— Сколько вам лет? — спросил он.
К собственному удивлению я услышала, что говорю правду:
— Сорок пять.
— Вам повезло, — откликнулся он.
Я с удивлением посмотрела на него. Ему лет двадцать шесть, может быть, меньше.
— Прожить столько — это уже кое-что.
Он выпустил мою руку или скорее (как мне показалось) перегнул ее в запястье и легонько оттолкнул, затем отвернулся и закрыл глаза.
— Спокойной ночи, Льюис, — сказала я, вставая.
— Спокойной ночи, — мягко ответил он. — Спокойной ночи, Дороти Сеймур.
Я тихо затворила за собой дверь и спустилась на террасу. Почему-то мне было очень хорошо.
Глава третья
«— Ты знаешь, я никогда тебя не забуду. Никогда не смогу забыть.
— Все забывается.
— Нет. Между нами было что-то роковое, и ты тоже это чувствуешь. Пойми… Ты должен это понять.»
Я прервала этот волнующий диалог из моего последнего шедевра и бросила вопросительный взгляд на Льюиса. Он поднял брови и улыбнулся.
— Ты веришь в роковые чувства?
— Это не обо мне, а о Ференце Листе и…
— А ты?
Я рассмеялась. Иногда мне казалось, что в жизни есть что-то роковое и что я никогда не смогу оправиться после некоторых любовных увлечений. Но вот я здесь, в своем саду, в прекрасном настроении, мне сорок пять, и я ни в кого не влюблена.
— Когда-то верила, — ответила я. — А ты?
— Пока нет.
Он закрыл глаза. Мало-помалу мы начали говорить о нем, обо мне, о жизни. По вечерам, когда я возвращалась со студии, Льюис спускался из своей комнаты, опираясь на две трости, устраивался в плетеном кресле, и так — за несколькими стаканами виски — мы встречали ночь. Мне нравилось, приходя домой, видеть его, такого спокойного, загадочного, веселого и в то же время молчаливого, похожего на какое-то неземное существо. Только и всего. Я никоим образом не была влюблена в него, и, что странно, сама его красота пугала и почти отталкивала меня. Не знаю, почему. Он был слишком нежен, слишком строен, слишком безупречен. Нет, в нем не было ничего женоподобного, но, глядя на него, я вспоминала об избранной расе, о которой говорил Пруст: волосы его, казалось, сделаны из перьев, кожа — из шелка. Короче, ничего общего с тем сочетанием детскости и грубости, которая меня привлекает в мужчинах. Я даже сомневалась, что он бреется, что ему вообще надо бриться.
По его собственным словам, Льюис вырос в пуританской семье из Новой Англии. Получив кое-какое образование, он встал на ноги, сменил несколько работ, из тех, что обычно достаются молодым людям, и в результате оказался в Сан-Франциско.
Встреча с себе подобными, большая доза ЛСД, гонка на автомобиле и драка привели его туда, где он теперь и был — то есть ко мне. Когда он поправится, то уйдет. Куда? Не знает. А пока мы вели беседы о жизни, об искусстве — он, кстати, несмотря на некоторые провалы, был неплохо образован — короче, наши отношения (хотя они и являлись самыми странными, какие только могут связывать двух людей) большинство назвало бы вполне цивилизованными. Однако Льюис, который непрерывно расспрашивал меня о моих прошлых романах, никогда не рассказывал о своих собственных любовных делах что настораживало, особенно в юноше его возраста. Он говорил о «мужчинах» и «женщинах» одинаково спокойным и беспристрастным тоном. А я, дожив до своих лет, все еще не могла произнести слово «мужчина» без того, чтобы не испытать робкой нежности или навеянного внезапным воспоминанием смущения, и временами чувствовала себя неловко.
— А когда ты впервые испытала на себе жестокость судьбы? — спрашивал Льюис. — Когда от тебя ушел первый муж?
— Бог мой, нет! Тогда я испытала облегчение. Представь, абстрактная живопись день и ночь, день и ночь… Вот когда ушел Фрэнк, тогда — да, тогда я чувствовала себя, как больное животное.
— Кто такой Фрэнк? Второй муж?
— Да, второй. Ничего особенного, но он был всегда таким веселым, заботливым, жизнерадостным…
— И он бросил тебя?
— Им увлеклась Лола Кревет.
Льюис вопросительно поднял брови.
— Ты разве не слышал об актрисе по имени Лола Кревет?
Он неопределенно повел рукой. Несмотря на свое раздражение, я сделала вид, что все в порядке.
— Короче говоря, Фрэнк был польщен ее вниманием, воспарил на небеса и ушел от меня, чтобы жениться на ней. Тогда мне казалось, я никогда не приду в себя. Больше года. Тебя это удивляет?
— Нет. А что с ним стало?
— Через два года Лола увлеклась кем-то еще и бросила его. После нескольких неудач он спился. Конец истории.
Мы замолчали. Потом Льюис слабо застонал и попытался подняться с кресла.
— Что случилось? — встревоженно спросила я.
— Болит, — сказал он. — Мне кажется, я никогда не смогу ходить.
На секунду я представила себе, что он станет инвалидом, и я проведу подле него остаток своих дней… Странно, но эта мысль не показалась абсурдной или неприятной. Возможно, я достигла достаточной зрелости, чтобы принять на себя такую обузу. До сих пор, по крайней мере, я неплохо справлялась.
— Что ж, оставайся здесь, — весело сказала я, — а когда у тебя выпадут зубы, я буду варить тебе овсянку.
— Почему у меня должны выпасть зубы?
— Мне казалось, что именно это происходит, когда человек слишком долго остается в горизонтальном положении. Конечно, здесь есть нечто парадоксальное. По идее, согласно закону притяжения, они должны выпадать как раз в вертикальном положении… Но нет.
Он взглянул на меня искоса, почти как Пол, только дружелюбнее.
— В тебе что-то есть, — сказал он. — Знаешь, я бы никогда тебя не бросил.
Затем Льюис закрыл глаза, попросил почитать стихи, и я отправилась в библиотеку подобрать что-нибудь подходящее. Это был еще один наш ритуал. Ровным, низким голосом, чтобы излишне не утомлять его, я читала строки из «Оды Уолту Уитмену» Гарсии Лорки:
«На небесах есть берега, где жизни избегают
Те люди, души и тела, что на рассвете
уж не смеют
Родиться вновь».
Глава четвертая
Новость застигла меня в самый разгар работы. Если быть точной, я диктовала секретарше захватывающий диалог между Мари Д’Агул и Ференцем Листом, конечно, каким он мне мыслился, впрочем безо всякого энтузиазма, так как накануне узнала, что Листа будет играть Нодин Дьюк, а мне было трудно представить себе такого мускулистого смуглого красавца в этой роли. Однако в кинематографе подобные дадаистские искажения неизбежны. Я как раз шептала: «Это безнадежно» на ухо своей рыдающей секретарше (она чрезвычайно сентиментальная особа), когда зазвонил телефон. Высморкавшись в платок, она подняла трубку, затем повернулась ко мне:
— Вас Пол Бретт. Говорит, что срочно.
Я подошла.
— Дороти? Ты уже знаешь?
— Нет, не думаю.
— Милая моя… о, господи… Фрэнк умер.
Я ничего не ответила, и Пол нервно продолжал:
— Фрэнк Тайлер, твой бывший муж. Покончил с собой вчера ночью.
— Неправда, — сказала я.
Я не могла в это поверить. У Фрэнка никогда не было ни капли мужества. Во всем остальном — просто очарователен, но мужества никакого. А для того, чтобы решиться на самоубийство, по-моему, нужно быть чуть ли не героем. Подумайте, сколько людей никак не могут отважиться на это, хотя им ничего другого уже не остается.
— Да, — продолжал Пол, — он покончил с собой сегодня под утро, в третьеразрядной гостинице. Недалеко от тебя. Никаких объяснений.
Мое сердце билось медленно-медленно. Медленно и с трудом. Фрэнк… его жизнерадостность, смех, кожа… мертв. Странно, как смерть человека легкомысленного может произвести более тяжелое впечатление, чем гибель натуры глубокой. Нет, я не могла поверить…
— Дороти, ты меня слышишь?
— Слышу.
— Дороти, ты должна приехать. У него никого нет, а Лола в Риме. Мне очень жаль, но тебе придется взять на себя все формальности. Я за тобой заеду.
Он повесил трубку. Я передала телефон секретарше — ее, одному Богу известно почему, звали Кэнди[2] — и села. Она посмотрела на меня и, повинуясь шестому чувству, которое и делает ее незаменимой, открыла ящик с надписью «Дела» и протянула мне хранящуюся там всегда бутылку виски. В рассеянности я сделала большой глоток. Я знаю, почему людям, находящимся в состоянии шока, обычно предлагают выпить: алкоголь настолько омерзителен, что вызывает отторжение, своего рода физическую встряску, которая выводит из оцепенения лучше, чем что бы то ни было. Виски обожгло мне рот и горло, и я в ужасе очнулась.
— Фрэнк умер, — сказала я.
Кэнди снова уткнулась в платок. Уже не раз, в те часы, когда вдохновение покидало меня, мне предоставлялась возможность поведать ей печальную историю моей жизни. Она знала о Фрэнке, и от этого мне было легче. Я бы не вынесла, если бы в этот момент рядом со мной оказался кто-то, не ведавший о существовании Фрэнка. А ведь бедняга уже давно пропал из виду: о нем совершенно забыли, как о любой бывшей знаменитости. Самое ужасное, что здесь, в Голливуде, слава, умирая, превращается в нечто отвратительное. Благодаря короткой строке в газете, туманным пересудам, грязным и безжалостным, которые неизбежно породит его самоубийство, Фрэнк, некогда бывший «очаровательным Фрэнком», вызывавшим всеобщую зависть мужем Лолы Кревет, Фрэнк, чей смех все еще звучал у меня в ушах, умрет дважды.
Пол приехал быстро. Он дружески взял меня за руку, однако не позволил себе ни единого жеста сочувствия, что наверняка повергло бы меня в слезы. Я всегда испытывала какую-то симпатию и даже нежность к мужчинам, с которыми когда-то спала, независимо от того, хорошо это или плохо. Странно, но иногда ночью наступает момент, когда лежащий рядом мужчина кажется тебе самым близким человеком на земле, и никто не в силах заставить меня думать иначе. Мужские тела, сильные и беззащитные, такие разные и такие одинаковые, более всего озабоченные тем, чтобы не походить на другие… Я вцепилась в руку Пола и мы вышли. Хорошо, что я никогда не любила Пола по-настоящему… Мне было бы тяжело, если бы кто-то, поистине принадлежащий моему настоящему, оказался свидетелем предстоящей мне встречи с прошлым.