ю, что кое-что во мне озадачивает меня и есть во мне что-то такое, чего Я не знаю. Но поскольку Я дружу с собой, Я могу осторожно и терпеливо открывать в себе источники того, что озадачивает меня, и узнавать все больше и больше разных вещей о самом себе. Все, что Я вижу и ощущаю, все, что Я говорю, – это мое: и это в точности позволяет мне узнать, где Я и кто Я в данный момент. Я – это Я. Во всем мире нет никого в точности такого, как Я. Есть люди чем-то похожие на меня, но нет никого в точности такого же, как Я. Поэтому все, что исходит от меня, – это подлинно мое, именно Я выбрал это. Мне принадлежит все, что есть во мне: мое тело, включая все, что оно делает. Мое сознание, включая все мои мысли и планы, мое подсознание, мои глаза и мозг, включая все образы, которые Я могу «видеть», и все слова, которые Я произношу, – вежливые, ласковые или грубые, правильные или неправильные; мои чувства, какими бы они ни были – тревога, удовольствие, напряжение, любовь, раздражение, радость, все мои действия, обращенные к другим людям или к себе самому».
Солнце где-то сзади, и на фоне черной пустоты начинают блестеть панели солнечной батареи. Потом половина иллюминатора становится сине-зеленоватого оттенка, но это отражение изнутри СА и преломление в трехслойном стекле. Земля закрыта сплошной облачностью. Облака розовеют – вот-вот покажется Солнце. Командир взял тубу с соком, пьет и показывает мне большой палец: здо́рово, мол. Приплыл Сергей. Спрашиваю, что ему снилось, не было ли «космических» снов. Он отвечает:
– Космических не было. Снилась какая-то чушь вроде соревнования: кто больше движений сделает ногами…
Выполняю эксперимент «Виток». Затем делаю записи о восприятии внекабинного пространства в первые часы полета. Приведу здесь фрагмент обработанной для научного отчета записи из полетного дневника о примерной схеме восприятия.
«В иллюминатор тянет посмотреть немедленно после выведения. Два вопроса, которые задаешь себе:
– Как это выглядит?
– Как я буду себя чувствовать при наблюдении?
Сначала фиксируются основные цвета: черный (космос), белый (облака), голубой (вода), золотой (блестящие на солнце элементы конструкции солнечной батареи).
Неприятных ощущений (тошноты, головокружения, слабости и т. п.) нет. Проверяешь себя, качая головой, вращая ею, отстегнув ремни, воспринимаешь невесомость телом. Неприятных ощущений нет.
Смотришь в иллюминатор, как только есть возможность оторваться от дел или разговора. На солнце, когда облачность, приходится надевать темные очки. Слепит довольно сильно. Когда появляются разрывы в облачности и появляется поверхность Земли, два основных впечатления:
– непривычное проективное изображение знакомых, казалось бы, контуров;
– незнакомая цветовая “карта” суши; особенно при сравнении с водной поверхностью – там различные оттенки голубого цвета, от синего до изумрудного, ясно указывают на глубину, и это очень похоже на карту.
Незнакомое восприятие пространства оказывается более интересным, чем цветовая гамма (возможно, это индивидуально, другого может больше поразить разнообразие цветов).
Пытаюсь “встроиться” в новое пространственное восприятие через объекты разных размеров: фрагменты континентов, горные массивы, крупные реки, острова крупные и мелкие. Все они видны достаточно ясно, но проективное искажение заметнее на крупных объектах, они притягивают к себе сильнее, им уделяется больше внимания. Незнакомая пока проекция заставляет сомневаться, правильно ли ты определяешь свое местоположение. Малые объекты (острова, озера) выглядят как с самолета и интересны меньше.
После трех-четырех наблюдений привыкаешь к новой “карте”. Особенно помогают безусловно опознаваемые объекты (“сапог” – Италия, Крым, Балхаш и др.). Сопоставление привычного изображения с предъявляемым в иллюминаторе делает новое восприятие более уверенным.
После этого начинается знакомство с цветом. Красное – это что: горы или пустыня, серо-бурое: пашня или лес? Когда знаешь, над какой частью суши летишь, сам себе предположительно отвечаешь на эти вопросы. Процесс самообучения идет довольно быстро.
Третья ступень обучения – восприятие размеров (остров, озеро). Идет соотнесение известных размеров (ширина “сапога” Италии и пролива, например)».
ЦУП организовал нам связь с домом. Прямо на телефон. Мама (удивляясь, что с домашнего телефона можно поговорить с космическим кораблем):
– Как ты себя чувствуешь? На три? На четыре?
– На шесть, – отвечаю.
А для дочки ничего особенного, как будто я из Звездного городка позвонил.
То, что мне удалось дойти до космоса, – чудо. Что такое чудо? Мне оно представляется как «туннельный эффект». В квантовой механике из уравнения Шредингера следует, что связанная частица может оказаться и в тех областях пространства, в которых потенциальная энергия превышает полную энергию частицы. Вероятность нахождения там частицы хотя и стремится быстро к нулю с увеличением расстояния вглубь такой области, но на всех конечных расстояниях все же отлична от нуля. Если эта область – малый участок, то для частицы существует вероятность пройти сквозь этот участок как по туннелю.
В макромире это должно было бы выглядеть (условно, конечно) так: вы отрабатываете теннисный удар по мячу, играя в стенку изо дня в день, и многие делают то же самое. Но однажды у кого-то мяч не возвращается отраженным ударом, а пролетает сквозь стенку.
У кого это произойдет? Наверное, ближе всего к правильному ответу Уэллс. Волевые усилия создают бифуркацию, так что возникает траектория жизни, которая и ведет к желаемому результату.
И снова короткое пояснение к дневниковой записи. Герберт Уэллс писал: «Чудо – это нечто противное законам природы, нечто вызванное огромным напряжением воли, без участия которой оно могло бы и не произойти» (из книги «Человек, который мог творить чудеса»). А воля, с моей точки зрения, – стремление, которое становится ясным из целенаправленных действий.
В космос я уходил с удостоверением обозревателя «Новой газеты». Наша дружба длится с первого ее номера (тогда еще «Новой ежедневной газеты») и не прерывалась даже в самые трудные для газеты и меня времена.
Накануне отъезда на Байконур я заскочил в редакцию попрощаться. Главред Дмитрий Андреевич Муратов взял бутылку водки с фирменной этикеткой «Новой газеты» и разбавил ее соком из подаренного мной космического тюбика. Выпили по рюмке, а полбутылки (что нехарактерно для русских мужиков) оставили, и она стояла на полке все время, пока я летал. В разговоре с Дмитрием я упомянул весьма поучительную историю о Тоёхиро Акияме. Когда я был в Японии, оказалось, что как космонавта его почти никто не помнит. Я был поражен, но мне объяснили: телекомпания, которую представлял Акияма, объявила о своих правах на отснятые в космосе кадры и не поделилась с коллегами. В японской журналистике развито чувство корпоративности, и такой шаг вызвал резкую реакцию – бойкот. Газеты, телевидение и радио фактически замолчали такое неординарное событие – полет в космос японского журналиста. Дмитрий Муратов задумался и сказал: «Мы так поступать не должны». Кстати, космический полет произвел на Акияму столь ошеломляющее впечатление, что он ушел из телекомпании, купил себе домик в глуши и занялся разведением цветов.
Затем Муратов вручил мне специально изготовленное журналистское удостоверение – с моей фотографией и логотипом нашего издания, на мягкой, гнущейся основе и на липучках, чтобы можно было прикрепить на полетный костюм. С ним на груди я и вплыл в космическую станцию. После этого «Новая газета» вышла с остроумной «шапкой», которую заметили даже в Кремле. Один из очень высоких чиновников позвонил оттуда Муратову и сказал: «Ну да, формулировка красивая. Поздравляю! Но не забудьте, что после того, как Батурин вернется, он будет всего только космонавтом». Дмитрий рассказал мне об этом, когда я вернулся в редакцию. Меня поразила разница в восприятии одного и того же факта. Я считал, что космонавт – это очень высоко. А чиновник: космонавт – «всего только»…
Готовимся к стыковке. Геннадий бреется, похваливая специальный безмыльный крем. Затем прихорашивается, причесывается, глядя в маленькое зеркальце, укрепленное на рукаве скафандра, уложенного вдоль корпуса БО. Открытие переходного люка и наш переход в станцию будут транслироваться в телевизионном сеансе на Землю.
Сближение со станцией проходило автоматически штатно. Примерно за две минуты до стыковки командиру показалось, что корабль подходит к станции не совсем точно (такое могло быть при затенении антенны станции). Геннадий подхватил управление и успешно выполнил стыковку вручную. Ощущение, будто поезд подошел к перрону Ленинградского вокзала: мягкий толчок и полная неподвижность. В иллюминатор вижу застывшие элементы конструкции станции на черном фоне.
Установили межбортовую связь. Приветствия и беспорядочный разговор с Талгатом Мусабаевым и Николаем Будариным. Они спрашивают, что готовить на ужин (до открытия переходного люка пройдет еще часа два; предварительно надо проверить герметичность стыка и выровнять давление между кораблем и станцией).
– Да все равно, лишь бы горяченького! – отвечаем мы (на корабле съели весь двухсуточный рацион – аппетит был отменный).
– Ну, вы скажите все же, чего хочется…
Мы заказали каждый свое.
Прилаживаю на куртку удостоверение «Новой газеты». Гена говорит мне, чтобы продвигался вперед к люку:
– Будешь заходить первым.
– Почему? – удивился я. – Ты, наверное, должен, как командир?
– Так сказал Талгат.
Понятно. Командир принимающей экспедиции на время пересменки становится командиром объединенного экипажа. Готовлю видеокамеру. Сергей открывает люк, а внутри на конусе фломастером нарисована птица и написано: «Соловей, заходи!» (надпись когда-то была адресована командиру прибывающего экипажа полковнику Анатолию Яковлевичу Соловьеву). Талгат кричит: «Подождите. Телевизионный репортаж начнется через три минуты…» Но для пятерых землян, нашедших друг друга «на узких перекрестках мирозданья» (В. Высоцкий), ждать совершенно невозможно. Сзади меня подтолкнули, чтобы плыл в модуль. Я как раз пристраивался к окуляру видеокамеры и от толчка получил чувствительный удар под глаз, посыпались искры – и это оказалось моим первым впечатлением от станции.