«В 1666 и 1653 гг., – говорил один французский морской писатель, – фортуна войны, казалось, склонилась на сторону англичан. Из трех больших сражений два закончились их решительными победами, а третье, хотя и неудачное, только увеличило славу их моряков. Этим они обязаны умной смелости Монка и Руперта, талантам части адмиралов и капитанов и искусству подчиненных им офицеров и матросов. Мудрые и энергичные усилия, предпринятые правительством Соединенных Провинций, и неоспоримое превосходство Рюйтера в опытности и талантливости над всеми его противниками не могли уравновесить слабость и неспособность большинства голландских офицеров и явную неполноценность их экипажей»[37].
Англия, как было сказано выше, все еще чувствовала давление железной руки Кромвеля на свои военные учреждения; но это давление делалось слабее. Монк умер до объявления следующей голландской войны и был неудачно заменен кавалером Рупертом. Расточительность двора ухудшила снабжение флота, подобно тому как сделала это в Голландии близорукая бережливость бургомистров, а придворная коррупция подрывала дисциплину так же верно, как коммерческий индиферентизм. Все это сказалось, когда флоты двух стран снова встретились шесть лет спустя.
Во всех военных флотах того времени была одна хорошо известная черта, которую следует упомянуть, ибо ее настоящий смысл и значение ясны, видимо, не всем. Командование флотом и отдельными судами часто вверялось «солдатам», т. е. офицерам армии, непривычным к морю и не знавшим искусства управления кораблем, которое возлагалось в таком случае на другого офицера. Всматриваясь в дело внимательно, легко видеть, что это обстоятельство вносило разлад между управлением боем и управлением движущей силой корабля. В этом сущность дела, которая не зависит от рода движущей силы.
Неудобство и неэффективность такой системы были тогда столь же очевидны, как и в настоящее время; логика фактов постепенно привела к соединению этих двух функций в руках одного корпуса офицеров, и в результате получился современный флотский офицер, как этот термин понимается ныне[38]. К несчастью, в этом процессе слияния менее важной функции было позволено взять верх; флотский офицер стал более гордиться своей ловкостью в управлении движущей силой судна, чем своим умением развить его боевые возможности. Печальные последствия этого недостатка интереса к военной науке делались особенно очевидны, когда офицеру вверялось управление флотом, так как именно здесь значение военного искусства особенно велико, а предварительная подготовка особенно необходима; но и при управлении отдельным судном недостаток последней также давал себя знать. Вследствие этого, особенно в английском флоте, гордость моряка заняла место гордости военного человека. Английский морской офицер больше заботился о том, что уподобляло его капитану торгового судна, чем о том, что делало его военным человеком. Во французском флоте результат этого не был столь общим, вероятно благодаря более воинскому духу правительства и особенно дворянства, из которого только и вербовалось офицерство. Невозможно было, чтобы люди, все связи которых были военные, все друзья которых смотрели на военную службу как на единственную, достойную дворянина карьеру, могли думать больше о парусах и снастях, чем о пушках и о бое. Английское офицерство было другого происхождения. Следующее хорошо известное выражение Маколея имеет еще большее значение, чем думал сам писатель. «В военном флоте Карла II были моряки и были джентльмены, но моряки не были джентльменами, а джентльмены не были моряками». Помеха заключалась не в отсутствии или наличии джентльменов, как таковых, а в том, что по условиям того времени джентльмены составляли по преимуществу военный элемент общества; и что моряки после голландских войн постепенно вытесняли из службы джентльменов, а с ними и воинский тон и дух, отличавшийся от простого мужества. Даже «люди такого хорошего происхождения, как Герберт (Herbert) и Рассель (Russel), адмиралы Вильгельма III, – говорит биограф лорда Гауке (Hawke), – которые были настоящими моряками, могли держать в повиновении свои экипажи, только перенимая буйные манеры матросни. Те самые национальные черты, которые делали французов худшими моряками, чем англичан, делали их лучшими воинами, – не по мужеству, но по искусству. Эта тенденция сохраняется до нашего времени; управление движущей силой во флотах латинских нации не имеет такого значения, как военные функции. Прилежание и систематичность французского характера заставляют серьезного французского офицера развивать и разбирать тактические вопросы логическим путем, готовить себя к управлению флотами не только как моряка, но и как военного человека. В результате во время войны за независимость Америки, несмотря на печальную историю правительственного пренебрежения флотом, люди, которые прежде всего были военными, в качестве моряков не имели таких возможностей, как их противники, тем не менее показали равное с ними тактическое искусство, а в управлении флотами стояли выше их. Мы уже говорили о ложной теории, которая направляла действия французского флота не к уничтожению своего врага, а к другой конечной цели; но и она не затрагивает того факта, что в тактическом искусстве военный человек выше простого моряка, хотя тактическое искусство французов преследовало ошибочные стратегические цели. Источник, из которого голландцы пополняли свой офицерский корпус, не выяснен с достоверностью; ибо, если английский морской историк говорит в 1666 г., что большинство капитанов их флота были сыновья богатых бургомистров, назначавшиеся на эти должности Великим Пенсионарием из политических соображений и без всякой проверки их пригодности, то Дюкен (Duquesne), способнейший французский адмирал того времени, восхваляет в 1676 г. точность и искусство тех же голландских капитанов в выражениях, весьма нелестных для подчиненных ему офицеров. Судя по многим данным, весьма вероятно, что они обычно являлись моряками торгового флота, у которых воинский дух первоначально был развит слабо; но строгость, с какой наказывались виновные и государственной властью и народным гневом, видимо, привела этих офицеров, далеких от недостатка величайшей личной храбрости, к сознанию того, что требовала военная покорность долгу и дисциплина. Во всяком случае, в 1666 г. они проявили себя совсем иначе, чем в 1672 г.
Прежде чем оставить Четырехдневное сражение, полезно привести выводы еще одного писателя:
«Таково было кровавое Четырехдневное сражение, или бой в Па-де-Кале, достопамятнейшее из морских сражений нового времени, – и не по результатам, а по развитию различных фаз его, по ярости сражавшихся, по смелости вождей и по новому характеру, который оно придало морской войне. Более чем всякое другое, это сражение ясно отмечает переход от прежних методов к тактике конца семнадцатого столетия. Здесь мы можем в первый раз проследить, как будто по начертанному плану, главные движения сражавшихся флотов. Представляется совершенно очевидным, что голландскому, как и британскому флотам была дана книга по тактике и свод сигналов; или, по крайней мере, обширные и точные письменные инструкции, заменявшие такой свод. При разборе этого сражения мы чувствуем, что каждый адмирал держит эскадру в своих руках, и что даже главнокомандующий во время сражения распоряжается по своему усмотрению различными подразделениями своего флота. Сравните это сражение с битвами 1652 г., и один ясный факт бросается вам в глаза: за этот период в морской тактике произошла революция.
Таковы были перемены, отличающие войну 1665 г. от войны 1652 г. Как и в предшествовавшую войну, адмирал все еще думает о выгодах наветренного положения, забота об этом не является уже более, с тактической точки зрения, главной, можно сказать, единственной, как это было прежде. Теперь он желает прежде всего держать свой флот в хорошем, сплоченном порядке так долго, как возможно, – чтобы во время сражения сохранить возможность комбинирования движений различных эскадр. Посмотрите на Рюйтера в конце Четырехдневного сражения; с большим трудом он удерживается на ветре английского флота, но тем не менее без колебаний жертвует этим преимуществом, чтобы соединить две части флота, разделенные неприятелем. Если в позднейшем сражении под Норд-Форландом и существуют большие промежутки между голландскими эскадрами; если арьергард впоследствии продолжает удаляться от центра, то Рюйтер сетует на такую ошибку, как на главную причину своего поражения; так говорит он в своем официальном рапорте. Он даже обвиняет Тромпа (бывшего его личным врагом) в измене или трусости – обвинение несправедливое, но тем не менее показывающее, какая огромная важность приписывается с тех пор объединению флота в одно тщательно сохраняемое целое»[39].
Эту оценку надо считать справедливой, поскольку она указывает общие цели и направление; но результаты не были так полны, как можно было бы заключить отсюда.
Не прошло и двух месяцев, как английский флот, несмотря на тяжелые потери, понесенные им в Четырехдневном сражении, был уже снова в море, к большому удивлению голландцев; и 4 августа под Норд-Форландом произошла другая жестокая битва, окончившаяся полным поражением голландского флота, отступившего к своим берегам. Англичане последовали за ним и вошли в одну из голландских гаваней, где уничтожили большой флот торговых судов, а также довольно значительной город. К концу 1666 г. обе стороны утомились войной, которая нанесла большой вред их торговле и ослабила их флоты, – к выгоде возраставшего тогда морского могущества Франции. Начались переговоры о мире; но Карл II, настроенный против Соединенных Провинций, уверенный, что усиливающиеся претензии Людовика XIV на испанские Нидерланды разрушат существовавший тогда союз между Францией и Голландией, и полагаясь также на серьезные поражения, понесенные голландцами на море, был слишком притязателен и надменен в своих требованиях. Чтобы оправдать и поддержать эти требования, ему следовало бы сохранять свой флот, престиж которого так поднялся в результате его побед. Но бедность – результат его расточительности и внутренней политики – привела флот в упадок; большое количество кораблей было разоружено; и он с готовностью принял мнение, которое согласовалось с его бедностью и которое должно быть приведено и осуждено здесь, так как оно имело защитников во все периоды морской истории. Вот это мнение, горячо оспаривавшееся Монком: