– Игры будут набирать скорость – в знак прославления правящего режима и наперекор всем тем, кто пытается нас уничтожить. Пришло время сплотиться и вместе противостоять разладу. Да здравствует и благоденствует королевская власть Сань-Эра.
Трансляция заканчивается. Через несколько секунд на экране возникают ведущие новостной передачи.
Калла откидывается на диване, свесив правую руку с сигаретой с подлокотника и подняв левую, чтобы взглянуть на браслет игрока. Полоска света ложится на голую кожу, как второй браслет, дневные лучи еле пробиваются сквозь окно. И у нее, и у Антона браслеты сегодня дважды сработали по отдельности, поэтому они решили расстаться пораньше и отдохнуть. А теперь вот это: что имеет в виду дворец, заявляя, что «игры будут набирать скорость»?
Ее браслет начинает вибрировать.
Калла поспешно поднимается.
– О-о, нет-нет-нет… – Она хватает меч, набрасывает на плечо куртку. Вдалеке слышатся гулкие шаги, кто-то врывается в здание. Часы на каминной полке показывают, что близится вечер. Ей устроили засаду, она понятия не имеет, что ее ждет, кто сюда идет, сколько тех, кто в настоящий момент направляется к ней. От боя прямо здесь, в квартире, или в коридоре, у кого угодно разыграется клаустрофобия, значит, надо выбираться отсюда.
– Мао-Мао! – шипит она. – Прячься!
Кот мигом убегает, заметив, что ей не до шуток. В углу спальни припасено много кошачьего корма, в стенах есть дыры, где Мао-Мао может отсиживаться целыми днями. Едва меховой клубок исчезает из виду, Калла одевает куртку в рукава и мчится в ванную. Ее браслет все еще вибрирует на руке, хотя на экране ничего нет. Она влетает в прачечную, открывает окно и быстрым движением выбрасывается в него.
Чтоб его, короля Каса. Чтоб ему пусто было навсегда. Калла морщится от жесткого, до боли в щиколотке приземления в переулке и, не тратя времени, чтобы оценить обстановку, срывается с места, углубляясь в лабиринт улиц Саня. Лишь пробежав три улицы, она останавливается и прислоняется к стене какой-то лавки, чтобы отдышаться.
Браслет перестал вибрировать.
Город занят своей жизнью: сигналят механизмы, обвисают провода, петляют улочки и хлопают двери.
Калла выпрямляется, отводит волосы назад. На этот раз она улизнула, но возвращаться к себе нельзя. Игрок устроит слежку, затаится в ожидании, чтобы добавить еще один килл к своему списку. С этого момента ей придется скрываться там, куда приведут ее игры.
– Чтоб вас, – снова с чувством говорит она. И вновь углубляется в путаницу городских улиц.
Благодаря везению или случайности, но речь короля Антон пропускает. Он торчит в углу больничной палаты, потея в городской одежде. Кондиционер выкинули в окно, на подоконнике остался обломанный крепеж. Пять коек, поставленных вплотную одна к другой, разделены шторками. Через две койки от Антона целая семья шумно обсуждает перевозку больного, не желая больше платить за занимаемое место.
Антон проводит мокрым полотенцем по руке Отты.
– Не знаю, зачем я вообще утруждаюсь, – говорит он еле слышно, чтобы его не услышали за шторкой. – Не знаю, что бы ты сказала, если бы очнулась и увидела, до чего докатилась.
Его рука замирает, полотенце останавливается у ее запястья. За эти годы внешность Отты мало изменилась. Она стареет, что естественно для тела, в котором есть ци, однако не так, как стареют другие. Ее тело будто играет в догонялки с остальным миром, всегда оставаясь на шаг позади, то и дело забывая, что оно еще живое и ему надлежит функционировать. Было бы легче, если бы это тело умерло. Если бы ци Отты полностью иссякла, боги приняли бы за Антона решение и отняли ее. Но вместо этого она заперта во вместилище, которое спасено лишь наполовину, застряло между жизнью и смертью. Изо дня в день Антон вынужден активно помогать ей и дальше оставаться в этом подвешенном, промежуточном состоянии, потому что, если сейчас он поставит на ней крест, ее смерть будет на его совести.
– Подай знак, если ты меня слышишь, – просит Антон, как делает каждый раз, когда приходит к ней, – месяцами, годами. – Хоть какой-нибудь, Отта. Какой угодно.
Знака нет. И не было ни разу с того самого момента, как она заболела, до секунды, которую сейчас отмеривают часы на стене, показывая седьмой час. Антон берет ее за руку, сжимает в ладонях, но это скорее рефлекторное, а не искреннее действие. Прошло уже семь лет, теперь он помнит Отту такой, какая она сейчас лежит перед ним, гораздо лучше, чем живую, которая подбивала его забираться на дворцовые башни и швырять яйца в окна класса.
В сущности, он совсем недолго знал Отту до того, как их застукали при попытке сбежать. На вопрос о его любимом общем воспоминании он не нашелся бы что ответить. Может, назвал бы вечера, которые они проводили, прячась в разных комнатах дворца и стараясь не шуметь, чтобы не привлекать внимания стражи, патрулирующей коридоры. Но даже в этих прятках всегда ощущался оттенок отчаяния: Антон не переставал задаваться вопросом, не заскучает ли Отта и не уйдет ли, если он окажется недостаточно интересным для нее.
– Почему ты всегда так делаешь? – однажды спросил он.
Они в то время скрывались в маленькой гостиной, она встрепенулась, переводя взгляд черных глаз на него. Было всегда немного странно смотреть ей в глаза, настолько похожие на глаза самого Антона. Никакой родственной связи между ними не было. Родословные знатных семейств достоверно подтверждались документами, в них заносили всех незаконнорожденных детей, как бы старательно их ни прятали.
– О чем ты? – невинным тоном отозвалась Отта.
– Вечно ты озираешься. Видишь? Вот как прямо сейчас. Будто ждешь, что кто-нибудь выскочит и напугает тебя.
Вообще-то он выразился более чем снисходительно. Неважно, находились они в комнате вдвоем или в окружении целой толпы, отвлечь внимание Отты было проще простого. Антон тщательно подбирал слова, чтобы Отта не сочла их обидной нападкой, однако дело было не только в том, что она постоянно озиралась: ей хотелось, чтобы на нее смотрели, и каждое обращенное к нему слово она будто произносила также для слушателей, прячущихся по другую сторону занавеса.
Отта наклонилась вперед, подперла подбородок ладонью.
– Просто я осторожная, – шепнула она, словно оба они участвовали в заговоре. – Как иначе выжить в таком месте?
Порой у Антона возникало ощущение, что дворцовой знати свойственно сильно преувеличивать собственную значимость. Что все до единого конфликты надуманы, высосаны из пальца и сводятся лишь к тому, кто кого расстроил и кто кому сказал что-либо неуместное, и что никто из живущих в этих изобилующих позолотой стенах понятия не имеет, что такое настоящая опасность.
Но сказать обо всем этом Отте он не мог. Выживание во дворце она превратила в жестокую забаву и заявляла, что делает это ради их блага. Когда она, потянувшись к его уху, шептала: «Только ты один и достоин стараний, пообещай, что мы всегда будем вместе, поклянись, поклянись», ему не оставалось ничего другого, кроме как отзываться: «Клянусь. Клянусь».
Знал он настоящую Отту Авиа или нет, но они принадлежали друг другу. Все проведенные в изгнании годы он с отчаянием осознавал, что Отта – все, что у него осталось, и потому каждый момент бодрствования стремился изыскать очередной способ оплатить больничные счета за предыдущие месяцы. Но теперь конец неумолимо приближается. Долгов накопилось столько, что о них страшно даже думать. Антону известно: либо он побеждает в королевских играх и получает приз, либо теряет и себя, и Отту. Все прочие варианты для него неприемлемы. Клятва есть клятва, и Отту он ни за что не бросит.
Антон кладет руку Отты на постель и вдруг замирает. Кончики ее пальцев стали пурпурными.
– Мне нужен врач, – немедленно заявляет он, вскакивая и рывком отодвигая пластиковую шторку. У стола стоит медбрат, наполняя чашку из большого металлического термоса.
– Ты что-то сказал? – рассеянно спрашивает он, окидывая Антона взглядом.
– Да, – отзывается Антон. Нетерпение подкатывает к горлу. В Сань-Эре все больницы одинаковы. Перегружены работой и пациентами, с вечной нехваткой кадров, которым постоянно недоплачивают. Дежурный персонал либо вспыльчив, либо совершенно равнодушен. Антон полагает, что дело здесь в первую очередь в самосохранении. Каждый день эти люди вынуждены обрекать на смерть больше пациентов, чем спасать, и не по своей воле, а из-за нехватки места и других ресурсов.
И все же в данный момент единственный, на кого можно напуститься с обвинениями, – это медбрат.
– Этой пациентке нужна помощь.
Медбрат подходит ближе и хмурится:
– Не вижу у нее никаких проблем.
– Так приведи врача… эй, ты куда?
Из коридора доносится какой-то визг и скрежет. Не проявляя ни тени сочувствия, медбрат спешит туда и на бегу вытягивает руку.
– Нажми кнопку вызова в экстренном случае, – бросает он через плечо.
Едва он покидает палату, шум в ней усиливается, разговор через две койки от Антона накаляется, и Антон с трудом подавляет желание начать дубасить кулаками кого попало прямо через шторку, просто чтобы хоть немного полегчало.
Когда он снова смотрит на Отту, то замечает у нее над верхней губой тонкий слой испарины. Он берет полотенце и осторожно промокает ее. С ней что-то происходит. Врачи говорят, что пока за жизненными показателями Отты следят и за ней ухаживают, разложения тела удастся избежать. С прогрессированием яису можно бороться. Лучше Отте не станет, но она и не умрет.
Так почему же теперь она выглядит так, будто слабеет?
Слышится внезапный шорох шторки, Антон рывком вскидывает голову. Детская тень проходит вдоль соседней койки и исчезает так же быстро, как появилась. Антон ждет еще несколько секунд. Ничего. Он вздыхает.
Вокруг нет ни медсестер, ни врачей, чтобы напомнить ему про оплату счетов, когда он наконец отдергивает шторку и покидает палату. И шагает по коридору. Подбородок зудит, раздражает его, и на ощупь оказывается, что он в грязи и засохшей крови, сквозь которые вдобавок пробивается щетина. Он измотан; когда он в последний раз принимал душ? На воротнике столько пятен крови – может, однодневной давности, а может, еще более ранних. Все время, свободное от игр, он проводит где-нибудь вблизи казино и киберкафе, либо добывая деньги, либо выясняя состояние своих счетов.