— Это оно и есть, — сказал Готье. — И скоро состоится торжественное награждение.
Он принялся звонить в медный колокольчик. Это было сигналом того, что поиск сокровища закончился, и все должны вернуться в зал.
Через некоторое время все собрались; я заметила, что лица некоторых гостей раскраснелись, костюмы были в некотором беспорядке. Граф, однако, явился со своим обычным неприступным видом в гордом одиночестве; и я заметила, что мадемуазель де ла Монелль пришла в сопровождении Филиппа.
Узнав, что я стала победительницей, граф улыбнулся: очевидно, это его позабавило.
— Разумеется, — с милой улыбкой высказался Филипп, — у мадемуазель Лоусон было явное преимущество: она ведь специалист по старинным зданиям.
— А вот и сокровище, — сказал граф и открыл коробочку — там была брошь — зеленый камень на тонкой золотой ветке.
Одна из женщин воскликнула:
— Похоже на изумруд!
— В замке ищут только одно сокровище — изумруды. Разве я вам не говорил? — ответил граф.
Он вынул брошь из коробочки и произнес:
— Позвольте, мадемуазель Лоусон — И приколол ее на платье.
— Благодарю вас… — пробормотала я.
— Благодарите свое мастерство. Я думаю, что остальные нашли не более трех подсказок Готье.
Кто-то сказал:
— Если бы мы знали, что призом будет изумруд, мы бы проявили больше старания. Почему вы не предупредили нас, Лотер?
Несколько гостей подошли ко мне, чтобы рассмотреть брошь, среди них Клод де ла Монелль. Было очевидно, что она возмущена. Ее тонкие белые пальцы быстро тронули брошь.
— Это настоящий изумруд! — проговорила она. И отвернувшись, добавила:
— Действительно, мадемуазель Лоусон весьма умная женщина.
— О нет, — быстро ответила я, — Это лишь потому, что я, в отличие от других, и вправду играла в эту игру.
Она обернулась, и на мгновение наши глаза встретились. Внезапно она рассмеялась и встала рядом с графом.
Тут появились музыканты и заняли места на помосте. Филипп и мадемуазель де ла Монелль составили первую пару на танец. Другие присоединились к ним, но ко мне никто не подошел, и вдруг меня охватило такое чувство одиночества, что больше всего захотелось незаметно ускользнуть, что я и сделала.
Там я отстегнула брошь и внимательно рассмотрела ее. Затем достала миниатюру и вспомнила тот момент, когда я ее разворачивала. Насколько счастливее я была тогда, чем в ту минуту, когда граф пристегивал изумрудную брошь на мое платье! Взглянув на его холеные руки с нефритовой печаткой, я представила себе, как они ласкали мадемуазель де ла Монелль, когда Лотер, граф де ла Талль, не имея намерения жениться во второй раз, планировал выдать ее замуж за Филиппа.
Несомненно, он считал себя властелином собственного мира. Он приказывал, а остальные подчинялись; и неважно, насколько циничными казались его приказания тем, кого он считал своими подданными, предполагалось, что последние подчинятся.
Как только я могла искать оправдания такому человеку?
И все же Рождество было таким счастливым, пока я не подслушала тот разговор.
Я разделась и легла в постель, прислушиваясь к отдаленной музыке. Там, внизу, они танцевали и никто не заметил моего отсутствия. Какая же я была дурочка, что увлеклась обманчивыми мечтами, воображая, что что-то значу для графа. Этот вечер показал мне, какой самонадеянной я была. Здесь я чужая. Раньше я понятия не имела, что в мире существуют такие мужчины, как граф де ла Талль. Сегодня вечером я поняла многое.
Теперь я должна быть благоразумной. Я старалась выбросить графа и его любовницу из головы, и другой образ возник у меня перед глазами: Жан-Пьер с короной на голове — король на день.
Я вспомнила тщеславное выражение его лица, удовольствие, которое он испытывал от своей мимолетной власти.
«Все мужчины одинаковы, — думала я, — властелины своих замков».
С этой мыслью я заснула, но спала беспокойно — казалось, огромная тень нависла надо мною, и этой тенью было мое безнадежное будущее, но я закрыла глаза и отказалась заглядывать в него.
Глава 7
В первый день Нового года Женевьева объявила, что собирается поехать в Каррфур, чтобы проведать деда, и попросила меня составить ей компанию.
Мне было интересно вновь посмотреть на старинный дом, и я с готовностью согласилась.
— Когда была жива моя мать, — рассказывала мне Женевьева, — мы всегда ездили проведать деда на Новый год. Все дети во Франции так делают.
— Хороший обычай.
— Детям приносят пирог и шоколад, а взрослые пьют вино с особым печеньем. А еще дети показывают, как они научились играть на фортепьяно или скрипке. Иногда приходится читать наизусть стихи.
— Вы будете это делать?
— Нет, однако мне придется читать катехизис. Моему деду больше музыки нравятся молитвы.
Мне хотелось знать, как она относится к посещениям этого странного дома, и я не могла удержаться и не спросить:
— Вы действительно хотите туда ехать?
Она нахмурилась, вид у нее был весьма озадаченный.
— Я не знаю. Я хочу поехать, а потом… когда я там, иногда мне кажется, что не могу больше этого вынести. Мне хочется убежать… и никогда больше не приходить. Моя мать столько рассказывала о нем, что иногда мне чудится, что я сама жила там. Я не знаю, мисс, хочу я туда ехать или нет.
Когда мы подъехали к дому, Морис впустил нас и проводил к старику, который выглядел еще более слабым, чем когда я видела его в последний раз.
— Ты знаешь, какой сегодня день, дедушка? — спросила Женевьева.
Он хранил молчание, и она сказала ему в самое ухо:
— Новый год! Поэтому я пришла проведать тебя. Здесь еще мадемуазель Лоусон.
Услышав мое имя, он кивнул.
— Хорошо, что вы пришли. Извините, что не встаю…
Мы сели рядом с ним. Он и вправду изменился. В глазах его застыло беспокойное выражение, такие глаза бывают у человека, заблудившегося в джунглях и отчаянно пытающегося выбраться оттуда. Я догадалась, что он искал — свою память.
— Я позвоню? — спросила Женевьева. — Мы проголодались. Я хочу пирога и шоколада, а мадемуазель Лоусон, я уверена, хочет пить.
Он не ответил, поэтому она позвонила. Появился Морис, и она заказала ему то, что хотела.
— Дедушка сегодня плохо себя чувствует, — сказала она Морису.
— С ним это случается, мадемуазель Женевьева.
— Он даже не знает, какой сегодня день — Женевьева вздохнула и села — Дедушка, — продолжила она, — на Рождество мы искали в замке сокровища, и мадемуазель Лоусон победила.
— Небо — рай небесный — единственное сокровище, — сказал он.
— О да, дедушка, но пока мы ждем его, хорошо бы найти что-то на земле.
Он пришел в недоумение. — Ты молишься?
— Утром и вечером, — ответила она.
— Этого не достаточно. Ты, дитя мое, должна молиться более усердно, чем остальные. Тебе нужна помощь. Ты рождена во грехе…
— Да, дедушка, я знаю, мы все рождены во грехе, но я действительно молюсь. Меня Нуну заставляет.
— Ах, милая Нуну! Будь с ней ласкова, она добрая душа.
— Она не позволит мне забыть молитвы, дедушка.
Морис вернулся, неся вино, пироги и шоколад.
— Спасибо, Морис, — сказала Женевьева. — Я накрою на стол сама. Дедушка, — продолжала она, — на Рождество мы с мадемуазель Лоусон были на празднике, там были рождественские ясли и пирог с короной внутри. Как было бы хорошо, если бы у тебя было много сыновей и дочерей, тогда их дети были бы моими кузенами. Сегодня все они были бы здесь, и у нас тоже был бы пирог с короной.
Он не разобрал ее слов, и обратил свой взор на меня. Я попыталась завязать какую-то беседу, но могла думать лишь о комнате, похожей на келью, и сундуке с хлыстом и власяницей внутри.
Он был фанатиком — это очевидно. Но почему он стал таким? И какой была жизнь Франсуазы здесь? Почему она умерла, когда с ним случился удар? Неужели потому, что не могла вынести жизни без него? Без этого человека — фанатика с мертвенно-бледным лицом и безумными глазами, живущего в мрачном доме с кельей и сундуком… когда она была замужем за графом и ее домом был замок Гейяр!
Однако, далеко не все сочли бы это завидной долей… в отличие от меня.
Я поймала себя на этой мысли. Почему она пришла мне в голову? О какой завидной доле можно говорить, когда та, которая страдала — да, именно страдала — лишила себя жизни.
Но почему… почему? Праздное любопытство переросло в страстное желание разгадать эту загадку. И все же, быстро сказала я себе, в этом не было ничего необычного. Этот страстный интерес к делам других был у меня врожденным. Мне было любопытно знать ход мыслей других людей, также как глубоко небезразлично, почему художник выбрал именно этот предмет, почему изобразил его так, что скрывалось за композицией, цветом и настроением картины.
Старик в упор смотрел на меня.
— Я плохо вас вижу, — сказал он. — Вы не могли бы подойти ближе?
Я подвинула свой стул к нему.
— Я ошибся, — прошептал он, — это не она.
Он разговаривал сам с собой, и я посмотрела на Женевьеву, которая в этот момент выбирала конфету — Морис принес их целое блюдо.
— Франсуаза не должна знать, — сказал он.
Я знала, что мысли его далеко, и что я была права, — он чувствовал себя гораздо хуже, чем при нашей последней встрече.
Он вглядывался в меня. — Да, вы хорошо выглядите сегодня. Очень хорошо.
— Благодарю вас.
— Это было моей… Это был мой крест, и у меня не хватило сил нести его.
Я молчала, не зная, звать ли Мориса.
Он не отрывал взгляда от моего лица и отодвигался в своем кресле, будто боялся меня; плед соскользнул с его колен, я подхватила его и накинула на старика. Он отпрянул и закричал:
— Уходи! Оставь меня! Ты знаешь о моем бремени, Онорина.
Я сказала Женевьеве:
— Позовите скорее Мориса — И она выбежала из комнаты.
Старик схватил меня за руку, ногти его вцепились в мою кожу.
— Ты не виновата, — сказал он. — Это мой грех. Это мое бремя. Я унесу его с собой в могилу… Почему ты не?.. Почему я?.. О, какая трагедия… Франсуаза… маленькая Франсуаза. Прочь! Прочь! Не искушай меня, Онорина.