Она так красива! Глинистая равнина, покрытая ссохшейся потрескавшейся коркой с белыми пятнами солончаков и высохшими озерами – такырами, что означает «плоский», «голый». Весной такыры заполняются водой, верхний слой глины разбухает и не пропускает ее. Постепенно вода испаряется, и глина трескается. Сверху кажется, что все пространство замостили плитами неправильной формы. Солончаки бывают маленькими, размером с лужу, и огромными – в десятки квадратных километров. Даже летом сухой степной воздух содержит небольшое количество влаги. За ночь воздух остывает, и к утру выпадает роса. Днем начинает припекать солнце, и роса испаряется. В степи встречается полынь, песчаная осока и саксаул. После дождя степь покрывается травой и цветами буквально в считаные часы. Семена растений, «спавших» в засуху, спешат дать ростки. В казахской степи мы окажемся после приземления.
Особенно впечатляет, когда весной вся степь вокруг стартового комплекса покрывается тюльпанами желтого, оранжевого и красного цвета. Байконуровские тюльпаны с короткими стеблями цветут лишь около двух недель. Зрелище красивое, но и опасное: однажды у бортинженера одной из экспедиций обнаружили затемнение в легких – маленькое пятнышко. Экипаж заменили на дублеров. А когда возвратились в Москву, пятнышко пропало – оказалось, аллергия на тюльпаны. Можно себе представить чувства космонавтов, едущих на старт сквозь такую красоту – тюльпаны! Но наш старт состоялся в конце лета.
Ближе к старту я ощутил то, о чем рассказывали другие космонавты. За два-три дня они уходят в себя, отвечают, реагируют вполне адекватно, но видно, что они уже не здесь. Это особое состояние, наверное, в чем-то связано со страхом перед предстоящей опасностью, но если он и есть, то заставляет подумать: кто ты, что сделал, что не успел, что сейчас переживают близкие – словом, есть о чем поразмышлять и дать себе честные ответы.
Волнение. Без волнения в космос не провожают. Но трогательнее всего это происходит у инструкторов. Всему, чему можно было научить, – научили. Все, что можно подсказать, – подсказали. Остается только в своем тесном номере гостиницы «Космонавт» снарядить экипажу бортдокументацию: привязать к ней резиночками «Штатные режимы» – карандаш и ластик, пристроить пальчиковый фонарик. А потом выпить за экипаж стопку.
В стартовый день мы вышли из гостиницы «Космонавт» традиционно под песню группы «Земляне»:
И снится нам не pокот космодpома,
Hе эта ледяная синева,
А снится нам тpава, тpава y дома,
Зеленая, зеленая тpава…
Как раз, пока звучат эти четыре строчки, экипаж успевает пройти по коротенькой дорожке до автобусов – первый для основного, второй – для дублирующего экипажа.
Восприятие больше обращено внутрь, детали того, что происходит вокруг, бледнеют. Атмосфера, несмотря на приветствия и аплодисменты выстроившихся вдоль дорожки провожающих, не кажется столь возвышенной, как когда провожаешь других.
Автобус вез нас на космодром, на площадку 254, где нам предстояло надевание скафандров. До нас скафандры надевали на 2-й площадке, откуда до Гагаринского старта, с которого осуществляются пилотируемые старты, меньше километра. Но там было тесное помещение, довольно неудобное. На 254-й оборудовали светлый, просторный комплекс. Эта площадка находится примерно в двух километрах от стартовой позиции и первоначально предназначалась для подготовки к полету космического корабля «Буран».
Путь не близкий, территория Байконура огромна. Чтобы по дороге космонавту не приходили в голову сумрачные мысли, экипажу показывают небольшой «секретный» фильм, который готовит группа психологической поддержки ЦПК. Все космонавты знают, что такой фильм будет. Знают, что увидят там родных и близких. Но что именно скажут им члены семьи, конечно, неизвестно. Тайна по традиции хранится, а выведывать ее заранее нет никакого смысла. Запомнились слова мамы: «Юра! Провожаю тебя в космос как в сорок первом своего папу на войну: и отпустить страшно, и не отпустить нельзя…»
Кроме видеопосланий родных авторы закладывают в фильм приятные сюрпризы для каждого космонавта. Дошла очередь и до меня. Зная мою любовь к творчеству Владимира Высоцкого, создатели фильма наложили песню «Корабли постоят…» на видео старта ракеты. Мне тогда показалось, что выбор песни неудачен, но обсуждения фильма не предполагалось. Да и прибыли мы. Когда же наступило время старта, произошло нечто психологически для меня неожиданное. Когда начинают работать двигатели, из сопел вырываются струи огня, ракета немного приподнимается, замирает, как бы раздумывая. В эти мгновения она, естественно, слегка покачивается. Мы в корабле, на 50-метровой высоте хорошо ощущаем эти покачивания, потому что амплитуда колебаний головной части больше, чем внизу. И тут вспомнилось слышанное совсем недавно: «Корабли постоят – и ложатся на курс…» Действительно, эти покачивания словно уточнение курса. Я всегда воспринимал эту песню, как написанную о морских кораблях. Уверен, что и сам Владимир Высоцкий не расширял такое понимание. Однако гениальный текст всегда умнее своего создателя: он содержит больше смыслов, чем закладывал автор.
Вышли из автобуса у стартовой площадки. Множество лиц, но видишь не всех. Вдруг слышу оклик Виктора Павловича Легостаева, он – в метре от меня, а я и не заметил. Встреча с учителем тем более приятна, что оказалась совершенно неожиданной. Он не обязан был присутствовать на старте, значит, прилетел специально меня проводить.
Идти в скафандре не слишком удобно. Кто-то поддерживает под локоть. Скосил глаза (головой особо не повертишь) – Валерий Васильевич Моргун. Как и обещал когда-то, довел меня до трапа.
Стоим на трапе, машем. Когда провожал других – кульминация чувств. А сейчас мысли какие-то приземленные… Жарко очень… Вспоминаю, Марсель Губайдуллин, фотограф ЦПК, просил взглянуть именно в объектив его фотоаппарата. Попробуй найти среди леса поднятых вытянутых рук с камерами нужную. Все же нахожу. Поторапливают. Пора. Перед лифтом остановились сказать спасибо боевому расчету, готовившему носитель. Ребята стояли не у трапа с толпой, а отдельно – сбоку. Там захотелось задержаться: прохлада от ракеты, возвращающая нормальное восприятие после перепада эмоций, – самое запомнившееся впечатление.
«Ну вот исчезла дрожь в руках, теперь – наверх!..» – крутилась в голове строка из песни Владимира Высоцкого, пока поднимались в лифте, а следующую в тот момент забыл. И вот мы уже у корабля, но даже осмотреться не дают. Сразу – снимай сапоги и белые перчатки, в которых выходили на доклад (как ни удивительно, после возвращения на Землю перчатки отдали мне на память). Волнение второй раз (и посильнее) началось, когда сели в спускаемый аппарат и приступили к предстартовым операциям. Я никак не мог достать из-за ложемента ремни, которыми нужно пристегиваться (вот тебе и «исчезла дрожь в руках» – как бы не так!) Геннадий мне говорит:
– Спокойно, спокойно, не торопись. Сейчас все получится…
Получилось.
Проверка состояния систем. Проверка связи. Проверка срабатывания датчика-сигнализатора давления. Проверка герметичности скафандров. Все сделали быстро, опережая график и подсказки по связи Игоря Ивановича Сухорукова. Теперь остается сидеть и ждать почти два часа.
Сейчас у ракеты ходят, разговаривают и подшучивают друг над другом, чтобы скрыть волнение, генеральный – Юрий Павлович Семенов, его заместитель Николай Иванович Зеленщиков и Игорь Владимирович Бармин – начальник и генеральный конструктор Конструкторского бюро общего машиностроения, продолжатель дела своего отца академика Владимира Павловича Бармина (1909–1993) – генерального конструктора стартовых, технических комплексов и наземного оборудования для боевой и космической ракетной техники. Представил эту картину очень ясно, потому что не раз был в эти предстартовые минуты с ними на предыдущих запусках.
За несколько минут до старта на связь вышел Валерий Александрович Гринь, генерал-лейтенант, заместитель главкома Ракетных войск стратегического назначения по космическим средствам. Пожелал успешного полета. Мы приготовились. Сейчас у ракеты нет никого, только в ста метрах у маленького домика стоит вопреки инструкциям Игорь Владимирович Бармин с несколькими сотрудниками. Бывал там и я. Видеть старт ракеты надо не с наблюдательного пункта, расположенного в трех километрах, а отсюда, вблизи. Раздается такой грохот, будто пространство раскалывается. В лицо летят мелкие камушки и песок. Море огня вырывается из газоотводящего лотка, и ракета сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее уходит вверх.
Нам в корабле этого пригибающего к земле грохота почти не слышно. Выведение на орбиту началось мягко, перегрузки были небольшие. По моим ощущениям меньше, вернее, легче, чем на центрифуге. Вспомнилось, как после первого вращения на центрифуге меня спросили: «Хочешь посмотреть на себя? У нас же все записывается». «Конечно, хочу!» – сказал я и пошел смотреть… Увидел, как деформируется лицо, как мягкие ткани оттягиваются вниз. Неприятно, конечно, видеть себя таким. «А хочешь, мы тебе на память пленку подарим?» – «Зачем? Кому захочется это смотреть?» – «Даем запись космонавтам, чтобы жены понимали, как этот хлеб зарабатывается».
Взял, но не показывал эту картину дома – и вообще никому. И сам не смотрел с тех пор. Она у меня лежит где-то, надо бы найти, может, теперь посмотреть. В общем, не особо приятное зрелище.
Первые минуты выведения летишь в глухой коробке, ничего не видно. 165-я секунда. Сбрасывается головной обтекатель, который до этого закрывал корабль и составлял с корпусом ракеты единое целое. Значит высота уже 84 км. В кабину через освободившиеся иллюминаторы врывается свет, и ты видишь небо. Не такое, как мы привыкли видеть, оно темно-темно-синее, а выше – фиолетовое. Резкий переход от ощущения «слепого» объема, замкнутости, к чувству связанности со всем миром. Не случайно «мир» и «свет» в одном из значений синонимы. В этот момент вспоминаю Павла Флоренского: «Фиолетовый и голубой цвета – это и есть тьма пустоты» (точную цитату я выписал позднее, а тогда просто вспомнил про фиолетовый цвет как «тьму пустоты»). На самом деле не пустоты (космоса), а границы с пустотой. Но это мне здесь понятно, а как про это узнал Флоренский? Потом вспоминаю, что он учился на физико-математическом факультете Московского университета и вполне мог иметь физический взгляд на устройство мира. Вот как он описывал то, что я видел: «Тьма, но смягченная отблеском как бы накинутой на нее вуали тончайшей атмосферной пыли; когда мы говорим, что видим фиолетовый цвет или лазурь небосвода, то это мы видим тьму, абсолютную тьму пустоты».