Еще один лестничный пролет, который, как я догадалась, вел в детскую.
Несмотря на то, что внизу смерть вступила в свои права, здесь я думала о детстве Франсуазы, о котором я читала в дневниках, что давала Нуну. Мне пришло в голову, что, возможно, Женевьева, наслушавшись рассказов о детстве, проведенном ее матерью в этом доме, скорее всего могла искать убежище в бывшей детской своей матери.
Я была уверена, что найду ее здесь.
— Женевьева, — еще громче позвала я, — вы здесь?
Ответа не последовало. Только слабый отзвук моего собственного голоса, словно призрачное эхо смеялось надо мною. Если она и была там, она не собиралась выдавать себя.
Я открыла дверь. Передо мной была комната — не очень большая, хотя и с высокими потолками. Тюфяк на полу, стол, стул, скамеечка для молитвы в одном углу и распятие на стене. Обстановка в этой комнате была такой же, как и в той, где теперь лежал старик. Но отличие все же было: единственное окно, расположенное довольно высоко, было зарешечено. Комната напоминала тюремную камеру. Внезапно до меня дошло, что это и была тюремная камера.
Я хотела тотчас же закрыть дверь и убежать, но любопытство оказалось сильнее. Я вошла в комнату. Что же это был за дом, спрашивала я себя. Монастырь? Я знала, что дед Женевьевы жалел о том, что не посвятил себя богу. «Сокровище», спрятанное в сундуке, подтверждало это — монашеская ряса была самым драгоценным его имуществом. Это я узнала из первого дневника Франсуазы. А хлыст? Он истязал им себя… или свою жену и дочь?
Интересно, кто здесь жил? Кто-то ведь просыпался каждое утро в этой мрачной комнате с решеткой на окне, с голыми стенами. Он… или она… шла на это по доброй воле? Или…
Я заметила надпись, выцарапанную на окрашенной краской стене. Вглядевшись, я прочла: «Онорина, узница».
Значит, я права — это действительно тюрьма. Женщину держали против ее воли, как и тех, кто томился в темницах замка.
На лестнице раздались тяжелые медленные шаги. Я стояла очень тихо и ждала. Это явно не шаги Женевьевы.
За дверью кто-то стоял. Я отчетливо слышала чье-то дыхание. Быстро подойдя к двери, я распахнула ее.
Женщина смотрела на меня, будто не веря своим глазам.
— Мадемуазель! — воскликнула она.
— Я искала Женевьеву, мадам Лабисс, — сказала я ей.
— Я услышала, что кто-то ходит здесь, наверху. Я хотела… Вас ждут внизу. Конец очень близок.
— А Женевьева?
— Она, наверное, прячется где-нибудь в саду.
— Я понимаю ее, — сказала я. — Молодые не хотят видеть смерть. Я подумала, что найду ее в детской, которая была, должно быть, здесь.
— Детская ниже.
— А это?..
— Это была комната бабушки Женевьевы.
Я взглянула на окно с решеткой.
— Я ухаживала за ней, пока она не умерла, — сказала мадам Лабисс.
— Она была больна?
Мадам Лабисс холодно кивнула. Вы слишком любопытны — словно говорила она мне. В прошлом она не выдавала секретов, потому что ей за это хорошо платили; теперь она не собиралась рисковать своим будущим, выбалтывая их.
— Мадемуазель Женевьевы здесь нет, — сказала она и, повернувшись, вышла из комнаты. Мне ничего другого не оставалось, как последовать за ней.
Она оказалась права — Женевьева пряталась в саду. Только после того, как дед ее умер, она вернулась в дом.
Все семейство поехало в Каррфур на пышные похороны. Я осталась в замке. Нуну тоже не ездила; у нее случился приступ мигрени, а в таких случаях она ни на что не была способна. Я догадалась, что это событие пробудило в ней слишком много болезненных воспоминаний.
Женевьева ехала в одном экипаже с отцом, Филиппом и Клод; и когда они отбыли, я пошла проведать Нуну.
Нашла я ее, как и предполагала, в полном здравии; я спросила, можно ли мне остаться и побеседовать с ней.
Она ответила, что рада моему обществу, я сварила кофе и мы с ней присели.
Тема Каррфура и прошлой жизни одновременно и притягивала и пугала ее.
— Мне кажется, Женевьева не испытывала большого желания ехать на похороны, — сказала я.
Она покачала головой:
— Было бы хорошо, если бы ей не пришлось это делать.
Мы печально посмотрели друг на друга. Мне хотелось сказать ей, что притворством мы ничего не добьемся.
— Когда в последний раз я была в этом доме, я видела комнату ее бабушки. Очень странная комната. Похожа на тюрьму. Она, видимо, это тоже чувствовала.
— Откуда вы знаете? — удивленно спросила она.
— Она сама это сказала. Глаза ее округлились от ужаса:
— Она… сказала вам… Как…
Я покачала головой:
— Не пугайтесь — она не восстала из мертвых. Она написала на стене, что она — узница. Я видела надпись. Ее действительно держали там против воли? Вы должны знать. Вы там были.
— Она была больна. Ей приходилось все время быть в этой комнате.
— Странная комната для больной… на самом верху дома. Прислуге, должно быть, трудно было… подавать все наверх.
— Вы очень практичны, мисс: о таких вещах думаете.
— Думаю, что и слуги были того же мнения. Но почему она считала себя узницей? Ей не разрешалось выходить?
— Говорю вам: она была больна.
— Больные — не заключенные. Нуну, расскажите мне обо всем. Я чувствую, что это важно… для Женевьевы.
— Как это? На что вы намекаете, мисс?
— Говорят, понять все — значит, узнать все. Я хочу помочь Женевьеве. Я хочу сделать ее счастливой. Она получила странное воспитание. Дом, где жила ее мать, этот замок… и все, что произошло. Вы должны понимать, что все это могло повлиять на ребенка… на такого впечатлительного, нервного ребенка. Я хочу, чтобы вы дали мне возможность помочь ей.
— Я сделаю все на свете, лишь бы помочь ей.
— Умоляю, расскажите мне все, что вам известно, Нуну.
— Но я ничего не знаю… ничего…
— Но ведь Франсуаза вела дневники? Вы не все их мне показывали.
— Они не предназначены для чужих глаз.
— Нуну… ведь есть же другие… более откровенные?.. Она вздохнула, и сняв ключ со связки на поясе, открыла шкаф.
Выбрав тетрадь, она подала ее мне. Я заметила, откуда она брала ее. Там была еще одна, последняя в ряду, и я надеялась, что она мне ее тоже даст, но она этого не сделала.
— Возьмите ее и прочтите, — сказала она. — И сразу же принесите обратно. Обещайте, что никому не покажете.
Я обещала.
Теперь мне много стало ясно: Франсуаза жила в великом страхе. Она боялась своего мужа. Читая дневник, я не могла избавиться от чувства, что, не имея на то права, заглядываю в мысли и в сердце умершей женщины. Но в этом был замешан он. Что бы он обо мне подумал, если бы узнал, чем я занимаюсь?
И все же я должна дочитать. С каждым днем, проведенным мною в замке, распутать эту загадку становилось для меня делом жизни и смерти.
«Прошлой ночью я лежала в постели и молилась, чтобы он не пришел ко мне. Однажды мне показалось, что я услышала его шаги, но это была Нуну. Она знает, что я чувствую. Она рядом… молится вместе со мной. Я боюсь его и он об этом знает. И не может понять, почему. Другие женщины так любят его. Только я его боюсь.»
«Сегодня я видела папу. Он посмотрел на меня так, как часто смотрит: будто в мысли заглядывает, будто знает каждое мгновение моей жизни… «Как твой муж?» — спрашивает он. А я запинаюсь и краснею, потому что знаю, о чем он думает. Он сказал: «Я слышал, у него есть другие женщины.» Я не ответила. Мне показалось, что он рад, что у него есть другие. «Дьявол о нем позаботится, раз Бог не хочет», — сказал он. И все же он рад, что у него есть другие женщины, и я знаю, почему. Все, что угодно, только меня чтобы не пятнал».
«Нуну сторожит меня. Она очень напугана. Я так боюсь ночей. Очень трудно засыпать. А потом вдруг просыпаюсь: мне чудится, что кто-то вошел в мою комнату. Это неестественный брак. Если бы я вновь могла стать маленькой девочкой и играть в детской! Самое лучшее время было, пока папа не показал свое сокровище в сундуке…пока мама не умерла. Лучше бы мне никогда не становиться взрослой. Но тогда, конечно, у меня не было бы Женевьевы».
«С Женевьевой сегодня случилась истерика. Все потому, что Нуну велела ей оставаться дома. У нее небольшая простуда, и Нуну забеспокоилась. Она заперла Нуну в ее комнате, и бедняжка терпеливо ждала там, пока я не стала ее искать. Она не хотела выдавать Женевьеву. Потом, когда мы ругали Женевьеву, мы обе испугались. Она была такая… буйная и непослушная. Я сказала, что она похожа на свою бабушку, а Нуну очень расстроилась из-за ее озорства».
«Нуну сказала:» Никогда больше не говори так, Франсуаза, дорогая. Никогда, никогда». Она имела в виду то, что я сказала, что Женевьева похожа на бабушку».
«Сегодня ночью я проснулась от страха. Я думала, что Лотер вошел в комнату. Днем я видела папу. Он напугал меня еще больше, чем обычно. Это был сон. Это не Лотер. Зачем ему приходить? Он знает, что я ненавижу, когда он приходит. Он больше не старается переделать меня на свой лад. Я знаю, это потому, что я ему не нужна. Он с радостью уезжает, я в этом уверена. Но мне приснилось, что он здесь, это был ужасный кошмар, я готовилась к самому ужасному. Но это был лишь сон. Вошла Нуну. Она не спала и прислушивалась. Я сказала: «Я не могу спать, Нуну. Я боюсь». Поэтому она дала мне настойки опия, которую принимает от головной боли. Она говорит, что это снимает боль и усыпляет. Я приняла ее и уснула, а утром все показалось мне дурным сном… и не более. Он больше никогда не будет навязывать мне свое общество. Ему теперь все равно. Есть другие».
«Я сказала Нуну, что у меня ужасно болят зубы, и она дала мне настойки опия. Так приятно знать, когда не можешь заснуть, что есть спасительная бутылочка».
«Неожиданная мысль пришла мне сегодня в голову. Этого не может быть. Но может, я и ошибаюсь. Так ли это? Я боюсь, что это могло бы… и при этом не очень боюсь. Я пока никому не буду говорить… конечно, не папе: он ужаснется. Ему отвратительно все, что имеет к этому отношение, хотя он мой отец, что очень странно, значит, так было не всегда. Я не скажу Лотеру, пока не будет необходимости. Даже Нуну не скажу. Во всяком случае пока. Но рано или поздно она узнает. Что ж, подождем. Может, я все это придумываю».