Шнырь и не собирался шастать. Он мигом проскочит – одна нога здесь, другая там. Все равно подводный обитатель знай себе спит.
Озеро казалось невеликим по размеру, но лишь на первый взгляд: оно было вроде полыньи в каменном панцире. И обойти его можно только по кромке меж скальной породой и застывшим темным зеркалом водяного зрачка.
Гнупи крался, затаив дыхание, под подошвой у него ничего не хрустнуло, ни один камушек в омут не скатился… А все равно озерная гладь пошла рябью и будто бы посветлела.
Он глянул краем глаза, и дыхание пресеклось: под водой медленно двигалось что-то белёсое… Словно бы сделанное из плохо вычищенного старого серебра, чешуйчатое, каждая чешуина – такого размера, что Шнырь целиком на ней поместится. Остро запахло лежалой рыбой, как из старой бочки за рыбной лавкой. Гнупи рванулся вперед… Попытался рвануться, а на деле точно прирос и шевельнуться не мог.
Вода опять потемнела, но не потому, что Он ушел на дно. Теперь из полыньи глядел чудовищный глаз: темный, влажно блестящий, с беловатой в кровавых прожилках каймой по краю.
Шнырь обмер от ужаса.
– Ты меня разбудил… – донесся из-под каменного панциря голос, похожий на бульканье воды, стекающий в канализационные стоки.
– Я н-н-не хотел, г-господин… – выдавил Шнырь. – Н-нижайше прошу, отпустите сиротинушку…
Молчание. Наконец страшный голос пробулькал:
– Откуп!..
– Да-да, господин, у меня есть жертвенные косточки, вам понравятся…
– Откуп принеси… – Он словно не расслышал этого предложения. – Золото принеси, тогда помилую… Не деньги человечьи, найди мне драгоценную золотую драгоценность, до первого летнего дня принеси, не то тебя съем.
На лодыжке у гнупи как будто захлестнулась ледяная петля.
В полынье плеснуло: Хозяин Омута неспешно опускался на дно, чтобы смотреть дальше свои холодные рыбьи сны.
Шнырь побрел, спотыкаясь, прочь. Ощущение, что лодыжка стянута, мало-помалу проходило, но все равно не улизнуть. Где бы он ни был, как миленький прибежит на зов, ноги сами принесут.
Единственное спасение – раздобыть откуп. А где его взять? Черноголовый народец может таскать у смертных еду и всякую мелочевку, но воровать людские драгоценности ему заказано. Разве что кто-нибудь сам отдаст… Была у Шныря курточка с золотыми пуговицами – хозяйский подарок, но ее присвоили чужие гнупи, когда выгнали их с господином из заброшенного особняка на улице Голубой Виноградины.
Он знал места, где лежат припрятанные людьми клады, но толку-то, если ты гнупи и ничегошеньки оттуда забрать не сможешь: это как жрачка за стеклом витрины для голодного нищеброда. Другое дело, ежели кто-нибудь найдет сокровище и обронит колечко или цепочку – тогда не зевай, что упало, то тебе перепало! Эх, да только нет у него времени, чтобы выслеживать кладоискателей, а рассеянных среди них раз, два и обчелся.
Господин бы выручил, но где он сейчас? Неведомо, уцелел или нет… Шнырь шел по извилистому коридору и горько плакал, шмыгая носом: пропадет он пропадом, проглотит его чудище озерное, даже косточек не останется.
Суно выбрался из Аленды, подрядившись за еду помогать горожанке с тремя детьми и кучей баулов. Вдова часовщика отправилась в провинцию от греха подальше, а то вдруг в следующий раз королю взбредет в голову раздавить ее домишко, или ограбят, или ночные твари кого-нибудь из детей утащат – говорят, в соседнем квартале случилась такая беда, а потом нашли обглоданного. Про Орвехта она сказала на выезде, что это ее работник, бедный родственник покойного мужа. Пропустили. Поверили. А чего ж не поверить, если рожей не вышел, чтобы сойти за коллегу Тейзурга или коллегу Хантре?
В толпе покидающих город он высматривал Зинту и Хенгеду, но никого похожего не увидел. Тревога ела его поедом, однако вдову с ее потомством он проводил до Лакрая, как договаривались, и лишь потом отправился в Рупамон.
Зинты там не было. Преподобный Марчет, получивший мыслевесть от преподобного Грисойма, радушно его встретил и посоветовал ждать, взяв на вооружение душевную дисциплину.
Орвехт посетил купальню, наконец-то смыл многодневную грязь, надел взамен своего тряпья чистую, хотя и ношеную одежду, без аппетита съел в трапезной тарелку похлебки. На душе скребли кошки, и только пресловутая дисциплина не позволяла им изодрать все подряд в кровавые ошметки.
Погода испортилась, когда настоятель пригласил его в монастырскую библиотеку. Красные и серые черепичные крыши Рупамона только что грелись на солнце – и вдруг набежало облако, флюгера на башенках завертелись, как бешеные. По улице полетела, кувыркаясь, чья-то шляпа, за ней вдогонку, словно привидение, мчалась сорванная с веревки простыня. С севера наползали даже не тучи, а сплошная взбаламученная хмарь – и за считанные минуты небо заволокло. Повалил мокрый снег, крыши и мостовые выбелило, как в месяц Топора, уже и дороги не видать, одни сугробы.
Как же они доберутся до монастыря в такое ненастье… Хорошо, если где-нибудь укрылись… Орвехт учтиво отвечал на вопросы преподобного, рассказывал о ситуации в столице, привычно храня на лице бесстрастное выражение.
– А наши на Дровяной рынок собирались, – заметил послушник, протиравший напольный глобус с рельефными бронзовыми материками. – Сейчас только на санках!
И добавил, надраивая тряпкой Северный полюс:
– В тундре за Сновидческим хребтом в такую погоду на собаках ездят…
Настоятель взглянул на него укоризненно. Парнишка с простодушной деревенской физиономией виновато поклонился, но видно было, что его распирает желание поделиться еще какими-нибудь интересными фактами.
– Служители Милосердной убеждали магическое сообщество покончить с известной вам практикой и разрушить Накопители, но нас не слушали, – вернулся к теме разговора Марчет. – И вот результат…
Орвехт молча кивнул. А что он мог бы сказать? Пусть он не пользовался заемной силой из Накопителей – или, будем честны, без крайней необходимости не пользовался – но ведь не возражал против «известной практики», был винтиком этой порочной системы, добросовестно обеспечивал ее функционирование. И не его заслуга, что пресловутой практике наступил конец. За это нужно поблагодарить извращенца и позера коллегу Тейзурга, и злопамятного коллегу Зибелдона, напоившего коллегу Тейзурга магобоем, и Зинту, не побоявшуюся выпросить у Двуликой «ничтожно малую вероятность». А вы, коллега Суно, всего лишь рядом стояли, так что по крупному счету заслужили все то, во что вляпались.
– Мы пытались объяснить архимагам, что это пагубный порядок вещей, ибо все в нашем мире взаимозависимо, и ничто не проходит бесследно. Мы не смогли их в этом убедить и тоже несем свою долю вины. Люди – не стадо, и жрецы – не пастухи, а учителя для тех, кто приходит к нам по доброй воле, но в данном случае наше недеяние было величайшей ошибкой.
Орвехт вновь наклонил голову – скорее выражая почтение к позиции преподобного Марчета, чем в знак согласия. Бездействие бездействию рознь, и недеяние жрецов не идет ни в какое сравнение с приспособленчеством магов – функционеров системы, которая зиждилась на Накопителях.
Парнишка с тряпкой навел лоск на глобус и теперь протирал подоконник. За окнами Рупамон с его башенками, еле видными в снежных завихрениях, плыл сквозь белый шторм, такой же невероятный в месяц Водоноса, как… Пожалуй, как та невозможная, нелепая, оскорбительная для здравого смысла история, в результате которой с Накопителями было покончено.
– Мы не можем изменить прошлое, – помолчав, добавил Марчет. – Оно уже состоялось и никуда не денется, но от нас зависит, что будет завтра, и через год, и через десять лет.
– После того как я найду Зинту, я вернусь в Аленду. Мы постараемся… решить проблему.
– Поисками займемся, как только стихнет метель. У Зинты священный кинжал Тавше, мы определим местонахождение…
Ему не дали закончить фразу.
– Там на собаке едут!
Настоятель вздохнул и покачал головой, но все же подошел посмотреть.
– Ух ты, изрядная собаченция! – восторженно добавил неугомонный послушник. – Я думал…
Что он думал, никто не узнал, потому что монастырское начальство тут-то и влепило ему подзатыльник – да такой, что парнишка ткнулся лбом в задребезжавшее стекло.
– Какая тебе собаченция, балбес. Не глазами смотри!
После паузы тот опасливо промолвил:
– Это снежный ветер, который выглядит собакой… Ух ты… Зато люди настоящие, и у кого-то из них священный кинжал Милосердной!
Тут и Орвехт бросился к окну. В самый раз, чтобы увидеть, как громадный вислоухий пес одного цвета с разыгравшейся метелью – такой громадный, что на спине у него сидело друг за дружкой несколько человек – улегся, поджав лапы, чтобы пассажирам удобнее было слезть. Двор как будто накрыли стеклянным куполом: снег сюда больше не сыпался, хотя снаружи продолжала бушевать метель.
Суно, преподобный Марчет и послушник наперегонки устремились к двери, сбежали по лестнице.
Орвехт первым выскочил на крыльцо, навстречу людям, которые брели через двор, по колено проваливаясь в сугробы. Двое вели под руки третьего, четвертый нес на руках пятого. А собаки уже и след простыл – на том месте, где она ложилась, даже вмятины не осталось.
Сказать, что Зинта чувствовала себя, как в детстве, значило бы соврать: были в ее детстве зимы с метелями, горками, промокшими варежками и набившимся в сапожки снегом, но не было таких сказок наяву, не катал ее на спине Северный Пёс! Скорее это напоминало тот раз, когда Эдмар утащил ее в другой мир, чудесный и невообразимый: происходящее до того не похоже на обычную жизнь, что незачем его с чем-то сравнивать, надо просто смотреть и запоминать все подряд. Сколько запомнишь – всё твое.
Она спотыкалась и вязла в снегу, Эдмар и Хенгеда с двух сторон ее поддерживали, а с крыльца сбежал навстречу Суно – вот хорошо, что он тоже здесь! Отвыкшие от дневного света глаза щурились и слезились, белизна слепила, кругом была сплошная белизна – как будто они все-таки умерли и попали к Тавше в облачные чертоги. Но лекарка знала наверняка, что ее спутники живы, и Суно живой, и сама она тоже, и с ее ребенком, хвала Милосердной, все в порядке. И вокруг не облака небесные, а заваленные снегом надворные постройки рупамонского монастыря.