— Боюсь, что так.
Он подошел к звонку и потянул шнур, а я подумала: «Это отсрочка. Во всяком случае, несколько дней я проведу в замке».
Как я и предполагала, моя комната находилась рядом с главной башней. Оконный проем был так велик, что вмещал две каменные скамьи по обеим сторонам, но сужался до размеров щели. Чтобы выглянуть из окна, мне приходилось вставать на цыпочки; под окном был ров, а за ним деревья и виноградники. Было занятно, что даже когда я думала о неопределенности своего положения, я не могла сдержать своего восхищения домом и его богатствами. Отец был таким же. Самым важным в его жизни были памятники древности, а после них шли картины. У меня картины находились на первом месте, но я унаследовала часть его увлеченности архитектурой.
Не менее живописной, чем оконный проем, была сама комната — несмотря на высокий потолок, она даже среди бела дня оставалась затемненной. Меня поразила толщина стен, хотя я и предполагала, что они должны быть такими; громадный гобелен, покрывавший почти полностью одну из стен, был выполнен в приглушенных переливчато-синих тонах и расписан павлинами — павлины в саду с фонтанами, колоннами, с раскланивающимися дамами и кавалерами, — явно шестнадцатого века. Позади кровати с балдахином был занавес, отодвинув который, я обнаружила альков, типичный для французских замков. Величиною он был с небольшую комнату со шкафом, сидячей ванной и туалетным столиком, на котором стояло зеркало. Мельком я заметила свое отражение и неожиданно рассмеялась.
Да, вид у меня был представительный. Даже внушительный. Вся я в дорожной пыли, шляпа съехала далеко назад и шла мне еще меньше, чем обычно; мои волосы — длинные, густые и прямые, единственная моя гордость — совершенно не были видны.
Служанка принесла горячей воды и предложила холодную курицу и графин здешнего вина. Я с восторгом приняла это предложение и была рада, когда она ушла — ее нескрываемое любопытство и оживление в моем присутствии напоминало мне о всем безрассудстве совершенного поступка.
Я сняла жакет и эту ужасную шляпу. Затем вынула шпильки и распустила волосы по плечам. Теперь я выглядела совсем по-другому — не только моложе, но и беззащитнее. Теперь я могла позволить себе выглядеть напуганной девчонкой, а не уверенной в себе женщиной, маску которой пыталась надеть. Очень важно, как ты выглядишь, и я не должна об этом забывать. Я гордилась своими волосами — темно-русыми с каштановым оттенком, почти рыжими в ярком солнечном свете.
Вымывшись в сидячей ванне с головы до ног, я почувствовала себя посвежевшей. Затем переоделась в серую шерстяную юбку и легкую кашемировую блузку подходящего оттенка. Блузка застегивалась под самую шею, и я уверяла себя, что в ней меня можно принять за тридцатилетнюю женщину — конечно, если подобрать вверх волосы. Я не любила серый цвет. Инстинктивно я чувствовала, что некоторые оттенки голубого, зеленого, красного и бледно-лилового в сочетании с серой юбкой придали бы мне большую выразительность; однако, как бы я ни любила комбинировать цвета в живописи, я не хотела так же экспериментировать с одеждой. Одежда, в которой я работала, была темно-коричневой, простой и строгой, как и та, что носил мой отец — я носила и его жакеты, которые мне были широковаты, но сидели вполне сносно.
Когда я застегивала блузку, в дверь постучали. Я заметила свое отражение в зеркале над столиком: на щеках появился легкий румянец, волосы лежали по плечам до пояса, словно плащ. Я вовсе не была похожа на ту бесстрашную женщину, что вошла в эту комнату.
— Кто там? — спросила я.
— Мадемуазель, ваш обед.
Служанка вошла в комнату. Одной рукой я откинула волосы назад, а другой чуть-чуть отодвинула занавес.
— Пожалуйста, оставьте его здесь.
Она поставила поднос и ушла. И тут я ощутила, как голодна, и вышла осмотреть содержимое подноса. Кусок курицы, ломоть хрустящего хлеба только что из печи, масло, сыр и графин вина. Я тут же села и принялась есть. Как вкусно! Здешнее вино, сделанное из винограда, что растет около замка! После еды и вина меня потянуло в сон. Похоже, оно было крепким; к тому же я устала. Я путешествовала весь предыдущий день и всю ночь; ночью накануне я спала мало и почти ничего не ела.
Сонное умиротворение овладело мной. В любом случае, некоторое время я пробуду в замке и увижу все его сокровища. Я вспомнила другие случаи, когда мы с отцом приезжали в знаменитые дома. Я вспомнила волнение от встреч с редчайшими произведениями искусства, тот свет понимания и восхищения, что был сродни радости творения их создателей. Я была уверена, что что-то подобное ждет меня в замке… если только я смогу остаться здесь и насладиться ими.
Я закрыла глаза и ощутила вновь перестук колес поезда; мысли мои были о жизни в замке и за его стенами. О крестьянах, выращивающих виноградную лозу, их ликовании во время сбора винограда. Интересно, у той крестьянки родился мальчик? И что думает обо мне кузен графа? А может, он уже и думать обо мне забыл? Мне снилось, будто я в картинной галерее, работаю над восстановлением картины, и цвета, что появляются из-под слоя вековой пыли, ни с чем не сравнимы в своем великолепии — изумрудно-зеленый на сером фоне… алый с золотом.
— Мадемуазель…
Я вскочила с кресла и какое-то мгновение не могла сообразить, где я. Передо мной стояла женщина — маленькая, тонкая, морщинка на ее лбу скорее выражала озабоченность, чем раздражение. Пепельные волосы в кудряшках и с челочкой взбиты в тщетной попытке скрыть их немногочисленность. Серые глаза внимательно изучали меня. На ней была белая блузка с маленькими розовыми бантиками и темно-синяя юбка. Руки нервно теребили розовый бантик у воротника.
— Я уснула, — сказала я.
— Вы, должно быть, очень устали. Месье де ла Талль предложил мне проводить вас в галерею, но, может быть, вы еще немного отдохнете?
— О нет, нет. Который час? — Я взглянула на золотые часы, приколотые к моей блузке — они достались мне от матери, — и волосы снова рассыпались по плечам. Я слегка покраснела и откинула их назад, — Я так устала, что заснула. Я ехала сюда всю ночь.
— Конечно. Я за вами вернусь…
— Вы очень любезны. Пожалуйста, скажите, кто вы? Меня зовут мисс Лоусон, я из Англии…
— Да, я знаю. Мы думали, что приедет джентльмен. Меня зовут мадемуазель Дюбуа, я гувернантка.
— Я… не думала… — Я запнулась. Как я могла знать, кто есть кто в этом доме? Мысль о том, что волосы мои распущены, а не уложены в прическу приводила меня в замешательство. Из-за этого я запиналась, что никогда не случилось бы, сохрани я свою обычную суровую манеру.
— Я вернусь за вами… скажем, через полчаса?
— Через десять минут я приведу себя в надлежащий вид и буду счастлива принять ваше любезное приглашение, мадемуазель Дюбуа.
Она перестала хмуриться и очень неуверенно улыбнулась. Когда она ушла, я вернулась в будуар и посмотрела на себя. Ну и вид! Лицо мое пылало, глаза блестели, а волосы совершенно спутались! Я зачесала волосы со лба, заплела их в косу и заколола в тяжелый пучок на макушке. Так я выглядела даже выше ростом. Краска постепенно сходила с лица, глаза стали серыми. Оттенок их менялся в зависимости от цвета моей одежды, так же, как от цвета неба меняется цвет моря. Поэтому мне следовало бы носить зеленое и голубое; но уверив себя, что не в личной привлекательности мое преимущество, и что если я собираюсь завоевать доверие своих работодателей, то должна представлять себя здравомыслящей женщиной, я отдавала предпочтение строгим тонам и суровой манере держаться. Я считала, что для одинокой женщины это оружие в борьбе за выживание. Лицу своему я постаралась придать выражение, не допускавшее никаких вольностей, и к моменту возвращения мадемуазель Дюбуа я была готова играть привычную роль.
Увидев меня, она удивилась, и я поняла, насколько неблагоприятным было первое впечатление, которое я произвела на нее. Взгляд ее скользнул по моей прическе — гладкой и строгой, ни один волосок не выбивался — и я почувствовала мрачное удовлетворение.
— Извините, я вас тогда побеспокоила, — тон ее был извиняющимся. Инцидент был исчерпан, я сама была виновата — не услышала стука. Я сказала ей об этом и добавила:
— Этот, месье де ла Талль, просил вас проводить меня в галерею? Я сгораю от нетерпения увидеть картины.
— Я не очень разбираюсь в картинах, но…
— Вы сказали, что вы гувернантка. Значит, в замке есть дети.
— Да, Женевьева. У господина графа только один ребенок.
Любопытство мое было сильно, но расспросы были неуместны. Она колебалась, похоже, ей хотелось поговорить, а мне так хотелось узнать побольше! Но я держала себя в руках и оптимизма у меня прибавлялось с каждой минутой. Ванна, пища и небольшой отдых совершили со мной маленькое чудо.
— Женевьева — еловый ребенок.
— Это часто бывает. Сколько ей лет?
— Четырнадцать.
— Тогда я уверена, что вы с ней легко справляетесь.
Она с недоверием посмотрела на меня, губы ее скривились:
— Просто, мадемуазель Лоусон, вы не знаете Женевьевы.
— Единственный ребенок, и вероятно, избалована?
— Избалована! — В ее голосе зазвучали странные нотки. Страх? Опасение? Я не могла понять. — И это… тоже.
Она не справлялась. Это было очевидно. На мой взгляд, она совершенно не годись на роль гувернантки. Если они взяли такую женщину на эту должность, тогда мои шансы на получение реставрационной работы были довольно велики: я гораздо представительнее этого несчастного существа, хотя и принадлежу к слабому полу. И не считает ли граф образование своего единственного ребенка делом не менее важным, чем реставрация картин? Впрочем, это предстояло еще выяснить. Мне не терпелось встретиться с этим человеком.
— Должна вам сказать, мадемуазель Лоусон, что справиться с этой девочкой невозможно.
— Должно быть, вы недостаточно строги, — беспечно сказала я и переменила тему разговора— Какой большой замок! Галерея уже близко?..
— Я вам покажу. Поначалу здесь можно заблудиться. Со мной это случилось. Даже сейчас я иногда нахожусь в затруднении.