— Этой ночью произошла безобразная сцена, — сказала она. — Наверное, вы слышали.
— Кое-что слышала.
— Поведение Женевьевы достойно сожаления. Это не удивительно, принимая во внимание компанию, с которой она общается.
Я удивленно подняла брови.
— И я считаю, мадемуазель Лоусон, что в некотором смысле виноваты и вы. Это ведь со времени вашего приезда она водит дружбу с виноградарями.
— Эта дружба не имеет ничего общего с ее плохим поведением. Оно было плачевным и до моего приезда.
— Я убеждена, что ваше влияние не приведет к добру, мадемуазель Лоусон, поэтому я прошу вас покинуть наш дом.
— Покинуть!
— Да, так будет гораздо лучше. Я прослежу, чтобы вам заплатили, а мой муж может помочь вам подыскать работу. Я не принимаю никаких возражений. Мне бы хотелось, чтобы вы уехали в течение двух часов.
— Но это нелепо. Я не закончила работу.
— Мы найдем кого-нибудь, кто ее закончит.
— Вы не понимаете. У меня свои методы. Я не могу оставить эту картину, пока не закончу ее.
— Я здесь хозяйка, мадемуазель Лоусон, и я настаиваю, чтобы вы уехали.
Как она уверена в себе! Неужели у нее есть на то причины? Неужели она имеет на графа такое влияние и уверена, что любая ее прихоть будет выполнена. Очевидно, Клод была именно такого мнения и нисколько не сомневалась, что граф не станет возражать ей.
— Меня нанимал граф, — напомнила я ей.
Губы ее скривились:
— Очень хорошо. Вы получите распоряжение от него самого.
В мою душу закрался холодный страх. Для такой абсолютной уверенности должны быть веские причины. Возможно, она все уже обсудила с графом. Может быть, она потребовала уволить меня, и он, стремясь угодить ей, пообещал это сделать. С трудом скрывая страх, я последовала в библиотеку.
Она распахнула дверь и крикнула:
— Лотер!
— Клод, — отозвался он, — дорогая, в чем дело?
Он поднялся с кресла и пошел навстречу нам, и вдруг увидел меня. На долю секунды он растерялся. Потом поклонился в знак приветствия.
— Лотер, — сказала она, — я сказала мадемуазель Лоусон, что она не может здесь более оставаться. Она отказывается подчиниться моему приказу, поэтому я привела ее к вам, чтобы вы сами сказали ей, что она уволена.
— О чем идет речь? — спросил он, переводя взгляд с ее рассерженного лица на мое, на котором я попыталась изобразить полное презрение. Даже в тот момент я сознавала, как она красива. Гнев залил краской ее лицо, подчеркнув синеву глаз и белизну безупречных зубов.
— Женевьева подложила в мою постель улиток. Это омерзительно!
— О, Боже! — пробормотал он шепотом. — Какое ей удовольствие от таких дурацких шуток?
— Ваша дочь от души веселится. Ее поведение просто отвратительно. Чего от нее ждать… ведь вы знаете, что ее самые близкие друзья — Бастиды?
— Я этого не знал, — ответил граф.
— Уверяю вас, это так. Она постоянно торчит у них в доме. Она заявляет, что мы — ее семья — ей не нужны. Мы не такие милые, не такие веселые, не такие умные, как ее дорогой друг Жан-Пьер Бастид. Да, он самый дорогой ее друг, хотя она обожает все семейство. Бастиды! Вы знаете, кто они такие.
— Самые лучшие виноделы в округе, — сказал граф.
— Совсем недавно их девицу спешно выдали замуж.
— Подобная поспешность — не такая уж редкость в нашей округе, Клод, уверяю тебя.
— А этот замечательный Жан-Пьер! Он веселый парень — я о нем наслышана. Вы позволите своей дочери вести себя, как деревенской девице, которой в скором времени придется научиться, м-м… выкручиваться из неловкого положения?
— Вы слишком волнуетесь, Клод. Женевьеве не будет позволено ничего неподобающего. Но какое все это имеет отношение к мадемуазель Лоусон?
— Она поощряет эту дружбу, она сопровождает Женевьеву к Бастидам. Она сама с ними на дружеской ноге. Она познакомила Женевьеву с этой компанией, поэтому я и говорю, что она должна уехать.
— Уехать? — спросил граф. — Но работа над картинами не закончена. Более того, мы с ней договаривались о восстановлении настенной росписи.
Она приблизилась к нему, устремив на него свои чудесные голубые глаза.
— Лотер, — сказала она, — пожалуйста, послушайте меня. Я думаю лишь о благе Женевьевы.
Он смотрел через ее голову на меня.
— Вы ничего не говорите, мадемуазель Лоусон.
— Мне будет жаль оставить картины незаконченными.
— Это совершенно немыслимо.
— Вы хотите сказать… что вы на ее стороне? — с возмущением спросила Клод.
— Я хочу сказать, что не вижу, какая польза будет Женевьеве от отъезда мадемуазель Лоусон, и прекрасно представляю, какой вред это принесет моим картинам.
Клод отшатнулась от него. На мгновение мне показалось, что она вот-вот набросится на него с кулаками, но вместо этого она чуть не разрыдалась и, повернувшись, выбежала из комнаты.
— Она очень рассердилась на вас, — сказала я.
— На меня? Я подумал, что на вас.
— Скорее, на нас обоих.
— Женевьева опять плохо ведет себя.
— Да, боюсь, что так. Это потому, что мадам Клод запретила ей ездить к Бастидам.
— А вы действительно возили ее туда?
— Да.
— Вы считаете это благоразумным?
— Одно время я считала, что это ей на пользу. Ей не хватает общения с молодыми людьми. У девочки в ее возрасте должны быть друзья. И от того, что их у нее нет, она ведет себя столь непредсказуемо… поддается дурному настроению, устраивает все эти штучки.
— Значит, это ваша идея ввести ее в эту компанию?
— Да. Я видела, как она счастлива у Бастидов.
— И вы тоже?
— Не отрицаю, мне очень нравилось общаться с ними.
— У Жан-Пьера репутация… весьма галантного кавалера.
— А у кого из ваших соотечественников другая? Галантность в этих местах столь же обычная вещь, сколь и виноград.
Наедине с ним я становилась безрассудной. Я чувствовала, что мне необходимо, наконец, выяснить его отношение ко мне… и к Клод.
— А, может быть, мне действительно лучше уехать, скажем… недели через две. Я думаю, что к тому времени закончу картины, которые начала. Это удовлетворило бы госпожу де ла Талль, и поскольку Женевьева вряд ли поедет одна к Бастидам, это щекотливое дело уладилось бы само по себе.
— Нельзя строить свою жизнь так, чтобы только кому-то угодить, мадемуазель Лоусон.
Я засмеялась, и он тоже.
— И прошу вас, никаких разговоров об отъезде.
— Но госпожа де ла Талль…
— Предоставьте мне иметь с ней дело.
Он смотрел на меня, и на одно счастливое мгновение! мне показалось, что маска соскользнула с его лица. Может быть, он пытался сказать, что потерять меня для него столь же невыносимо, как и для меня — уехать.
Когда я в следующий раз встретила Женевьеву, вид у нее был весьма мрачный.
Она сообщила мне, что ненавидит всех… весь мир. А главным предметом ненависти была та самая женщина, которая именовала себя тетей Клод.
— Она опять запретила мне ездить в дом Бастидов, мисс. И на этот раз папа с ней заодно. Он сказал, что мне нельзя ездить туда без его разрешения. Значит, никогда… потому что он никогда не разрешит.
— Может быть, разрешит. Если…
— Нет. Она так хочет, а он делает то, что она ему скажет. Даже представить невозможно, что он выполняет чьи-то приказы… но, тем не менее, он идет у нее на поводу.
— Я уверена, что это не так.
— Вы ничего не понимаете, мисс. Иногда мне кажется, кроме английского и рассуждений о добродетели вы больше ничего на свете не знаете.
— Во всяком случае, чтобы читать нравоучения, нужно самой много знать.
— Не старайтесь сменить тему, мисс. Я ненавижу всех в этом доме, клянусь вам. Когда-нибудь я убегу отсюда.
Через несколько дней я встретила Жан-Пьера. Я выехала на прогулку одна: после той вспышки ненависти Женевьева избегала меня.
Он подъехал ко мне; как всегда, при виде меня лицо его выразило крайнюю степень удовольствия.
— Посмотрите, какой виноград! — воскликнул он. — Вы когда-нибудь такой видели? В этом году у нас будет вино, достойное марки замка. Если ничего не случится, — поспешно добавил он, словно стараясь задобрить некое божество, которое могло услышать его слова и наказать за самоуверенность. — На моей памяти только один год, когда виноград был так же хорош.
Внезапно лицо его помрачнело.
— Но, возможно, во время сбора урожая меня здесь не будет.
— Не может быть.
— Похоже на то. Господин граф ищет хорошего управляющего для виноградника Мермоз, а говорят, я очень хороший работник.
— Покинуть Гейяр! Разве такое возможно?
— Я просто перееду в Мермоз.
— Не могу в это поверить.
— С божьей помощью и при содействии графа все возможно, — в его голосе зазвучала ярость. — Разве вы не видите, Даллас, графу до нас нет никакого дела. Мы пешки, которые он передвигает туда-сюда в зависимости от разыгрываемых ходов. Я ему здесь не нужен, скажем так… и он передвигает меня в другой угол шахматной доски. Я здесь опасен… для господина графа.
— Опасен? Но почему?
— Как может скромная пешка угрожать королю шахом? В этом и состоит тонкость игры. Мы и представления не имеем, каким образом беспокоим или угрожаем нарушить покой великих мира сего. Но если это происходит, нас убирают подальше. Понимаете?
— Он очень хорошо отнесся к Габриэль. Он устроил их с Жаком в Сен-Вальене.
— Весьма великодушно с его стороны… — пробормотал Жан-Пьер.
— А зачем ему убирать вас?
— На то может быть несколько причин. Может быть, из-за того, что вы с Женевьевой навещали нас.
— За это госпожа де ла Талль хотела уволить меня. Она даже взывала к помощи графа.
— А он и слышать об этом не захотел, не так ли?
— Ему нужно, чтобы картины отреставрировали.
— И вы думаете, что причина в этом? Даллас, будьте осторожны. Он опасный человек.
— Что вы имеете в виду?
— Как известно, опасности привлекают женщин. Его жена, бедняжка, была очень несчастна. Она была ему не нужна, поэтому она и исчезла.