ить, что узость полосы, занимавшейся тогда в Америке цивилизованным человеком, и характер пересечения ее морскими рукавами и судоходными реками практически ставили в положение островов (поскольку речь шла о взаимной поддержке) большие области восставшей страны, которые были недостаточно велики, чтобы бороться самостоятельно, но в то же время слишком велики, чтобы падение какой-либо из них не явилось роковым ударом для общего дела. Самый известный случай относится к линии реки Гудзон, где бухта Нью-Йорк с самого начала удерживалась британцами, которые в сентябре 1776 г., через два месяца после издания «Декларации Независимости», взяли также и город. Передвижение вверх и вниз по такой реке было, без сомнения, гораздо труднее для парусных судов, чем для современных паровых; тем не менее представляется невозможным сомневаться в том, что если бы морской силой Англии управляли тогда деятельные и способные люди, можно было бы настолько овладеть рекой и озером Шамплэн при посредстве военных кораблей, расставленных через известные промежутки и при достаточном числе сопровождавших их галер, – чтобы поддержать передвижение достаточной армии между верховьями Гудзона и озером, препятствуя в то же время всякому водному сообщению между Новой Англией и штатами, расположенными к западу от реки. Эта операция близко напоминала бы ту, при посредстве которой во время гражданской войны флоты и армии Соединенных Штатов постепенно разрезали надвое Южную конфедерацию, овладев течением Миссисипи, и политические результаты этого были бы даже еще более важны, чем военные; ибо в тот ранний период войны дух независимости был гораздо более общим и горячим в области, которая была бы отрезана, т. е. в Новой Англии, чем в Нью-Йорке и Нью-Джерси и даже, может быть, в любом другом штате, за исключением Южной Каролины[117].
В 1777 г. британцы пытались достигнуть этой цели, послав из Канады генерала Бургойна (Burgoyne), чтобы форсировать путь к Гудзону через озеро Шамплэн. В то же самое время сэр Генри Клинтон двинулся к северу от Нью-Йорка с тремя тысячами человек и достиг Вест-Пойнта, где, посадив часть своих сил на суда, послал их вверх по реке, до пункта, расположенного в сорока милях от Олбани. Здесь офицер, стоявший во главе отряда, узнал о сдаче Бургойна в Саратоге и возвратился; но то, что он сделал, стоя во главе отряда, выделенного из другого, насчитывавшего всего три тысячи человек, показывает, чего можно было достигнуть при лучшей организации. В то время как это случилось на Гудзоне, главнокомандующий английскими войсками в Америке довольно курьезно воспользовался морской силой своей нации для перевозки ядра своей армии, в четырнадцать тысяч человек, из Нью-Йорка ко входу в Чазапикскую бухту, чтобы взять Филадельфию с тыла. Этот эксцентричный маневр был выполнен успешно по отношению к его объекту – Филадельфии; но, вызванный политическими соображениями (Филадельфия была местом заседаний конгресса), он был противен разумной военной политике. Поэтому завоеванный город вскоре был снова потерян, и, кроме того, завоевание его обошлось очень дорого, ибо этой диверсией британских сил различные отряды их были лишены взаимной поддержки и контроль над водным путем Гудзона был потерян. В то время как Бургойн с семью тысячами регулярных войск, кроме вспомогательных, двигался для захвата верховьев реки, четырнадцать тысяч человек были направлены от ее устьев к Чезапику. Восемь тысяч, оставшихся в Нью-Йорке или близ него, были вследствие этого привязаны к городу присутствием американской армии в Нью-Джерси. Этот гибельный шаг был сделан в августе месяце, а в октябре Бургойн, отрезанный от своих и окруженный, сдался. В мае месяце, следующего года англичане очистили Филадельфию и после трудного и опасного похода через Нью-Джерси, где их преследовала по пятам армия Вашингтона, вернулись в Нью-Йорк.
Эта экспедиция британского флота в Чезапикскую бухту, вместе с походом вверх по Потомаку английских парусных фрегатов в 1814 г., указывает на другую слабую линию в цепи американских колоний. Но она не была, подобно линии Гудзона и Шамплэн, такой линией, оба конца которой оставались во власти неприятеля, в Канаде с одной стороны и на море – с другой.
Что касается морской войны вообще, то нет нужды распространяться о том факте, что колонисты не могли держаться против флотов Великобритании и были вследствие этого вынуждены оставить море за ними, прибегнув только, главным образом при посредстве каперов, к крейсерской войне, в которой их способность к мореходству и предприимчивость помогли им нанести большой ущерб английской торговле. К концу 1778 г., по оценке одного английского морского историка, американские каперы захватили почти тысячу торговых судов, стоимостью около 2 000 000 фунтов стерлингов; он настаивает, однако, на том, что потери американцев были тяжелее. Так оно и должно было быть, ибо английские крейсера были и лучше поддерживаемы и сильнее по вооружению, а развитие американской торговли служило предметом удивления для государственных деятелей метрополии; когда разразилась война, эта торговля была так же велика, как торговля самой Англии в начале столетия.
Интересные указания на численность мореходного населения Северной Америки в то время находим в парламентском докладе первого лорда адмиралтейства, который говорил, что «отпадение Америки стоило флоту восемнадцати тысяч матросов, участвовавших в последней войне»[118], не малая потеря для морской державы, особенно, поскольку эти матросы перешли в ряды неприятеля.
Ход войны на море повел, как всегда, к жалобам нейтралов на англичан, захватывавших их корабли, участвовавшие в американской торговле. Такие обиды, однако, не были необходимы, чтобы возбудить вражду и надежды Франции при тогдашнем затруднительном положении британского правительства. Час мести и сведения счетов, на который рассчитывала политика Шуазеля, казалось, настал. Уже в самом начале восстания в Париже обсуждался вопрос о том, какое положение следует занять и какие выгоды можно извлечь из возмущения колоний. Было решено, что последние должны получить всевозможную поддержку, за исключением открытого разрыва с Англией; и с этой целью французу, по имени Бомарше, были даны деньги для учреждения торгового дома, который должен был снабжать колонистов военными материалами. Франция дала миллион франков, к которым Испания прибавила такую же сумму, и Бомарше получил позволение покупать предметы вооружения из правительственных арсеналов. Между тем во Францию прибыли агенты Соединенных Штатов; французские офицеры переходили на службу Штатов, чему их правительство почти не препятствовало. Дом Бомарше был открыт в 1776 г.; в декабре этого же года Веньямин Франклин высадился во Франции, и в мае 1777 г. Лафайетт прибыл в Америку. Между тем приготовления к войне, особенно к морской войне, деятельно развивались, флот постоянно увеличивался, и создавалось все необходимое для угрозы вторжения со стороны Канала, тогда как действительный театр войны должен был быть в колониях. Там Франция была в положении человека, которому нечего терять. Уже лишенная Канады, она имела все причины думать, что, возобновляя войну при нейтралитете Европы и имея американцев друзьями, а не недругами, она не потеряет островов. Сознавая, что американцы, которые менее чем за двадцать лет до того настаивали на завоевании Канады, не согласятся возвратить ей последнюю, Франция заявила, что не питает никаких надежд на это, но настаивала, чтобы в наступающей войне она сохранила за собой все английские владения в Вест-Индий, какие только будет в состоянии захватить. Положение Испании было иным. Ненавидя Англию, нуждаясь в возвращении Гибралтара, Менорки и Ямайки, – не просто жемчужин в ее короне, а краеугольных камней ее морского могущества, – она в то же время видела, что успешное возмущение английских колонистов против дотоле непревзойденной морской силы метрополии было бы опасным примером для ее собственной огромной колониальной империи, из которой она ежегодно извлекала такие большие суммы. Если бы Англия с ее флотом потерпела неудачу, то что приобрела бы Испания? Во Введении было указано, что доходы испанского правительства извлекались не из легких налогов на богатую морскую силу, построенную на промышленности и торговле королевства, а из узкого потока золота и серебра, поддерживавшегося немногими кораблями, которые нагружались плодами грабежа колоний, управлявшихся самым близоруким образом. Испания могла многое потерять, но и многое приобрести. Правда, и теперь, как в 1760 г., она была державой, с которой Англия могла воевать к наибольшей для себя выгоде. Несмотря на это, нанесенные ей обиды и династические симпатии взяли верх. Испания вступила на путь тайной вражды, уже ранее избранный Францией.
При таком скоплении взрывчатого материала вести о сдаче Бургойна подействовали как искра. Опыт прежних войн познакомил Францию со свойствами американцев как недругов, и она ожидала найти в них ценных помощников для осуществления своих планов мести; теперь ей казалось, что даже одни они смогут сами заботиться о себе, отказавшись от всяких союзов. Вести дошли до Европы 2 декабря 1777 г., а 16-го французский министр иностранных дел известил представителей конгресса, что король готов признать независимость Соединенных Штатов и заключить с ними торговый договор и соответствующий оборонительный союз. Быстрота, с какой шло дело, показывает, что Франция уже приняла решение, и договор, столь важный по его неизбежным последствиям, был подписан 6 февраля 1778 г.
Нет необходимости подробно приводить условия договора; но важно заметить, во-первых, что официальное отречение Франции от Канады и Новой Шотландии предзнаменовало политическую теорию, известную как доктрина Монро, притязания которой едва ли могут быть осуществлены без надлежащей морской силы; и во-вторых, что союз с Францией, а затем с Испанией дал американцам то, в чем они больше всего нуждались, – морскую силу, уравновешивавшую такую же силу Англии. Будет ли слишком много для гордости американцев допустить, что если бы Франция отказалась оспаривать обладание морем у Англии, то последняя была в состоянии покорить Атлантическое побережье? Не будем же отбрасывать лестницу, по которой взобрались, и отказываться от понимания того, что наши отцы чувствовали в час испытания.