Она скривилась, потом стерла гримасу с лица. Так она и думала: он неровно дышал к ее матери.
— Ну и какая у нее сверхспособность?
Он погрыз ноготь своими большими квадратными зубами.
— Не знаю. Я не знаю ее тайную личность. Это тайна, так что не вздумай выспрашивать. Даже у заклятых врагов это считается дурным тоном. Но я как-то был в ресторане — мы тогда еще учились в школе, — и видел, как она несла одновременно восемь тарелок. В одной из них, кажется, был суп. По три на каждой руке, одна между зубами и одна на голове. Потому что кто-то в ресторане поспорил, что она не сможет это сделать.
— Да, я это помню. Она все уронила. И сломала себе зуб.
— Только потому, что этот моральный урод Роберт Поттер поставил ей подножку, — заметил он.
— Это была случайность.
Он взял ее за руку. Он что, теперь собирался грызть ее ноготь? Нет, он рассматривал ладонь. Как будто собирался гадать по ней или что-то подобное. Узнать судьбу официантки несложно. Ты проведешь остаток жизни, опуская руки в горячую воду. Он тихо сказал:
— Ничего подобного. Я все видел. Он знал, что делает.
Ее смутило то, какой маленькой казалась ее рука по сравнению с его. Как будто он вырос, а ей расти было лень. Она еще помнила то время, когда была выше его ростом.
— Правда?
— Правда. Роберт Поттер — заклятый враг твоей матери.
Она вырвала у него свою руку. Сунула ему пиво.
— Прекрати насмехаться над моей мамой. Нет у нее никаких заклятых врагов. И почему это всегда звучит, как какой-нибудь диагноз? Роберт Поттер — просто моральный урод.
— Однажды Поттер сказал, что заплатит мне десять долларов, если я принесу ему мамины трусики. Мы с мамой тогда не ладили. Мне было лет четырнадцать. Мы стояли в магазине, и она почему-то меня ударила. Наверное, поэтому он решил, что я соглашусь. Все видели, как она меня ударила. Я думаю, из-за того, что я сказала ей, что в «Воздушном рисе» полно сахара и ей пора прекратить травить меня. Вот он потом и подошел ко мне на парковке.
От пива всегда слишком много болтаешь. Надо добавить это в список. Это ей в пиве нравилось меньше всего. Еще не хватало, чтобы она начала реветь из-за какой-нибудь глупости или умолять его остаться.
Он улыбался.
— И ты это сделала?
— Нет. Сказала, что сделаю за двадцать баксов. Он дал мне двадцать баксов, и я просто оставила их себе. Он же все равно никому не мог об этом рассказать.
— Круто.
— Ага. Потом я заставила его дать мне еще двадцать долларов. Сказала, что если не даст, я все расскажу маме.
Хотя это, конечно, тоже была еще не полная история. Она не думала, что когда-нибудь расскажет ему все до конца. Тогда у нее накопилось достаточно денег на пиво и немного травки. Она заплатила какому-то парню, чтобы тот купил за нее пиво. В ту ночь она привела сюда Бисквита.
Они занимались этим на матрасе в подвале заброшенной фермы, а потом в театре на убогой маленькой сцене, где девушки в синих платьях и легко воспламеняющихся париках когда-то пели и танцевали чечетку. Повсюду листья. Запах дыма, кто-то выше, на горе, проверял свой перегонный аппарат и, может быть, курил сигарету за сигаретой. Читал девчачьи журналы. Бисквит спрашивал: я не сделал тебе больно? Так хорошо? Хочешь еще пива? Ей хотелось ударить его, чтобы он перестал о ней беспокоиться, а еще — продолжать целовать его. Она всегда так себя чувствовала рядом с Бисквитом. А может быть, это ее обычное состояние и она вообще всегда себя так чувствовала, а Бисквит не имел к этому никакого отношения.
Он спросил:
— Так ты ей когда-нибудь об этом рассказывала?
— Нет. Я боялась, что она бросится на него с молотком и окажется в тюрьме.
Той ночью, когда она вернулась домой, мать смотрела на Баннатин так, словно ей все известно, но она ничего не знала, просто не могла знать. Тем не менее сказала:
— Я знаю, чем ты занималась, Баннатин. Твое тело — храм, а ты обращаешься с ним, как с грязью.
В ответ Баннатин сказала:
— Мне все равно.
Так и было на самом деле.
— Мне всегда нравилась твоя мама.
— Ты ей тоже всегда нравился.
Бисквит нравился ей больше, чем Баннатин. Собственно, им обеим он нравился больше, чем они друг другу. Слава богу, ее мать никогда не спала с Бисквитом. Баннатин представила себе параллельную вселенную, в которой ее мать влюбилась в Бисквита. И они вместе отправились бороться с преступностью. Пригласили Баннатин в свое тайное убежище/любовное гнездышко на День благодарения. Она пришла и разнесла все к чертям. Их пригласили на шоу Опры. Пока они были в студии, какой-нибудь суперзлодей — ладно, хорошо, тот урод, Роберт Поттер — привел в действие свой ужасный, неудержимый, кошмарный план. Он мог спокойно грабить и разрушать ту параллельную вселенную, а потом бросить ее, как недоеденный грейпфрут, и все это — ее вина.
Дело в том, что параллельные вселенные существуют. Она представила себе несчастную параллельную Баннатин и послала предупреждение через мистическую завесу, отделяющую вселенные друг от друга. Идти на шоу Опры или спасать мир? Делай то, что должна, детка.
В этой вселенной Бисквит спросил:
— Она сегодня в ресторане?
— У нее выходной, — сказала Баннатин. — Она играет в покер с друзьями. Придет домой, принесет больше денег, чем ей дают чаевых, и будет читать мне лекции о вреде азартных игр.
— Так или иначе, я выдохся, — сказал он. — Меня утомили все эти стишки.
— Так где ты остановился?
Он промолчал. Она терпеть не могла, когда он так делал. Она сказала:
— Дорогой, ты мне не доверяешь?
— Помнишь Волана Кроу?
— Кого? Парня из школы?
— Ага. Помнишь его комиксы про супергероев?
— Он рисовал комиксы?
— Он придумал Человека-Манна. Супергероя со всеми способностями Томаса Манна.
— «Домой возврата нет».
— Это другой Томас. Томас Вулф.
— Томас Вулфмен. Волосатый супергерой, который при полной луне теряет дорогу домой.
— Женщина — Томас — Томас — Вирджиния — Вулфмен.
— Теперь с дополнительными сверхспособностями?
— А что с ним случилось?
— Разве он не умер от туберкулеза?
— Да не он! Я про парня.
— Разве у него не обнаружились сверхспособности?
— Ага. Он мог повесить любую картину на любую стену совершенно ровно. Всегда обходился без линейки.
— По-моему, он пытался уничтожить мир.
— Ну да, точно. Он называл себя каким-то странным именем. Быстрый Парень с Тайным Запасом Денег. Что-то вроде этого.
— А у тебя как дела?
— У меня? — переспросила она.
— Ага.
— Присматриваю за этим местом. Платят немного, но работа легкая. У меня была другая работа, но там как-то не сложилось. Местечко возле 1-40. У них была сцена, где устраивались шоу. Ничего из ряда вон выходящего. Ну и вот, мы с Кэт — помнишь, как она умела заставить свое тело светиться, — две ночи в неделю зарабатывали дополнительные деньги. Выключали свет, и она выходила на сцену без одежды и светилась внутренним светом. Было очень красиво. А потом наступала моя очередь, и парни за плату могли подойти и полежать на сцене. Помнишь ту шапку, мою любимую шапку? Ну такую, цвета овса, с помпончиками и вязаными ушами?
— Ага.
— Так вот, там было холодно. Думаю, это делалось для того, чтобы, когда мы выйдем на сцену, у нас были твердые соски. Чтобы мы двигались поактивнее, с большим энтузиазмом. Но я надевала шапку. Я убедила менеджера позволить мне надевать шапку, потому что я не очень хорошо левитирую, когда у меня мерзнут уши.
— Это я подарил тебе ту шапку, — сказал он.
— Она мне очень нравилась. В общем, я надевала шапку и платье — что-нибудь скромное, в стиле «соседская девчонка», — выходила на сцену и зависала где-то в футе над их лицами. Чтобы они видели, что на мне нет нижнего белья.
Он улыбался.
— Спасаешь мир, снимая нижнее белье, Баннатин?
— Заткнись. Я смотрела вниз и видела, как они неподвижно лежат на сцене, словно я их заморозила. Им нельзя было меня трогать. Они могли только смотреть. Я всегда чувствовала себя так, словно нахожусь в миллионе миль над ними. Будто я птица. Самолет. Все, что я должна была сделать, это скрестить ноги, подвигать ими, слегка приподнять подол юбки. Повертеться. Улыбнуться. А они только лежали и тяжело дышали, как будто это они выполняют всю работу. А когда музыка прекращалась, я снова уплывала за кулисы. Но потом Кэт уехала в Атлантик-Сити и стала петь в кабаре. А потом какой-то козел начал распускать руки. Какой-то студент. Схватил меня за лодыжку, и я долбанула его по голове. Так что теперь я снова работаю в ресторане с мамой.
Он сказал:
— А почему ты никогда не делала этого для меня, Баннатин? — спросил он. — Не левитировала таким образом?
Она пожала плечами.
— С тобой все иначе, — сказала она, как будто так и было. На самом деле ничего подобного. Почему все должно быть иначе?
— Давай же, Баннатин, — сказал он. — Покажи мне, что ты умеешь.
Она встала, ловко покачала бедрами, чтобы трусы соскользнули на землю. Это была часть шоу.
— Закрой на секундочку глаза.
— Ни за что.
— Закрой глаза. Я скажу, когда их открывать.
Он закрыл глаза, она вздохнула и взлетела в воздух. Она могла подняться не более чем на два фута от земли, а потом ее будто хватала невидимая рука, тянула вниз и держала на привязи над землей. Когда-то она из-за этого плакала. Теперь это казалось ей смешным. Трусики повисли в воздухе, зацепившись за большой палец ноги. Она уронила их ему на лицо.
— О’кей, милый. Можешь открыть глаза.
Он открыл глаза. Не обращая на него внимания, она тихо пропела: «Почему, ну почему, ну почему я не могу?» Она придержала подол платья так, чтобы можно было посмотреть вниз через вырез, увидеть землю, увидеть, как он смотрит вверх.
— Черт возьми, Баннатин, — сказал он. — Жаль, у меня нет при себе камеры.
Она подумала обо всех тех девчонках на тротуаре.
— Не трогать, — сказала она и прикоснулась к себе.