— Вы ошибаетесь, — возразила Гудрун, почему-то покраснев. — Пока я не приехала сюда, их не было.
— Не говорите! Мы не станем слушать сказки! Разве мы не следим за новостями в газетах, Джеральд?
— Выставка получила самые высокие отзывы, — сказал Джеральд, пожимая Гудрун руку. — Что-нибудь продали?
— Немного, — ответила она.
— Тоже неплохо, — отозвался он.
Гудрун не совсем поняла, что он имеет в виду. Но удовольствие от теплого, лестного приема заслонило все остальное.
— Уинифред, — сказал отец, — у тебя найдутся туфли для мисс Брэнгуэн? Вам лучше сразу сменить обувь…
Гудрун вышла с букетом в руках.
— Замечательная молодая женщина, — заметил отец, когда за ней закрылась дверь.
— Да, — отозвался Джеральд кратко, как будто это наблюдение ему не понравилось.
Мистеру Кричу было приятно, когда Гудрун приходила на полчасика поболтать с ним. Мертвенно-бледный, он обычно выглядел так скверно, словно жизнь еле теплилась в нем. Но стоило ему почувствовать себя лучше, как он делал вид, что он все тот же, прежний, сильный, не теряющий связь с жизнью — не с внешним, рутинным существованием, а с глубинным, мощным течением. И тут Гудрун была незаменима. Ее общество вдохновляло больного — в течение этих получасовых визитов он получал такой заряд бодрости, чувствовал такой необычайный подъем сил и свободу, что казалось, он только и начинает жить.
Гудрун в очередной раз пришла к нему в библиотеку, где мистер Крич сидел на диване, обложенный подушками. Восковая бледность лица, потемневший, невидящий взгляд. Черная бородка, в которой теперь поблескивала седина, казалось, росла из восковой плоти трупа. Однако он излучал бодрость и юмор. Гудрун принимала это абсолютно естественно. И разговаривала с ним как со здоровым человеком. И все же ужасный облик, помимо воли, запечатлелся в ее душе. Она понимала: сколько бы он ни шутил, в его глазах — глазах мертвеца — будет все та же темная пустота.
— А вот и мисс Брэнгуэн, — приветствовал он гостью; стоило лакею объявить о ее приходе, как он тут же принял бодрый вид. — Томас, поставь вот сюда стул для мисс Брэнгуэн. Вот так… хорошо. — Больной с видимым удовольствием смотрел на красивое, свежее лицо молодой женщины. Оно дарило ему иллюзию жизни. — А сейчас выпейте бокал хереса и проглотите кусочек пирожного. Томас…
— Спасибо, не надо, — сказала Гудрун. И тут же сердце ее упало: больного, казалось, насмерть сразил отказ. Ей следовало подыгрывать, а не вступать в конфликт. Уже через мгновение она лукаво улыбнулась.
— Я не очень люблю херес, — поспешила исправить она ошибку, — но зато люблю почти все остальное.
Больной тут же ухватился за соломинку.
— Не любите херес? Нет? Что-то другое! Но что? Что у нас есть, Томас?
— Ликер… кюрасо.
— С удовольствием выпью рюмочку кюрасо, — сказала Гудрун, доверительно глядя на больного.
— Как угодно. Тогда, Томас, кюрасо и пирожное… а может, печенье?
— Лучше печенье, — попросила Гудрун. Ей ничего не хотелось, но следовало проявить такт.
— Хорошо.
Мистер Крич ждал, когда ей принесут ликер и печенье, и только тогда успокоился.
— Вы уже слышали о нашем плане устроить студию для Уинифред над конюшнями? — Произнес он с волнением.
— Нет! — воскликнула Гудрун, изобразив удивление.
— А я думал, Уинифред не удержится и напишет вам об этом в письме.
— Да, конечно. Но я подумала, что это просто ее мечты… — Гудрун улыбнулась нежно и снисходительно. Больной тоже улыбнулся, он был явно в приподнятом настроении.
— Нет, это реальный проект. Под крышей конюшен есть превосходное помещение с наклонными стропилами. Мы хотим переделать его в студию.
— Как чудесно! — воскликнула Гудрун с энтузиазмом. Упоминание о стропилах взволновало ее.
— Вы так думаете? Это можно устроить.
— Великолепно для Уинифред. Если она хочет всерьез заняться искусством, студия необходима. В противном случае она навсегда останется дилетантом.
— Да? Вы правы. Само собой — вы будете делить студию с Уинифред.
— Большое спасибо.
Гудрун все это уже знала, но следовало выглядеть застенчивой и преисполненной благодарности.
— Больше всего я хочу, чтобы вы оставили работу в школе и, воспользовавшись студией, работали здесь… столько времени, сколько хотите.
Он смотрел на Гудрун темным, отсутствующим взглядом. Она ответила ему взглядом, полным благодарности. Слова умирающего, такие живые и естественные, проходя через мертвые губы, звучали эхом.
— Что до вашего заработка — надеюсь, вы не откажетесь принимать от меня то, что платит вам комитет по образованию? Я не хочу, чтобы вы были в убытке.
— Не беспокойтесь, — сказала Гудрун, — если появится студия, где можно работать, я смогу себя обеспечить, уверяю вас.
— Об этом мы еще поговорим, — уклонился от окончательного ответа больной — ему явно нравилась роль благодетеля. — Вы не против того, чтобы проводить здесь свое время?
— Если будет студия, мне ничего лучшего не надо.
— Замечательно.
Больной был доволен разговором, но он уже устал, Гудрун видела, как боль и приближающаяся смерть погружают его в тяжкое, полубессознательное состояние; в отрешенных потемневших глазах отражалось страдание.
Однако смерть еще не победила. Гудрун тихо поднялась со словами:
— Может быть, вам удастся заснуть. Пойду к Уинифред.
Она вышла, предупредив сиделку, что мистер Крич теперь один. День за днем больной все больше худел, конец приближался, остался последний узел — тот, что не дает распасться организму. Этот узел был крепко завязан — умирающий не потерял волю к жизни. На девять десятых он был уже мертв, но оставшаяся десятая часть все еще сохранялась в прежнем качестве. Мощным волевым усилием он поддерживал единство организма, но силы больного с каждым днем слабели, и скоро должен был наступить решающий момент, когда все закончится.
Он держался за жизнь и, следовательно, должен был общаться с людьми. И он не упускал ни единой возможности. Уинифред, лакей, сиделка, Гудрун — эти люди были для него всем, они держали его на плаву. Что до Джеральда, то, навещая отца, он содрогался от отвращения. В какой-то степени похожие чувства испытывали и остальные дети, кроме Уинифред. Глядя на отца, они видели только смерть — их охватывала непроизвольная неприязнь. Они не видели родного лица, не слышали родного голоса. Их переполняло отвращение к видимым и слышимым признакам смерти. В присутствии отца Джеральд задыхался и торопился как можно быстрее покинуть комнату больного. Точно так же и отец не выносил присутствия сына — оно поселяло смуту и раздражение в его душе.
Студию сделали. Гудрун и Уинифред перебрались туда. Привели помещение в порядок, что доставило им много радости. Теперь у них отпала необходимость находиться в доме. Еду им приносили в студию, и они ее почти не покидали. А в доме тем временем начался кошмар. Там, как вестники смерти, молча сновали две сиделки в белой форменной одежде. Отец уже не покидал постели, в его комнату тихо входили и выходили сестры, братья и дети.
Уинифред чаще других навещала отца. Каждое утро, после завтрака, она приходила в его комнату, где отца умывали и усаживали в подушки, и проводила с ним полчаса.
— Тебе лучше, папочка? — неизменно спрашивала она.
И он всегда отвечал одинаково:
— Да, мне кажется, немного лучше, милая.
Она любовно и бережно держала его руку в своих маленьких ручках. Сердце его дрожало от счастья.
Еще Уинифред забегала днем, рассказывала, как идут дела, а вечером, когда опускали шторы и в комнате больного становилось уютно, она подолгу сидела у его постели. К этому времени Гудрун уходила домой, Уинифред оставалась одна, и ей было приятно находиться рядом с отцом. Они болтали о чем придется — он притворялся здоровым, почти таким, как раньше. И Уинифред со свойственным детям инстинктом избегать грустных тем держала себя так, будто ничего серьезного не происходит. Инстинктивно она старалась многого не замечать и была счастлива. Однако в глубине души она знала все не меньше взрослых, а возможно, и больше.
Отцу удавалось скрывать при дочери свое истинное состояние, но стоило ей закрыть за собой дверь, и он вновь погружался в тягостное состояние угасания. Посещения дочери были самыми лучшими минутами дня, но время шло, силы его уходили, способность внимательно слушать слабела, и сиделке приходилось все чаще просить Уинифред уйти, чтобы сберечь его силы.
Он никогда не допускал мысли, что умрет. Знал, что это конец, но даже себе не признавался в этом. Сам факт смерти был ему ненавистен. Его сильной воле претило поражение даже от смерти. Для него смерть не существовала. И все же иногда ему отчаянно хотелось выплеснуть эмоции наружу — рыдать и стенать. Он предпочел бы сделать это в присутствии Джеральда, чтобы сын ужаснулся и наконец потерял самообладание. Джеральд подсознательно предчувствовал такую возможность и делал все, чтобы избежать подобной сцены. Его отталкивала неопрятность смерти. Умирать нужно быстро, как римляне, нужно уметь распоряжаться не только своей жизнью, но и смертью. Он содрогался в тисках, куда загнала его смертельная болезнь отца, как Лаокоон[90] в кольцах душившей его змеи. Огромная змея схватила отца. Сына тащили туда же, в объятия чудовищной смерти, но он не переставал сопротивляться. И каким-то непостижимым образом становился для отца надежной опорой.
Последний раз, когда больной захотел видеть Гудрун, у него было землистое лицо умирающего. И все же он должен был видеть людей — хотя бы в минуты, когда сознание возвращалось к нему, ему был нужен контакт с миром живых — иначе пришлось бы признать свое прискорбное положение. К счастью, большую часть времени он находился в сумеречном, полубессознательном состоянии. Он подолгу мысленно блуждал в прошлом, смутно переживая события былого. Но до самого конца бывали минуты, когда он вдруг понимал суть происходящего, осознавал приближение смертного часа. И тогда он звал кого-нибудь на помощь — все равно кого. Ведь знать о приближении смерти, знать, что он умирает, было больше, чем просто умереть, — этого просто нельзя вынести. И признаться в этом нельзя.