— Да, — был ответ.
У кровати покойного уже собрались плачущие дети.
— Ах, мамочка! — Дочери были на грани истерики и рыдали в голос.
Но мать прошла вперед. У отца было спокойное, умиротворенное лицо, словно он сладко спал, так сладко, так мирно, как спят непорочные юноши. Он был еще теплый.
Некоторое время мать стояла и смотрела на него, храня угрюмое, тягостное молчание.
— Увы! — с горечью произнесла она наконец, словно обращаясь к незримым свидетелям. — Тебя нет! — Несколько минут она молча смотрела на мужа, потом убежденно заявила: — Красивый, такой красивый, словно жизнь не оставила на тебе отпечатка, не коснулась тебя. К счастью, я выгляжу иначе. Надеюсь, после смерти я буду выглядеть на свой возраст. Красивый, красивый, — умилялась она. — Как в юности, когда на его лице появился первый пушок. Красивый, красивый человек… — И вдруг с надрывом выкрикнула: — Ни один из вас не должен так выглядеть на смертном одре! Не дайте такому случиться снова! — Это был странный, дикий приказ из неведомого будущего. Ее дети при этих грозных словах непроизвольно сбились в кучу. Щеки матери раскраснелись, она была ужасна и прекрасна. — Вините, вините меня, если хотите, за то, что он лежит здесь совсем как юноша с первым пушком на лице. Вините, это ваше право. Но никто из вас ничего не знает. — Мать замолчала, и воцарилась напряженная тишина. Затем вновь прозвучал тихий, сдавленный голос: — Если б я знала, что рожденные мною дети будут вот так выглядеть в смерти, я задушила бы их в младенчестве, да…
— Нет, мама, мы другие, и мы не виним тебя, — раздался сзади необычно резкий голос Джеральда.
Мать обернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Затем воздела руки в диком жесте безумного отчаяния.
— Молитесь! — решительно потребовала она. — Молитесь Богу, потому что от родителей помощь не придет.
— Что ты, мамочка! — вскричали вразнобой дочери.
Но та молча повернулась и вышла, остальные тоже поспешили поскорее разойтись.
Узнав о смерти мистера Крича, Гудрун почувствовала угрызения совести. Она держалась в стороне, боясь, как бы Джеральд не подумал, что ее легко завоевать. И вот теперь у него такое горе, а она не проявляет никакого участия.
На следующий день Гудрун, как обычно, пошла к Уинифред. Та была ей рада и с удовольствием укрылась в студии. Девочка много плакала и теперь, сильно напуганная, хотела ненадолго покинуть тягостную атмосферу. Вместе с Гудрун она принялась за работу в тишине студии, и это казалось вершиной счастья, чистым и свободным существованием после семейного хаоса и страданий. Ужин им принесли в студию, там они спокойно поели, вдали от всех.
После ужина к ним пришел Джеральд. В большой, просторной студии витал густой аромат кофе. Гудрун и Уинифред распорядились поставить маленький столик с лампой под белым абажуром, уютно освещавшей небольшое пространство в дальнем углу комнаты, у камина. Здесь был их крошечный мирок, разукрашенный прелестными тенями, — наверху утопали в сумеречном свете балки и стропила; скамьи и рабочий инвентарь тоже окутывали тени.
— А у вас здесь уютно, — сказал, подходя, Джеральд.
Низкий камин из кирпича, в котором ярко пылал огонь, старый турецкий ковер синего цвета, дубовый столик с лампой, десерт на бело-голубой скатерти, Гудрун готовила кофе в старинной медной кофеварке, Уинифред кипятила молоко в крошечной кастрюльке.
— Вы пили кофе? — спросила Гудрун.
— Да, но с вами тоже выпью, — ответил Джеральд.
— Тогда будешь пить из стакана — у нас только две чашки, — предупредила Уинифред.
— Мне все равно, — сказал он, сел на стул и сразу вошел в волшебный женский кружок. Как здесь хорошо, как уютно и чудесно находиться в этом мире длинных теней! Он полностью вычеркнул из памяти другую жизнь, в которой весь день занимался организацией похорон, наслаждаясь атмосферой волшебства и магии.
На столе все выглядело изящно — две красивые, красные с позолотой чашечки причудливой формы, черный с красными горошинами кувшинчик, необычный аппарат для варки кофе — спирт горел в нем ровно, почти незаметно для глаз. Мрачное великолепие красок сразу же пришлось Джеральду по душе.
Все сели, и Гудрун с большой осторожностью разлила кофе.
— Хотите молока? — спросила она спокойным голосом, однако черный кувшинчик с большими красными горошинами нервно подрагивал в ее руке. Ей всегда в равной степени были присущи как полная невозмутимость, так и повышенная нервозность.
— Нет, спасибо, — ответил Джеральд.
С необычным смирением Гудрун поставила перед мужчиной чашечку с кофе, себе же взяла стакан. Казалось, она хотела услужить ему.
— Почему вы взяли стакан — из него неудобно пить, — немедленно отреагировал Джеральд. Он предпочел бы сам взять стакан, а в ее руках видеть красивую чашку. Гудрун промолчала, ей нравилось это неравенство, ее самоуничижение.
— Вы здесь устроились en ménage[106], — пошутил Джеральд.
— Да. Только мы никого не принимаем, — сказала Уинифред.
— Не принимаете? Выходит, я незваный гость?
Джеральд вдруг почувствовал, как неуместен его светский костюм, он был здесь чужаком.
Гудрун держалась очень сдержанно. У нее не было желания говорить с Джеральдом. Сейчас лучше помолчать или перекинуться ничего не значащими фразами. О серьезном — ни слова. Они вели веселую, непринужденную беседу, пока не услышали, как работник вывел из конюшни лошадь и, покрикивая «давай-давай», стал впрягать ее в догкарт, чтобы отвезти Гудрун домой. Одевшись, она обменялась с Джеральдом рукопожатьем, так и не взглянув ему в глаза. И ушла.
Похороны были ужасны. После кладбища, за чаем, дочери все время повторяли: «Он был хорошим отцом — лучшим в мире!» или «Такого замечательного человека, как отец, больше не встретишь».
Джеральд молчал, не возражая. То было традиционное выражение скорби по ушедшим. Джеральд чтил традиции. Он принимал их как должное. А вот Уинифред все выводило из себя, она укрылась в студии и там рыдала, мечтая, чтоб рядом оказалась Гудрун.
К счастью, все разъехались. Кричи никогда не засиживались дома. К ужину Джеральд остался в доме один. Даже Уинифред на несколько дней увезла в Лондон сестра Лора.
Однако, оказавшись в одиночестве, Джеральд почувствовал себя худо. Прошел один день, другой. И все это время он ощущал себя человеком, висящим в цепях на краю пропасти. Как он ни старался, обрести твердую землю под ногами не удавалось. Его подвесили над пустотой, и там он корчился в муках. О чем бы он ни думал, все сводилось к этой зияющей бездне, — друзья, незнакомцы, работа или игра, — все заслоняла бездонная пропасть, над которой раскачивалось и гибло его сердце. Выхода не было — не за что ухватиться. Ему, подвешенному в невидимых жизненных цепях, так и суждено корчиться в муках на краю бездны.
Поначалу он не волновался, сохранял спокойствие, полагая, что невыносимое состояние скоро пройдет и он — после наложенного на него сурового наказания — снова будет вести нормальную жизнь. Но оно не проходило — кризис только углублялся.
К вечеру третьего дня сердце его разрывал страх. Третью ночь ему не пережить. А она приближалась, еще одна ночь в цепях над бездонной пропастью, над небытием. Он не мог этого вынести. Не мог. Его сковал ледяной страх, сковал душу. Джеральд не верил больше в свою силу. Невозможно упасть в эту пустоту и вновь возродиться. Если он упадет, то сгинет навсегда. Ему нужно устраниться, ему нужна поддержка. Теперь он не мог полагаться только на себя.
После ужина, не дожидаясь очередного испытания на прочность, он сдался — надел ботинки, пальто и вышел из дома.
Было темно и туманно. Спотыкаясь, Джеральд пошел к мельнице лесом, временами брел ощупью. Но Беркина там не оказалось. Ладно — это только к лучшему. Он стал подниматься на холм, часто оступался в темноте и в конце концов сбился с тропы. Путешествие становилось утомительным. Куда он идет? Неважно. Он ковылял, спотыкаясь, пока снова не вышел на тропу. Теперь он шел через другой лес. Сознание его мутилось, он двигался автоматически. Мысли и чувства отсутствовали — в таком состоянии, пошатываясь, Джеральд продолжал идти, пока снова не вышел на открытое место, тут он стал на ощупь искать турникет, потерял тропу, пошел вдоль изгороди, отделяющей поля, и только тогда обнаружил проход.
Наконец он вышел на дорогу. Блуждание в темноте рассеяло его внимание. Но теперь надо избрать направление. А он даже не знает, где находится. Направление надо все же избрать. Обычная ходьба, бегство от дома ничего не решают. Надо определиться.
Джеральд продолжал стоять на высоко пролегавшей дороге в полной темноте, не представляя, где находится. Странное ощущение — от полной неизвестности и кромешного мрака сердце колотилось и ходило ходуном. Так он стоял какое-то время.
Потом услышал шаги и увидел мигающий огонек. Джеральд тут же пошел в том направлении и встретил шахтера.
— Скажите, пожалуйста, куда ведет эта дорога? — спросил он.
— Дорога? Да в Уотмор, вот куда.
— Уотмор? Да, конечно, спасибо. Значит, все правильно. А то я думал, что сбился с пути. Доброй ночи.
— Доброй ночи, — весело отозвался шахтер.
Джеральд прикинул, где может находиться сейчас.
Во всяком случае, в Уотморе все разъяснится. Хорошо, что он выбрался на большую дорогу. И Джеральд решительно двинулся вперед.
Что это, поселок Уотмор? Да, вот Кингз-Хед, вот ворота муниципалитета. Джеральд почти бегом одолел крутой спуск. Петляя по изгибам ложбины, он миновал школу и подошел к церкви Уилли-Грин. Погост! Джеральд замер на месте.
Но в следующую минуту он уже перелез через стену и шел среди могил. Даже в такой темноте он различил множество увядших белых цветов у своих ног. Значит, вот она, могила. Джеральд нагнулся. На ощупь цветы были холодные и влажные. Сырой запах хризантем и тубероз, мертвый запах. Холодная липкая глина под цветами — он коснулся ее, и его передернуло. Джеральд с отвращением отступил от могилы.