— Как прекрасно быть свободной! — говорила Урсула; нагая, с развевающимися волосами, она стремительно носилась между деревьями. Здесь росли величественные, роскошные буковые деревья, на серо-стальной основе из стволов и сучьев тут и там пробивалась густая, сочная зелень, — только северная сторона все еще оставалась голой, потому ничто не заслоняло отсюда вида вдаль.
Обсохнув на бегу, девушки быстро оделись и сели пить ароматный чай. Они устроились к северу от рощицы, на залитом солнцем склоне — одни в своем первобытном мирке. Кроме горячего и ароматного чая в корзине отыскались сандвичи с икрой и огурцом и пирожные, пропитанные ромом.
— Ты счастлива, Рун? — восторженно воскликнула Урсула, поднимая глаза на сестру.
— Очень, Урсула, — серьезно ответила Гудрун, глядя на заходящее солнце.
— И я тоже.
Когда сестры были вдвоем и делали то, что им нравилось, они находились в гармонии с окружением и были счастливы. Сейчас они как раз переживали те ни с чем не сравнимые мгновения свободы и наслаждения, которые знакомы только детям, — когда все воспринимается как сказочное, необыкновенное приключение.
Девушки выпили чаю, но продолжали сидеть на том же месте — молчаливые и сосредоточенные. Потом Урсула, у который был красивый сильный голос, негромко запела: «Annchen von Tharau»[54]. Сидя под деревом, Гудрун слушала пение сестры, и вдруг острая тоска пронзила ее сердце. Рассеянно мурлыча песенку, Урсула выглядела такой спокойной и самодостаточной — царица в центре собственной вселенной. Гудрун почувствовала себя лишней. Тягостное ощущение собственного одиночества, вычеркнутости из жизни, положение наблюдателя в то время как Урсула была деятелем, всегда заставляло Гудрун страдать и добиваться того, чтобы сестра вспомнила о ней и тогда между ними снова воцарилась прежняя связь.
— Ты не возражаешь, если я под твое пение займусь Далькрозом[55]? — спросила она необычно тихим голосом, еле шевеля губами.
— Что ты сказала? — спросила Урсула, удивленно поднимая глаза.
— Ты будешь петь, пока я стану делать ритмическую гимнастику? — Для Гудрун было мучительно еще раз задать тот же вопрос.
Урсула немного помолчала, собираясь с мыслями.
— Пока ты станешь делать?.. — рассеянно переспросила она.
— Гимнастику Далькроза, — ответила Гудрун, переживая муки стыда, несмотря на то, что говорила с сестрой.
— Ах, гимнастику Далькроза! Я не расслышала. Конечно! С удовольствием буду смотреть! — воскликнула Урсула с детской радостью. — А что мне петь?
— Пой что хочешь, — я подстроюсь.
Но Урсула никак не могла придумать, что ей петь. Наконец она затянула песню, в голосе ее сквозило озорство:
Моя милая — знатная дама…
Гудрун неспешно, словно невидимые цепи сковывали ей руки и ноги, задвигалась в такт пению, она ритмически притоптывала или взмахивала ногами, совершала замедленные, симметричные движения руками и плечами — разводила руки в стороны, вздымала их над головой, внезапно отбрасывала назад, поднимая высоко подбородок, и при этом ни на секунду не забывала отбивать ритм ногами, словно свершала странный колдовской обряд; белое, охваченное экстазом тело будто танцевало странную, сотканную из контрастов рапсодию, — оно металось то в одну, то в другую сторону и, казалось, временами воспаряло, подхваченное волшебным порывом, исходя судорогой.
Урсула сидела на траве и распевала, широко раскрывая рот, ее глаза смеялись, словно она считала все происходящее забавной шуткой, но они вспыхнули, как желтый свет светофора, когда она уловила намек на ритуальные действия в подрагиваниях, покачиваниях, метаниях белого тела сестры, находящегося во власти примитивного, рваного ритма и внутренней энергии, сходной с гипнозом.
Моя милая — знатная дама,
И она скорее упряма, —
звучала озорная песенка Урсулы; танец Гудрун становился все более энергичным и страстным, она яростно топала ножкой, словно желала сбросить невидимые оковы, стремительно взмахивала руками, снова топала, потом тянула к небу лицо и прекрасную, полную шею, полуприкрытые глаза ее ничего не видели. Солнце опустилось низко, разлив повсюду желтый свет, оно садилось, и на небе уже наметился тонкий силуэт тусклой луны.
Урсула увлеченно пела, но Гудрун неожиданно прекратила танцевать и произнесла со спокойной иронией:
— Урсула!
— Что? — Урсула открыла глаза, выйдя из состояния, близкого к трансу.
Гудрун стояла неподвижно и указывала налево, на ее лице играла насмешливая улыбка.
— Ой! — испуганно выкрикнула Урсула, вскакивая на ноги.
— Какие красавцы! — раздался иронический голос Гудрун.
Она говорила о бычках горной породы, небольшое стадо этих мохнатых, живописно раскрашенных вечерним солнцем животных пришло на шум — узнать, что здесь творится, — они вытягивали любопытные морды и выставляли рога. Бычки раздували ноздри, сквозь спутанную шерсть сверкали злые глазки.
— Они не нападут на нас? — испуганно воскликнула Урсула.
Гудрун, которая боялась рогатого скота, слабо улыбнулась и покачала головой — жест получился странный: в нем были и сомнение, и насмешка.
— Разве они не прелестны, Урсула? — Голос Гудрун прозвучал пронзительно и резко, словно прокричала чайка.
— Прелестны, — подтвердила Урсула, трепеща от страха. — А ты уверена, что они не набросятся на нас?
Гудрун снова загадочно улыбнулась и покачала головой.
— Уверена, — ответила она. Ответ прозвучал так, словно она хотела убедить себя в их безопасности, и еще как будто знала в себе некую силу и хотела проверить ее на прочность. — Сядь и продолжай петь.
— Я боюсь, — жалобно сказала Урсула. Она не спускала тревожного взгляда с крепких низкорослых животных, которые не двигались с места и следили за сестрами темными злыми глазами из-под спутанных челок. Но она все же села и приняла прежнее положение.
— Они совершенно безопасны, — прозвучал высокий голос Гудрун. — Пой же, тебе нужно всего лишь петь.
Было очевидно, что она одержима странным желанием танцевать перед этими сильными и по-своему красивыми животными.
Урсула запела дрожащим голосом:
Где-то в Теннесси…
Она явно волновалась, Гудрун же, раскинув руки и запрокинув лицо, направилась странной танцующей походкой к стаду — она, как зачарованная, несла свое тело, ноги ее дрожали, словно девушку охватил неистовый, бессознательный порыв, плечи, запястья, кисти тянулись вперед, вздымались и падали, тянулись, тянулись и падали. Она незаметно приближалась, белая беззащитная фигурка, охваченная экстазом, приближалась, ее грудь колыхалась, шея сладострастно изгибалась. Все это привело стадо в состояние замешательства, животные замерли, слегка понурив головы, они не сводили с девушки глаз и словно находились под гипнозом, их рога четко вырисовывались на фоне неба, а белая фигурка все приближалась и приближалась к ним в медленных гипнотизирующих конвульсиях танца. Гудрун всем телом ощущала присутствие животных перед собой — между ними будто установилась магнетическая связь. Вот-вот она коснется их, физически коснется. Ее пронзила судорога наслаждения и страха. А Урсула, как завороженная, все пела высоким, тонким голосом неуместную песню, звучавшую в вечернем воздухе как заклинание.
Гудрун слышала яростное сопение скота — в животных говорил страх, смешанный с восхищением. Они держались что надо, эти дикие шотландские бычки, косматые и своенравные. Неожиданно один из них фыркнул, опустил голову и стал пятиться.
— А ну, пошли прочь! — донесся громкий крик с берега. Ряды животных дрогнули, они отступили, хаотично побежали вверх по холму, их космы метались на бегу, как языки пламени. Гудрун застыла в танце на траве, Урсула вскочила на ноги.
Это были Джеральд и Беркин, они приплыли за сестрами. Джеральд криком отогнал скот.
— Чем это вы тут занимаетесь? — громко выкрикнул он, не пытаясь скрыть раздражение.
— Зачем вы приехали? — раздался гневный возглас Гудрун.
— Чем это вы тут занимаетесь? — механически повторил Джеральд свой вопрос.
— Ритмической гимнастикой, — со смехом ответила Урсула, но голос ее дрожал.
Некоторое время Гудрун стояла неподвижно, глядя на мужчин большими темными глазами, — они так и пылали негодованием. А потом пошла по склону холма наверх — туда, где, сбившись в кучку, стояло испуганное стадо.
— Куда вы? — крикнул ей вслед Джеральд и, не получив ответа, пошел за женщиной. Солнце скрылось за холмом, по земле стелились тени, небо постоянно меняло окраску.
— Не очень-то подходящая песня для танца, — сказал Беркин, остановившись рядом с Урсулой. На его лице играла ироничная улыбка. А в следующую минуту он, тихо напевая себе под нос, уже изображал пародию на степ — трясся всем телом, сохраняя неподвижным насмешливое лицо, ноги его ходили ходуном, отбивая веселую чечетку, он мелькал перед ней призрачной тенью.
— Кажется, мы все тут с ума посходили, — рассмеялась Урсула деланым смехом, в котором слышался испуг.
— Жаль, что это сумасшествие не прогрессирует, — сказал Беркин, не прекращая отплясывать. Потом вдруг наклонился к девушке, нежно поцеловал ей пальцы, прижался своим лицом к ее лицу и заглянул в глаза, слабо улыбаясь. Она сделала шаг назад, почувствовав себя униженной.
— Обиделась? — насмешливо спросил Беркин, мгновенно преобразившись, — теперь он был снова спокойным и сдержанным. — А я думал, тебе нравится легкий гротеск.
— Не такого рода, — ответила Урсула. Ее охватило смущение, замешательство, она ощущала себя едва ли не оскорбленной. В глубине души ее пленил вид раскованного, вибрирующего тела, самозабвенно отдающегося танцу, бледного, насмешливого лица. Однако она автоматически приняла холодный вид, не одобрив такого поведения. Для человека, который обычно говорит очень серьезные вещи, оно было просто неприличным.