-то себе в бороду. Когда холоп явился, Вельский сказал с безумной улыбкой на лице:
— Я грамотку напишу. Вручишь ее в руки Борису Годунову. Молви, жду я его, друга старого, в доме своем, как дорогого гостя. Чего глаза вытаращил? Озолотимся мы еще с тобою, слышь? Все впереди…
Летом в семье Захарьиных справляли две свадьбы. Сперва Никита Романович выдал дочь Евфимию за князя Ивана Васильевича Сицкого, последнего сына погибшего под Венденом Василия Андреевича Сицкого. Супруги приходились ДРУГ Другу сродными братом и сестрой, и Никита Романович таким образом вновь скрепил прочный союз кланов Сицких и Захарьиных. Едва отгуляв и подсчитав убытки (на приданое боярин не скупился!), назначили на конец лета еще одну свадьбу — к дочери Ирине посватался Степан Годунов, троюродный племянник Бориса Годунова.
Сыновья Никиты Романовича недоумевали, почто отец дал согласие на брак, но даже они не ведали того, что и сватовство это было подстроено обоюдно, как Годуновыми, так и самим Никитой Романовичем.