но, не возникали из морской силы нации в такой же мере, в какой увеличивали ее? Как бы то ни было, известно, что на противоположном берегу Канала существует нация, вступившая в соревнование раньше Англии, – нация, особенно хорошо приспособленная по своему положению и ресурсам к достижению контроля над морем как войною, так и торговлею. Положение Франции имеет ту особенность, что из всех великих держав она одна имела свободный выбор: другие нации в вопросе расширения своих границ были более или менее привязаны либо к земле, либо к морю; у Франции же к длинной континентальной границе присоединились побережья трех морей. В 1672 г. она окончательно избрала путь сухопутной экспансии. К этому времени минуло уже двенадцать лет, как Кольбер управлял финансами и, выведя их из состояния ужасного расстройства, так поправил их, что доход короля Франции более чем вдвое превышал доход короля Англии. В те дни субсидии Европе выплачивались Францией. Но планы и надежды Кольбера основывались на создании морской силы. Война с Голландией разрушила эти планы; поступательное движение по пути к процветанию остановилось, и нация замкнулась в самой себе, отрезанная от внешнего мира. Нет сомнения, что многие причины способствовали бедственным результатам, отметившим конец царствования Людовика XIV: постоянные войны, плохое управление во вторую половину этого периода, всеобщая расточительность… Но собственно Франция ни разу не подверглась вторжению; за немногими исключениями, война велась за пределами ее границ; ее промышленность мало страдала от военных действий. В этом отношении она почти равнялась Англии и находилась в лучших условиях, чем ее враги… Чем же объяснить такую разницу в результатах? Почему Франция была угнетена и истощена, тогда как Англия ликовала и процветала? Почему Англия продиктовала, а Франция приняла условия мира? Причина, видимо, заключалась в различии богатства и кредита. Франция стояла одна против многих врагов; но эти враги были подняты английскими субсидиями, которые и приводили их в движение. Лорд казначей Англии в письме своем к Мальборо в 1706 г. говорил:
«Хотя и земледелие и торговля как Англии, так и Голландии несут чрезмерное бремя, тем не менее кредит обеих стран продолжает стоять высоко, тогда как финансы Франции настолько истощены, что она принуждена добавлять двадцать и двадцать пять процентов на каждый пенс, посылаемый ею за пределы королевства, если только она не посылает его прямо в монете».
В 1712 г. издержки Франции равнялись 240 миллионам франков, тогда как налоги давали только 113 миллионов валового дохода, из которых, за вычетом убытков и необходимых расходов, в казначействе оставалось только 37 миллионов; дефицит старались покрыть займами в счет поступлений будущих лет и рядом чрезвычайных операций, которые не легко назвать или даже понять.
«Летом 1715 г. (через два года после заключения мира) казалось, что положение уже не может стать хуже: не было больше ни общественного, ни частного кредита; ни определенных государственных доходов! Не заложенные еще статьи дохода взыскивались за много лет вперед; ни труд, ни потребление не оживали за недостатком средств обращения; на развалинах общества царствовало ростовщичество. Переходы от высоких цен к обесценению товаров и обратно окончательно истощили народ. В среде его и даже в армии разражались бунты; мануфактуры чахли и закрывались; в городах процветало вынужденное нищенство. Поля были покинуты и лежали под паром из-за недостатка орудий удобрения и рогатого скота; дома разваливались. Монархическая Франция, казалось, была готова испустить дух вместе со своим престарелым королем»[77].
Так обстояли дела во Франции, с ее населением в девятнадцать миллионов (в то время как на всех Британских островах насчитывалось только восемь миллионов) и с землею гораздо более плодородною и производительною, чем в Англии; к тому же это было до наступления великих дней угля и железа. «Огромные ассигнования английского парламента в 1710 г. поразили Францию, потому что, в то время как ее кредит стоял низко или даже был совсем потерян, наш достиг своего зенита». В течение той же войны «среди наших купцов проявился тот мощный дух, который сделал их способными выполнять все свои планы с энергией, поддерживавшей постоянное обращение денег в королевстве и дававшей такой стимул всем мануфактурам, что о тех временах следует вспоминать с благодарностью».
«Договор с Португалией принес нам огромные выгоды… Португальцы начали чувствовать благодетельное влияние своих бразильских золотых рудников, и громадная торговля, которую мы несли с собой, сделала их удачу в значительной мере нашей удачей… И с тех пор это всегда оставалось так; не будь этого, я не знаю, как мы смогли бы нести военные издержки… Денежное обращение в государстве возросло весьма значительно, что также должно быть в значительной мере приписано нашей португальской торговле; а этой последней, как я уже заявлял, мы были всецело обязаны нашей морской силе (которая оторвала Португалию от союза с двумя коронами и отдала ее под покровительство морских держав). Наша торговля с испанскими владениями в Вест-Индии, через Кадикс, конечно, была почти полностью прервана в начале войны; но потом она была в значительной мере восстановлена и шла как прямым путем через несколько провинций, находившихся под властью эрцгерцога, так и через Португалию, через которую велась весьма крупная, хотя и контрабандная торговля. Торговля с испанцами в Вест-Индии (также контрабандная) приносила нам весьма большие выгоды… Наши колонии, хотя и жаловавшиеся на пренебрежение ими, становились богаче, населеннее и распространяли свои торговые операции дальше, чем в предшествующие времена… Наша национальная цель в этой войне была значительной мере достигнута, – я подразумеваю уничтожение французской морской силы, – потому что после сражения при Малаге мы не слышим более о больших флотах Франции; и хотя вследствие этого число ее каперов значительно увеличилось, тем не менее потери наших купцов в последнее царствование были гораздо менее тяжелыми, чем в предшествовавшем царствовании… Конечно, чувствуешь большое удовлетворение, когда припоминаешь, что, имея перед собой такую большую морскую силу, как собранная королем Франции в 1688 г., выдержав борьбу при таких затруднительных обстоятельствах и выйдя из этой тяжелой войны в 1697 г. с долгом, слишком значительным для погашения его в течение кратковременного мира, мы уже к 1706 г. не только не видели флота Франции у наших берегов, но сами ежегодно посылали сильный флот для нападения на французский и одолели последний как в океане, так и в Средиземном море, откуда он был изгнан, как только там появился наш флаг… Этим мы не только обеспечили нашу торговлю с Левантом и усилили свои позиции в сношениях со всеми итальянскими государствами, но и поразили ужасом варварские государства и отвратили султана от принятия каких бы то ни было предложений Франции. Таковы были плоды увеличения нашей морской силы и способа ее применения. Такие флоты были необходимы, они одновременно защищали и наш флаг, и флаг наших союзников и привязывали их к нашим интересам… Наконец, – и это имеет еще бо́льшую важность, чем все остальное, – они установили престиж нашей морской силы так прочно, что мы чувствуем даже поныне (1740 г.) счастливые последствия приобретенной таким образом славы»[78].
Нет нужды прибавлять к этому что-нибудь еще. Таково было положение «владычицы морей» в те годы, когда, как утверждают французские историки, французские крейсера подрывали ее торговлю. Английский писатель признает, что потери были тяжелые. В 1707 г., т. е. через пять лет после начала войны, статистика, согласно отчету комитета палаты лордов, «показывала, что с начала войны Англия потеряла 30 военных кораблей и 1146 торговых, из которых 300 были отбиты, тогда как мы взяли у французов или потопили 80 военных кораблей и 1346 торговых; было также взято 175 каперов». Большая часть военных кораблей, как было объяснено выше, вероятно, действовали в качестве каперов. Но каково бы ни было соотношение потерь, не нужно никаких аргументов, кроме указанных заявлений, чтобы доказать, что одной только крейсерской войной, не базирующейся на крупные флоты, невозможно сломить большую морскую силу. Жан Барт умер в 1702 г., но в Форбэне, дю Кассе и других, а всего более в Дюгэ-Труэне он оставил достойных последователей, не уступавших самым грозным разрушителям неприятельской торговли, каких когда-либо видел мир.
Имя Дюгэ-Труэна заставляет остановиться, прежде чем проститься окончательно с войною за испанское наследство, на его крупнейшей каперской экспедиции, действовавшей на таком расстоянии от родины, которое редко проходилось моряками его профессии, и являвшейся любопытной иллюстрацией к аналогичным предприятиям того времени, а также к тем сделкам, до каких дошло французское правительство.
Небольшая французская эскадра атаковала Рио-де-Жанейро в 1710 г.; но, будучи отбита, потеряла несколько человек пленными, которые, как говорили, должны были подвергнуться смертной казни. Дюгэ-Труэн просил позволения отомстить за это оскорбление Франции. Король, согласившись, снарядил корабли и укомплектовал экипажи. И между ним, с одной стороны, и компанией Дюгэ-Труэна, с другой стороны, заключен был формальный контракт, точно определявший участие сторон в издержках. В этом контракте мы находим, между прочим, странное условие, требовавшее от компании уплаты тридцати франков штрафа за каждого солдата или матроса, который умрет, будет убит или дезертирует во время крейсерства. Король должен был получить одну пятую часть чистой прибыли и должен был принять на свой счет убытки от аварий кораблей или от повреждения их в сражениях. По этому контракту Дюгэ-Труэн получил шесть линейных кораблей, семь фрегатов и более двух тысяч войск, с которыми и отплыл в Рио-де-Жанейро; овладев после ряда операций городом, он позволил выкупить его примерно за четыреста тысяч долларов (вероятно, около миллиона на современные деньги), сверх чего потребовал еще пятьсот ящиков сахару. Каперская компания выручила на этом предприятии около девяноста двух процентов на затраченный ею капитал. Так как два линейных корабля этой экспедиции на обратном пути пропали без вести, то прибыли короля, вероятно, были невелики.