Как только уехали Филипп и Клод, граф стал заходить в галерею чаще. Иногда мне казалось, что он бежал от чего-то, что страстно желал открыть для себя. Бывали мгновения, когда мне удавалось за насмешками разглядеть другого человека. Я даже тешила себя надеждой, что наши с ним разговоры доставляют ему такое же удовольствие, как и мне.
Когда он уходил, я вновь обретала благоразумие, смеясь над собою и вопрошая, как далеко я могла зайти в своих заблуждениях.
Всему этому существовало простое объяснение: ему больше не с кем было приятно провести время в замке, поэтому он находил меня и мое серьезное отношение к работе занимательными. Я должна об этом помнить.
Но живописью он действительно интересовался и много о ней знал. Я вспоминала трогательную запись в дневнике Франсуазы. Она писала, что должна узнать что-нибудь о том, что интересовало его. Бедная испуганная Франсуаза! Почему она так боялась?
Временами лицо его омрачалось, принимая циничное выражение — представляю, как это могло пугать кроткую, не слишком умную женщину. Возможно, в этом действительно был оттенок садизма, словно колкости и неловкость, которую они доставляли окружающим, приносили ему удовольствие. Но для меня эта его черта была сродни плесени, которую жизнь наложила на истинную его натуру, — так картина может пострадать от небрежного к ней отношения. Я была уверена, что картину можно восстановить до ее первозданной красоты, и человеческий характер тоже. Но картину нужно понимать, обращаться с ней уверенно и одновременно осторожно, нужно уметь писать самому, прежде чем браться за реставрацию. И насколько более осторожным нужно быть, прежде чем пытаться восстановить человеческую натуру!
С моей стороны это было самонадеянным. Сущая гувернантка, сказала бы Женевьева. Или я и вправду думала, что если я могу вернуть былой блеск картине, то могу изменить и человека?
Но желание узнать его поближе захватило меня, мне хотелось заглянуть за его маску циника, увидеть, как исчезнет привычное для него выражение горького разочарования. Но прежде, чем пытаться сделать это… я должна была узнать его.
Какие чувства он испытывал к женщине, на которой был женат? Он разбил ее жизнь. А может быть, это она разбила его жизнь? Как можно узнать это, когда прошлое уже ушло в небытие?
Дни, когда я не видела его, были для меня пустыми; а эти встречи, которые казались мне столь короткими — после них оставалось состояние приподнятости и восторга, которых я никогда раньше в жизни не знала.
Мы говорили о живописи, о замке, об истории этих мест и славных для замка временах правления Людовика XIV и Людовика XV.
Потом все изменилось. Ничто не возвращается, мадемуазель Лоусон. Некоторые предвидели это задолго. Как говорил Людовик XV, после нас хоть потоп. И потоп произошел: наследник его взошел на гильотину, прихватив с собой многих. Мой прапрадед был в их числе. Нам повезло, что мы не потеряли свои поместья. Будь мы ближе к Парижу, так бы и случилось. Но вы читали о чуде святой Женевьевы и о том, как она уберегла нас от катастрофы, — тон его стал более легким. — Вы, наверное, думаете, что нас не следовало спасать.
— Ничего подобного я не думала. На самом деле бывает жаль, что семействам владельцев поместий приходится оставлять их. Чрезвычайно интересно проследить историю семьи на протяжении веков.
— А все же, Революция принесла некоторую пользу. Если бы не штурмовали замок и не повредили картины, нам бы не потребовались ваши услуги.
Я пожала плечами.
— Если бы картины не были повреждены, их, конечно, не нужно было бы реставрировать. Но их нужно было бы очищать…
— Но вы могли бы и не приехать сюда, мисс Лоусон. Только подумайте об этом.
— Я уверена, что Революция все же большая катастрофа, чем возможность того, что нам не довелось бы встретиться.
Он рассмеялся и вдруг стал совсем другим. Из-за маски выглянул веселый, беззаботный человек. Это было великолепно.
Пока не было Филиппа и Клод, каждый вечер я ужинала! вместе с графом и с Женевьевой. Мы вели оживленные беседы, и Женевьева наблюдала за нами с некоторым! удивлением, однако наши попытки втянуть ее в разговор! успеха не имели. Она, как и ее мать, очевидно, панически боялась его.
Но однажды вечером, когда мы спустились к ужину, графа за столом не оказалось. Он не оставил никакой записки; после двадцатиминутного ожидания на стол накрыли, и мы поужинали в одиночестве.
Меня охватило беспокойство. Мне представлялось, как он лежит раненый — или убитый — в лесу. Если кто-то покушался на его жизнь и промахнулся, вовсе не исключено, что будет предпринята еще одна попытка.
Я пыталась есть, пыталась скрыть свою тревогу, которую Женевьева не разделяла, и была рада уйти в свою) комнату, чтобы побыть одной.
Я ходила из угла в угол, сидела у окна, но успокоиться не удавалось. Повинуясь безумному порыву, я уже собралась было идти в конюшню, взять лошадь и ехать на поиски. Но как я могла искать ночью, и какое право я имела вмешиваться в его дела?
Конечно, напомнила я себе, граф еще не совсем здоров. Он поправлялся после несчастного случая, и пока был вынужден оставаться в стенах замка. Он находил во мне замену своим друзьям, — отсюда и его стремление к моему обществу, и эти изысканные беседы.
Почему я не видела этого раньше?
Уснула я лишь с рассветом, и когда горничная принесла завтрак в мою комнату, я взглянула на нее с тайным волнением, пытаясь понять, не слышала ли она ужасную новость. Но она была, как обычно, полна спокойствия.
В галерею я спустилась усталая и напряженная, и совсем не в настроении работать; но себе я сказала, что если бы что-то случилось, я бы уже об этом знала.
Через некоторое время он пришел в галерею. Увидев его, я вздрогнула, и он странно посмотрел на меня.
— О… значит, с вами все в порядке? — вырвалось у меня.
Лицо его было непроницаемым, но он пристально смотрел на меня.
— Извините, я вчера не пришел к ужину, — сказал граф.
— О… да. А… что, собственно?..
Что со мной? Я запиналась, как глупая девчонка, достойная презрения.
Граф не сводил с меня глаз, и я была уверена, что он заметил следы бессонной ночи. Какая я дура! Я ждала, что он будет сообщать мне, когда намеревается съездить к друзьям? Конечно, он был привязан к замку только из-за несчастного случая.
— Вероятно, — сказал он, — вы беспокоились за мою безопасность.
Знал ли он о моих чувствах так же — или, может быть, лучше — чем я сама знала о них?
— Признайтесь, вы представляли, что я ранен в сердце… нет, в голову, потому что, я уверен, втайне вы считаете, мадемуазель Лоусон, что вместо сердца у меня камень. В некотором роде, преимущество. Пуля камень не пробьет.
Отрицать свою тревогу не было смысла, и это подразумевалось в моем ответе:
— Если в вас однажды стреляли, вполне вероятно, что это может произойти еще раз.
— Не слишком ли много совпадений? Человек, стрелявший в зайца, попадает в мою лошадь. Такие вещи случаются только раз в жизни. А вы предполагаете, что такое может случиться во второй раз за несколько недель.
— Версия с зайцем может быть и ложной.
Он уселся на диванчик под портретом своей прародительницы в изумрудах и смотрел на меня — я сидела на табурете.
— Вам там удобно, мадемуазель Лоусон?
— Вполне, благодарю вас.
Я почувствовала, как жизнь возвращается ко мне, мир опять был полон радостных красок. Только одна мысль мучила меня теперь: не выдала ли я свои чувства?
— Мы говорили о картинах, старинных замках, знатных семействах, революциях, но не говорили о себе, — сказал он, и в голосе его звучала нежность.
— Я уверена, что эти предметы заслуживают большего внимания, чем моя жизнь.
— Вы действительно так думаете?
Я пожала плечами — этой привычке я научилась от окружающих. Хорошая замена ответу на трудный вопрос.
— Я знаю только, что ваш отец умер, и вы заняли его место.
— К этому мало что можно добавить. Моя жизнь ничем не отличается от жизни других людей моего происхождения.
— Вы не были замужем. Интересно, почему?
— Я могла бы ответить, как английская молочница: «Меня никто не приглашал».
— Это странно. Я уверен, что какому-нибудь счастливчику вы станете отличной женой. Только представьте себе, сколько от вас пользы. Его картины всегда были бы в отличном состоянии.
— А что, если бы у него не было картин?
— Я уверен, что вы бы быстро восполнили этот пробел.
Мне не нравился такой легкомысленный поворот разговора. Я считала, что он насмехается надо мною, и, учитывая мои чувства к нему, замужество было для меня больной темой.
— Удивительно, что вы ратуете за брак.
Сказав это, я тут же об этом пожалела. Я покраснела, и, запинаясь, произнесла:
— Извините…
Он улыбался, но уже без насмешки.
— А мне вовсе не странно, что вас это удивляет. Скажите, что означает Д.? Мисс Д. Лоусон. Мне бы хотелось знать. Такое необычное имя.
Я объяснила, что отец мой был Даниэлем, а мать Алисой.
— Даллас, — повторил он мое имя, — вы улыбаетесь?
— Вы это так произносите… с ударением на последнем слоге. Должно быть на первом.
Он, улыбаясь мне, повторил еще раз. «Даллас. Даллас. У меня было чувство, что ему нравится произносить его.
— У вас тоже необычное имя.
— Это наше фамильное имя… с времен первого короля франков. Видите ли, нам приходится соблюдать королевские традиции. У нас бывали Людовики, Карлы, Анри. Но обязательно должны быть Лотеры. А теперь позвольте сказать вам, что вы тоже неправильно произносите мое имя.
Я произнесла, он рассмеялся и заставил меня повторить его еще раз.
— Очень хорошо, Даллас, — сказал он. — Но вы всегда все делаете хорошо.
Я рассказала ему о своих родителях, о том, как помогала отцу в работе. Вероятно, из моего рассказа стало ясно, что они вмешивались в мою жизнь и удерживали меня от замужества. Он отметил это.
— Возможно, это к лучшему, — сказал он. — Часто те, кто не был женат, сожалеют об этом упущении; но те, кто вкусил радостей брака, часто сожалеют об этом еще горше. Им бы хотелось повернуть время вспять и не совершать того, что совершили. Но такова жизнь, разве вы не согласны?