– Не понимаю, почему бы им этого не сделать.
– Потому что ничто их не заставляет.
– Может, ты рассчитываешь сам их заставить?
Паскаль засунул руки в карманы.
– Не знаю, получится ли, но стоит попробовать.
Такого я не ожидал.
– Что это за загадочный вид? Похоже, ты задумал какую-то подлянку.
– Точно. Ведь если сидеть, как ты, в своем уголке и ждать, пока все само образуется, то никакой «подлянки» не задумаешь.
Я снова остановился. Шедший за нами человек резко притормозил и обогнал нашу парочку, бросив на нас осуждающий взгляд.
– Ладно, выкладывай, великий конспиратор. Я тебя слушаю.
С недоверчивым видом Паскаль проводил глазами обогнавшего нас человека и потянул меня за руку, предлагая продолжить движение.
– Я не один так думаю, – снова заговорил он, понизив голос. – Другие бесшипники согласны со мной, и их очень даже немало. Может, пришло уже время действовать. Штаб должен понять, что мы не стадо безответных овец, которыми он сможет располагать по своему усмотрению, когда крестовый поход закончится. Они должны научиться с нами считаться.
Ну вот, приехали. Я давно опасался, что такой момент наступит. Вскоре после нашего знакомства я понял, что Паскаль не будет вечно мириться с создавшимся положением и захочет вернуть себе контроль над тем, что с ним происходит. Я и сам много над этим размышлял и пришел к единственному выводу: лучше сидеть спокойно.
– И что? Что вы собираетесь делать, ты и эти другие бесшипники?
– Еще не знаю, я только-только вступил с ними в контакт. Но мы попробуем тайно собраться кое с кем из парней, чтобы вместе поразмыслить над этим. Я знаю, что некоторые уже начали действовать.
– Вы все закончите в Камере забвения.
– Ты-то уж точно не рискуешь туда попасть, – сухо ответил он.
Я был глубоко задет этим замечанием, а потому замолчал. Просто не видел смысла продолжать разговор в таком тоне, тем более что был совершенно уверен: переубедить его не удастся. Паскаль никогда не сможет понять, как сильно я привязан к родным и какую ответственность перед ними испытываю. Сколько раз мне тоже хотелось дать отпор и бороться, чтобы заставить себя уважать, но меня всегда останавливала угроза тюрьмы. Если бы дело касалось только меня, я бы не испугался и рискнул. Но это означало бы оставить семью без средств к существованию, после всех жертв, на которые они ради меня пошли, бросить их на произвол судьбы. А на это я никогда не смогу решиться.
– Я только надеюсь, что ты знаешь, что делаешь.
Вместо ответа Паскаль пожал плечами.
Незыблемый устав гласил, что никому нет допуска в трапезную после начала чтения Писания. К счастью для Танкреда, на «Святом Михаиле» Устав соблюдался не так строго, как в монастыре. К тому же он был знаком с унтер-офицером, надзиравшим за вновь прибывшими. А потому он, пусть и с небольшим опозданием, смог зайти в столовую, когда та была уже заполнена. Заметив братьев Турнэ, он быстрым шагом двинулся к ним.
Взойдя на амвон, монах читал Послания святого Петра, перекрывая своим мощным голосом рассеянный гул, производимый несколькими сотнями человек, тихо переговаривающихся за ужином. Молчание за столом не было жестким предписанием, но всем настоятельно рекомендовалось слушать чтение Священного Писания, а если уж разговаривать, то тихо.
Соблюдение древних религиозных армейских обрядов на борту «Святого Михаила» могло иногда показаться обременительным, но это были сущие пустяки по сравнению с некоторыми командорствами[43] тамплиеров, где случалось бывать Танкреду. Там ему всегда претило строжайшее следование Уставу. Он никак не мог понять, в чем смысл подобного давления на личность, как если бы глубина веры каждого исчислялась количеством и тяжестью ритуалов, которые ежедневно предписывались к исполнению. Самым неприятным для него было обязательное молчание во время трапез и на исходе дня, после повечерия[44]. В этот момент все люди замыкались в себе, что создавало атмосферу тягостного заточения, и этим в немалой степени объяснялась та сдержанность, с которой Танкред относился к местам, где религиозные отправления отличались излишней суровостью.
Льето приберег ему место за столом. Танкред уселся между ним и Энгельбертом, произнес благодарственную молитву и быстро перекрестился. И тут же принялся за ужин: овощной суп, салат с куриной грудкой, хлеб, сыр и апельсин. Как всегда, меню было разработано диетологами в белых халатах, которые мыслили только калориями и минеральными солями. Кухня на борту была такой выверенной, что Танкред почти скучал по простой солдатской жратве, то есть извечном тушеном месиве, основном блюде полевой кухни, которым его потчевали во время военных кампаний на Земле. Пусть не всегда было понятно, из чего состоит эта посредственная стряпня, зато у нее неизменно имелся вкус, не то что у этого обеззараженного и лишенного запаха корма, который сейчас лежал у него перед носом. Благодарение Господу, в отличие от вкусовых качеств, количественные показатели были на высоте; всем дозволялось просить добавку, если они не насытились первой порцией. Хотя устав призывал к воздержанности в вечерней трапезе, после дня изматывающих тренировок не многие солдаты согласны были довольствоваться «супом и толикой молока».
Олинд и Дудон оказались за тем же столом. Когда Танкред усаживался на свое место, спор об аборигенах Акии был в самом разгаре.
– Я никак не могу вообразить, как же эти дикари выглядят, – говорил Олинд. – Ни разу не видел достаточно четкой картинки, чтобы представить их себе.
– Я тоже, – подхватил Льето. – Те несколько репортажей на эту тему, которые я посмотрел, повторяли одни и те же кадры, отснятые первой экспедицией. И везде качество было так себе, почти ничего не видно.
– К тому же мне кажется, их там несколько рас, – добавил Дудон. – У них всех разное… хм… телосложение.
– Ну да, есть маленькие, толстые, высокие, но, главное, все уроды! – высказался кто-то с другого края стола, вызвав смех соседей.
– У миссионеров на месте было полно времени до трагедии, – не сдавался Олинд, – не понимаю, почему они не сделали больше снимков. Это же важно – показать, какие они.
– Думаю, туземцы сами отказывались сниматься, – предположил Энгельберт, – поэтому изображений мало и они такие плохие: наверняка все сделаны издалека.
– Во всяком случае, – заметил Льето, – сам христианский храм мы видели во всех подробностях, и он великолепен. Никогда дикари не смогли бы его построить, если бы их не вдохновил Господь!
– Льето, – протянул Энгельберт, напустив на себя удивленный вид, – временами ты можешь сойти за доброго христианина!
– Во всяком случае, – заявил Олинд с полным ртом, – совершенно ясно, что на кресте, который они возвели над фронтоном, никакой не дикарь, а самый что ни на есть человек.
– Христос, – поправил Энгельберт.
– Ну да, – продолжил Олинд, – а эти умники, которые считают, что тут какое-то художественное совпадение… так их и слушать-то смешно. Можно подумать, научные анализы ничего не подтвердили!
– Следует признать, – вмешался Танкред, – если бы имелась возможность произвести анализы найденного ими тела, а не только тернового венца и савана, не осталось бы места последним сомнениям.
– Насчет этого можешь не беспокоиться, я уверен, что именно так и будет сделано, едва мы захватим город. Миссионеры произвели бы все анализы, если бы не были зверски убиты.
– Как бы там ни было, – заметил сосед Олинда, – даже со всеми анализами эти тупые скептики никогда не будут довольны. Они из тех, кто без конца все подвергают сомнению. Как те анонимы, на чьей совести подметные листки с протестами, которые сейчас появляются повсюду.
– Ага, вот видите! – воскликнул Льето, обращаясь к брату и Танкреду. – Я вам с самого начала полета о них говорил, а вы меня держали за простофилю.
– Нет, – ответил Танкред, пихая его локтем. – Тебе-то мы верили. Только сказали, чтобы ты сам не верил всему, что читаешь.
– Думаю, военная полиция уже поймала парней, которые так развлекались, – бросил Дудон. – Наверняка им теперь небо с овчинку покажется.
– Я не слышал никаких новостей на эту тему по Интрасвязи, – заметил Олинд. – Ты уверен, что их взяли?
– Прямо диву даюсь, – вмешался один из сотрапезников, – ну почему всегда найдутся придурки, которым не терпится все окунуть в дерьмо…
– Miles Christi! Следи за языком, когда читают Писание! – отчитал его Энгельберт сухим и властным тоном, который заставил многих повернуться к их столу.
Застигнутый врасплох молодчик съежился на стуле. Энгельберт умел быть очень убедительным, когда речь заходила об уважении к религиозным правилам.
Льето воспользовался моментом, пока все разглядывали солдата, получившего столь суровую отповедь, чтобы склониться к сидевшему справа от него Дудону и тихонько спросить:
– Дудон, а ты и правда на гражданке был учеником ювелира, а?
– Да, я учился гранить камни у Фарне в Париже. Но это оказалось чересчур сложно, и я предпочел записаться в…
– Ладно, – со смущенной улыбкой оборвал его Льето, – сойдет. Я просто собирался попросить у тебя совета по поводу кольца, которое хочу подарить.
– Кольца? Это для Вивианы, да? Спорю, что у нее день рождения.
– Хм… нет. Не совсем. На самом деле это скорее кольцо на помолвку.
– Помолвку? – повторил Дудон в полный голос. – Ты собрался жениться?
– Т-ш-ш-ш! – прошипел побагровевший Льето. – Не хочу, чтобы…
– Эй, парни! Льето женится на Вивиане! – с радостной физиономией объявил Дудон всем окружающим, а лицо Льето перекосилось до неузнаваемости.
Все повернулись к фламандцу, который жалобно лепетал, умоляя соседа заткнуться, и дружно закричали «ура!» в честь будущего новобрачного. Бенедиктинец, продолжавший читать с возвышения на другом конце зала, внезапно остановился и бросил разъяренный взгляд в их сторону. Однако, поскольку повторного нарушения не последовало, он смог продолжить свою заунывную литанию.