Граф рассматривал ее с весьма скептическим видом.
— Итак, — сказала я. — Я вижу, вы не довольны?
Он покачал головой.
— Господин граф, я не знаю, что именно вы ожидаете, но уверяю вас, что любой, разбирающийся в живописи…
Он переключил внимание с картины на меня, слегка поднял брови; улыбка на губах выдавала удивление, которое пытались скрыть его глаза.
— …как вы, — закончил он за меня. — О да, если бы я был наделен этим талантом, я несомненно бы вскричал: «Это настоящее чудо. Красота, которая была спрятана так долго, теперь предстала перед нами во всем великолепии!» Это правда. Вы добились потрясающего эффекта. Но мне покоя не дают эти изумруды. Вы не представляете, сколько беспокойства они причинили нам. И теперь, благодаря вам, мадемуазель Лоусон, будут предприняты новые поиски сокровищ, появятся новые теории.
Я знала, что граф дразнит меня, и с жаром говорила себе, что он лелеял надежду на мой провал. А теперь он вынужден признать, что я отлично справилась с заданием, и поскольку отрицать этого нельзя, он теперь твердит об изумрудах.
Как это характерно для него; но каким бы он ни был, меня это не касается: мне интересны только его картины.
— Значит, у вас нет претензий к тому, что касается картины? — холодно спросила я.
— Вы, несомненно, заслуживаете те высокие рекомендации, с которыми вы к нам пожаловали.
— В таком случае желаете ли вы, чтобы я продолжила работу с остальными картинами?
На его лице мелькнуло непонятное выражение.
— Я был бы очень разочарован, если вы откажетесь.
Какое счастье — я победила!
Но мое торжество было не полным, потому что он стоял и улыбался, всем своим видом показывая, насколько хорошо он осведомлен о моих сомнениях и страхах, которые я так стремилась скрыть.
Мы оба не заметили, что в галерею вошла Женевьева, и так как она ничем не выдала своего присутствия, она вполне могла наблюдать за нами некоторое время.
Первым увидел ее граф.
— Что тебе нужно, Женевьева? — спросил он. _ — Я… я пришла посмотреть, как мадемуазель Лоусон работает над картиной.
— Тогда иди и посмотри.
Она подошла с мрачным видом, какой обычно имела в присутствии посторонних.
— Ну как? — спросил он. — Это ли не открытие?
Она не ответила.
— Мадемуазель Лоусон была бы рада услышать похвалу. Ты помнишь, на что была похожа картина раньше?
— Нет, не помню.
— Ты совершенно не разбираешься в искусстве! Ты должна убедить мадемуазель Лоусон научить тебя понимать живопись, пока она здесь.
— Так… она остается?
Его голос вдруг изменился. Он стал почти ласковым. — И я надеюсь, — сказал он, — надолго. Потому что многое в замке нуждается в ее внимании.
Женевьева метнула на меня быстрый взгляд; глаза ее были словно черные камни. Она повернулась к картине и произнесла:
— Если она такая умная, может поможет нам найти изумруды.
— Вот видите, мадемуазель Лоусон, я вас предупреждал.
— Они действительно великолепны, — ответила я.
— Несомненно, благодаря… м-м… технике художника?
Меня не задели ни его насмешки, ни затаенная злоба его дочери. Для меня существовало только одно — эти прекрасные картины, и то, что они были окутаны туманом забвения лишь делало брошенный мне вызов еще заманчивее.
Даже в этот момент он догадался, о чем я думала, потому что поклонился и сказал:
— Я ухожу, мадемуазель Лоусон. Я вижу, как вам не терпится остаться наедине… с картинами. — Он подал знак Женевьеве, и они ушли; я стояла в галерее и с наслаждением рассматривала доверенные мне сокровища.
В моей жизни редко бывали столь волнующие моменты.
Теперь, когда было решено, что я остаюсь в замке для завершения работы, я решила воспользоваться предложением графа насчет прогулок верхом — это помогло бы мне изучить окрестности. Я уже обошла городок; пила кофе в кондитерской, болтая с радушной, чрезвычайно любопытной хозяйкой, которая была рада угостить любого из замка. Она с почтительным, но в то же время, весьма многозначительным видом, говорила о господине графе, со смесью уважения и пренебрежения о месье Филиппе и, конечно, с сожалением о мадемуазель Женевьеве. Ах, мадемуазель приехала, чтобы восстановить картины! Да, да, это очень интересно, очень, и она надеется, что мадемуазель зайдет еще, и в следующий раз попробует домашних пирожных: их просто обожают в Гейяре.
Я бродила по базару и видела, что привлекаю любопытные взгляды; посетила старинную ратушу и церковь.
Поэтому возможность исследовать более отдаленные места была мне по душе, и особенно приятным было то, что в конюшне меня ждали.
Для меня подобрали лошадь по кличке Голубка, и мы друг другу сразу понравились.
Однажды утром Женевьева попросила составить ей компанию для прогулки, чем приятно меня удивила. Она опять была в подавленном настроении, и пока мы ехали, я поинтересовалась, что заставило ее совершить такую глупость, заперев меня в темнице.
— Так вы же сказали, что не боитесь, поэтому я подумала, что для вас ничего страшного в этом нет.
— Это был весьма глупый поступок. А если бы Нуну не нашла меня?
— Я бы освободила вас через какое-то время.
— Через какое-то время! Вы знаете, что некоторые люди могут умереть от страха?
— Умереть! — воскликнула она с испугом. — Никто еще не умирал от того, что его заперли.
— Некоторые чувствительные люди могут умереть в такой ситуации.
— Но уж с вами этого не случится.
Она пристально смотрела на меня.
— Вы не сказали ничего моему отцу. Я думала, что скажете… Вы ведь так дружны с ним.
Она немного обогнала меня, а когда мы вернулись, уже в конюшне, как бы мимоходом, сказала:
— Мне не разрешают ездить одной. Всегда приходится брать с собой кого-то из грумов. Сегодня утром некому было поехать, прогулку бы отменили, если бы вы не согласились.
— Рада была услужить вам, — холодно ответила я.
Я встретила Филиппа в саду. Мне показалось, что он знал, где я, и пришел намеренно, чтобы поговорить со мной.
— Поздравляю, — сказа он. — Я видел картину. Разница значительная. Ее просто не узнать.
Я сияла от удовольствия. Как он отличается от графа, подумала я. Он искренне рад.
— Я очень рада, что вы так думаете.
— Разве может быть иначе? Это чудо. Я счастлив… не только оттого, что картина хороша, но и оттого, что вы доказали, что можете это сделать.
— Как мило с вашей стороны!
— Боюсь, я был не слишком любезен, когда вы приехали. Я был застигнут врасплох и не знал, что мне делать.
— Вы далеко не были нелюбезны, и я вполне понимаю ваше удивление.
— Видите ли, это дело моего кузена, и естественно, я хотел сделать так, как он желает.
— Естественно. Приятно, что вас это так интересует.
Он наморщил лоб:
— Я ощущаю некоторую ответственность… — начал он. — Я надеюсь, что вы не будете жалеть о своем приезде.
— Конечно, нет. Работа очень интересная.
— О да… да… работа.
И он поспешно заговорил о садах, и непременно захотел показать мне скульптурные украшения, выполненные Лебреном вскоре после того, как он завершил фрески в Зеркальном зале Версаля.
— К счастью, они уцелели во время Революции, — объяснял он; и я чувствовала его благоговение перед всем, что касалось замка. За это он мне нравился, а также за то, как вежливо он извинился за возможные обиды, случайно нанесенные мне во время нашей с ним первой беседы, и за явное удовольствие от моих успехов.
Мои дни текли весьма однообразно. Рано утром я приходила в галерею, и работала там до обеда. После обеда я обычно выходила на прогулку, возвращалась до сумерек, которые в это время года начинались в четыре часа. Потом я занималась тем, что составляла различные растворы и читала заметки о своих прошлых опытах. Ужинала я обычно одна в своей комнате, но несколько раз мадемуазель Дюбуа приглашала меня на ужин к себе. Отказываться я не могла, хотя и хотелось; я слушала рассказы о ее жизни: она была дочерью адвоката, в которой не воспитывали привычки работать; компаньон отца подвел его, отец умер от разрыва сердца, и она, оставшись без гроша в кармане, была вынуждена стать гувернанткой. Эта история, рассказанная не без жалости к себе, казалась невероятно унылой, и я решила не утомлять ее рассказами о себе.
После ужина я обычно читала книги, которые находила в библиотеке; Филипп сказал мне, что граф будет рад, если я воспользуюсь всем, что мне там нужно.
Ноябрь проходил, а я почти не принимала участия в жизни замка — дни просто текли своим чередом, так же, как я слышала музыку в своей комнате и не замечала ее, только время от времени узнавая знакомые мелодии.
Однажды, когда я на Голубке выехала из замка, я встретила Жан-Пьера верхом на лошади. Он приветствовал меня с обычной веселостью и спросил, не собираюсь ли я зайти к ним. Я сказала, что всегда рада их видеть.
— Поедемте сначала на виноградник Сен-Вальен, а потом вместе вернемся.
Я никогда не ездила в сторону Сен-Вальена и без колебаний согласилась. Мне нравилось находиться в обществе Жан-Пьера, поэтому дом Бастидов и привлекал меня. Его жизнерадостность и веселый нрав всегда радовали мне душу.
Мы говорили о предстоящем Рождестве.
— Не желаете ли провести его с нами, мадемуазель? — спросил он.
— Вы приглашаете просто из вежливости?
— Вы знаете, что я никогда ничего не делаю просто из вежливости. Это сердечное приглашение от имени всей моей семьи, надеюсь, вы окажете нам честь своим присутствием.
Я сказала, что буду счастлива принять их любезное приглашение.
— Мотивы его крайне эгоистичны, мадемуазель.
Он нагнулся ко мне и коснулся моей руки. Я выдержала его теплый взгляд, говоря себе, что явные знаки внимания с его стороны естественная галантность француза, проявляющаяся в обществе всех особ женского пола.
— Сейчас я вам ничего не буду рассказывать о наших рождественских традициях, — сказал он. — Пусть это будет для вас сюрпризом.