ачает выживать любой ценой, и что легче просто никого не любить и никем не дорожить. Уже в детстве я знала, что нужна лишь для одного – отцу надо исполнить договор. Возможно, все это следствие отсутствия любви в детстве, я не знаю, но могу тебе с уверенностью сказать, еще два года назад я в ней не нуждалась совершенно.
Она тяжело вздохнула и посмотрела на едва пробившиеся солнечные лучи сквозь плотно закрытые шторы.
– Почему?
– Что? – словно очнувшись от собственных дум, подняла она взгляд на Рика.
– Почему ты говоришь об этом в прошедшем времени? – он спросил просто, без злости, но отчего-то стало обидно, что он не видит изменений, творящихся в ней. Появилась мысль, что возможно, зря она затеяла этот разговор по душам. Но тут же пришла и другая: как еще он может узнать ее, если она сама не откроет ему эту дверь.
– После того, как я применила магию Севера, – начала она, вновь погружаясь в не самые приятные воспоминания, – я только тогда узнала, какую «свободу» обрела. Я умирала, и смерть каждый день забирала частичку моих сил, здоровья, желание продолжать бороться. Тогда мне казалось, что лучше умереть, ведь после того, как ты проиграл битву, на кон которой ставил всё, смысла вставать на ноги вновь уже не было. Но…
– Но?
– Да, но появился один человек… Конечно, – тепло улыбнулась она, – человеком ее можно назвать лишь фигурально. Ведь каждый аирец знает сказку «о божьих слезах». Говорят, что однажды Бог Солнца, создатель всего сущего в этом мире, творец и отец жизни и мира, увидев то, сколько страданий творится на нашей земле, не смог сдержаться и заплакал. Он стоял в тени, дабы люди не могли заметить его переживаний, но его слезы, касаясь земли, рождались из тени и превращались в существ, лишь обликом своим походящих на людей. Они помнили боль создателя и несли ее через всю свою жизнь, стараясь исправить то, что казалось им неправильным и избавить Великого Отца от страданий. Это то, что рассказывают детям о таинственных монахах Дао Хэ, правда, вряд ли найдется хотя бы десяток человек, кто мог бы, положа руку на сердце, сказать, что видел хотя бы одного даосца. А ведь теперь я одна из таких людей, – усмехнулась она. – Дайли появилась именно в тот момент, когда я готова была принять смерть и отчетливо понимала, что держаться дальше мне не для кого и не для чего. Одна, в чужой стране, без денег, осуждаемая и проклятая, я была обречена. Нет дороги вперед, а позади все сожжено. Но Дэй… она кое-что показала мне, а после впервые в жизни мне протянули руку помощи, не держа кинжал за спиной. Именно она, и никто другой, вытащила меня со дна, показала, что если желать, то невозможного нет, и мир еще может наполниться красками. Она работала с моей жизненной энергией чи, чтобы я смогла оправиться от воздействия артефакта, и именно после этого я впервые ощутила изменения в себе.
– Изменения? – скорее машинально переспросил он, заметив, что она вновь замолчала.
Слишком многое сейчас переворачивалось в нем с ног на голову. К стыду своему, он и правда полагал, что перед ним избалованная заморская принцесса, не привыкшая, чтобы кто-то не исполнял ее капризов. Заносчивая, жадная до власти, самодовольная и глупая баба, решившая, что пусть сдохнут все, но все одно будет по ее. И только сейчас он в полной мере начинал осознавать, насколько он ошибался. В каком кошмаре жил этот ребенок, никому не нужный, никем не любимый, ненавидимый всеми и в то же время всем так нужный. Ребенок, переживший предательство пусть и не настоящей, но матери, смотревший на ее казнь. А ведь даже у северян волосы вставали дыбом, зная, как казнят в Аире тех, кто занес свою руку над членом императорской семьи. Это долгая процедура, когда в завершении от человеческого тела остаются лишь куски плоти и содранная кожа. Он слушал ее монолог, и сердце его откликалось на каждое произнесенное ею слово. Ненависть и презрение, что порой врывались в его суждения о ней, странным образом таяли и, казалось, растворялись в нем, превращаясь в нечто щемяще-трепетное, нежное, теплое.
– Да, изменения, – явно смущаясь и с трудом подбирая слова, сказала она. – Когда я думаю об этом, мне кажется, что то, что было даровано мне, это и дар и проклятье. Хотя, конечно, в большей степени второе. Но разве смогла бы я научиться вновь чувствовать хоть что-то, не будь у меня в поводырях моего дара?
– О каком даре ты говоришь?
Она взглянула на него своими черными глазами без дна, словно заглянула в саму его суть, прочитала все его мысли, поняла то, что он и сам не в состоянии понять, улыбнулась горько и как-то обреченно, а после сказала:
– Чувствовать.
– Что?.. – попытался он уточнить, но этого не потребовалось.
– Я говорю о даре чувствовать окружающих меня существ, их эмоции… Еще мгновение назад ты жалел меня, а сейчас так шокирован, что должно быть, не знаешь, что сказать. И теперь остается последняя метаморфоза твоего отношения ко мне. Тебе не придется говорить об этом вслух, я услышу тебя без слов, пойму и, скорее всего, смогу простить.
Ему не показалось, когда он заметил, как она затаила дыхание. Такой по-детски простой жест, говоривший куда больше, чем вся ее холодность и сдержанность. Ей было не все равно, что он скажет, не так безразлично, как она всегда готова была показать. И сейчас, отворив ему дверь в свое сердце, она ждала, войдет ли он внутрь или же захлопнет ее вновь, только на этот раз навсегда. Эта женщина не приемлет вторых шансов или попыток. Она запомнит каждое его слово, жест и реакцию, не упустит ни единой мелочи, и если все увиденное ей не понравится, она уже никогда не пойдет ему навстречу.
Он не сказал ни слова, а лишь представил, как его пальцы нежно касаются черного шелка ее волос, как, должно быть, замрет на мгновение его сердце в этот момент. Как сильно бы ему хотелось прикоснуться к ее щеке, провести ладонью по нежной коже шеи, опустить свои губы на ее и ощутить их вкус. Какой трепет в его сердце вызывает сама мысль об этом, о том, что однажды они смогут стать гораздо ближе, чем кто-либо в этом мире.
Она сидела напротив него, и он с удовольствием наблюдал за тем, как медленно наливается ее белоснежная кожа нежным румянцем, как распахиваются ее глаза, а дыхание вдруг становится прерывистым.
– Точно простишь? – чуть слышно спросил он, не позволяя ей разорвать их зрительный контакт.
Она ответила не сразу, прежде вздрогнула, пытаясь понять, что такое она сейчас почувствовала. Ее сердце вдруг сжалось и задрожало под натиском чужих эмоций. Ей показалось, будто она ощущает нежность, трепет и странный жар во всем теле, совершенно не похожий на огонь ненависти. Йолинь тяжело сглотнула, стараясь собраться с мыслями. Не такой реакции она ожидала от него, но именно о такой всегда мечтала, даже не признаваясь об этом самой себе. Она лишь коротко кивнула на его вопрос, когда в тот же миг ощутила легкое прикосновение его руки к собственной щеке. Странное ощущение от чужого прикосновения обожгло кожу, заставило дрожать тело и огненной волной разлилось по венам. Он чуть наклонился к ней, и его губы коснулись ее. Осторожно. Так, словно он боялся напугать ее. А ей не было страшно, она ощущала его желание, и оно эхом отзывалось в ней самой. Тепло его на вид жестких губ. Дыхание, что с тихим шелестом прошлось по коже, и нужда, чтобы он не отстранялся от нее. Она женщина, которую никто и никогда не смел касаться так, как это делал он. Первый легкий поцелуй мужчины, того самого, о котором она так много думала все это время. Она ощущала себя первооткрывателем мира, о котором так долго мечтала и искала. Она стояла у порога, и все ее естество стремилось туда, где вдруг зажглось ее такое холодное, но невероятно обжигающее солнце Севера.
Он отстранился от нее первым, превозмогая острое желание продолжить начатое, но понимая, что рядом с этой женщиной он всегда будет ходить по хрупкому льду. Заглянул ей в глаза и будто бы посмотрел в зеркало собственных чувств и ощущений.
– Мы не будем спешить…
– Нет, – прошептала она ему в губы.
– И ты даже не оттолкнешь меня за все…
– Нет, – усмехнулась она.
И к собственному удивлению, он понял, что больше всего сейчас его поразил даже не их первый поцелуй, а то, что она улыбнулась ему?! Точно мальчишка, он смотрел, как на самом дне ее глаз загораются озорные искорки и какой красивой она может быть, когда улыбается.
– Ты так красива, когда улыбаешься, – зачем-то прошептал он.
И не давая ей возможности на ответ, вновь накрыл ее губы поцелуем.
Странное утро после кровавой ночи, когда он так испугался, думая, что потерял ее. Он помнил, как увидел хрупкое девичье тело, укутанное в алую ткань, лежащее на земле. Помнил обреченность, что испытал в тот момент. Как подумал о том, что был настоящим глупцом, забыв, что все, чем он вправе обладать – это тлен тех, кого любил однажды. Воспоминания, что с каждым прожитым днем выцветают, теряют былую яркость и живость. Все утекает сквозь его пальцы, будто речной песок. И единственное, что он может сделать, чтобы суметь жить здесь и сейчас, это поймать свой момент, ухватиться за него всеми доступными способами. И просто чувствовать; ее тепло в своих руках, влажность нежных губ под своими; видеть ее улыбку, подаренную ему одному. Когда в твоих руках вечность, секунды становятся дороже, чем все золото мира.
– Но, – чуть позже спросил он, когда она оказалась прижата к нему, лежа на их постели. Нет, он вовсе не нарушил своего слова, и спешить они не стали, просто лежали вдвоем на широкой кровати. – Ты сказала, что смогла чувствовать окружающих после того, что сделала Дайли?
– Да, – тихо ответила она, и горячее дыхание женщины коснулось его груди.
– А как насчет того, что произошло вчера? Ты уничтожила вирга своим прикосновением, как так?
Она тяжело вздохнула и подняла взгляд своих черных глаз на него:
– Я не знаю, как такое могло произойти. Просто после того, что с нами сделал Совет, я стала замечать странное…
– Странное?