. Титов подает этого доктора как всего лишь другого более опытного врача.
Но Пушкин метит – в духе Гете – в самого Вседержителя. Это к нему, к самому Господу, отправляется бес Варфоломей с надеждой получить освобождение от участи быть бесом и от проклятия творить зло. И что же? Он возвращается с пустыми руками. Бог, намекает Пушкин, отвергает такую возможность. Падшим ангелам путь на небо заказан. Зло должно оставаться злом и черту нет возможности переменить роковую дихотомию мира. Он не может любить человека. Он обречен извергать зло.
Тут замысел Пушкина вонзается в самую сердцевину христианского мироздания, где царит Бог, который согласно теодицее неповинен в наличии Зла, Бог всего лишь попустил существование Зла ради того, чтобы у человека был выбор. Ведь без свободы воли люди превращаются в куклы.
Пушкин напротив помещает существование зла в самый центр макрокосма, в Бога.
Перед нами трагический опыт его тревожной мысли.
В юношеской «Гавриилиаде» он дерзко шутил над тем, во что не верил, потому что был скептиком. Во «Влюбленном бесе» раскрывается мучительная рефлексия зрелого, готового отказаться от афеизма, верующего человека.
Ничего высшего в Пушкине Титов просто-нап-росто не понимает.
Он, то начинает излагать эпизод от себя, самым дурным языком, словно вдруг бы озлобившись на свою же память, какая мешает ему писать самостоятельно, и в очередном приступе самомнения калечит подлинник до неузнаваемости. Затем вновь следует спад гордыни, он обращается к памяти, и в тексте вновь проступает слог Пушкина, но минует эпизод, и снова все заслоняет чад горящей спеси.
И так до самого конца.
На повести нашего дебютанта лежит тень жестокого (нарастающего) разочарования в своем даре и нарастающей зависти к Пушкину. Титов не ведал, что писать хорошо очень непросто.
5. Титов не чувствует пушкинской живописной палитры и игру освещения, не замечает, например, что пожар в финале завершает пиитический лейтмотив повести, где сначала царит летняя ясность белых ночей, на смену которой приходит блеск лунного снега и, наконец, в финале все заслоняет чернота пожарища, из которого Вера выходит обгоревшей, обугленной, черной монашкой, то есть христовой невестой.
Солнечный майский зачин, белая ночь Петербурга, пасмурный переход к зиме, вьюга, метель, и кульминация белизны – остов кучера, лязг черепа, приступ черноты смоляных глаз графини-чертовки, наводнение мрака, после чего снежную белизну пачкает чернота пожара. Живописный подтекст рассказа – история скомканной и сожженной фаты. Ничего этого Титов просто не видит. Наш графоман слеп.
Пушкин всегда внимателен к эмоциональным, звуковым, философским и прочим лейтмотивам своих произведений. Каждая взятая тема, всегда переживает три состояния: начало, середину и конец.
Так рефреном «Влюбленного беса» становится фраза черта, сказанная Павлу: ты не со своим братом связался.
Но Титов не чувствует триаду повтора, у него фраза звучит лишь дважды и тем самым триада эмоционально оборвана. Гармония рефрена нарушена. (Эти разрушения гармонии повсеместны). Я попытался восстановить мелодику смысла. Эмоциональный мизантропический зенит повести заключен в словах, обращенных не к Павлу уже, а к человеку вообще: ты не со своим светом связался.
6. Пушкин чаще предпочитал диалог писать без кавычек. В кавычки он обычно заключает только мысли героев. Хотя в его прозе встречаются и закавыченные диалоги. Эта особенность пушкинской прозы так же мной восстановлена. Это было не трудно. Гораздо больших усилий потребовало примерное восстановление всей структуры повествования Пушкина от первого лица, игра инверсий, свертывание событий в быстроту пересказа и замедление повествования там, где этого требует мелодизм истории, приближение – насколько это возможно – к темпо/ритму пушкинского постава.
И главное, то гармоничное распределение вещей в описательном поле рассказа, расстановкой которых так восхищался Толстой.
Повторюсь, по духу повесть мыслилась Пушкиным как одна из частей его будущего петербургского цикла. «Влюбленный бес» первым стоит в череде петербургских историй в одном ряду с «Пиковой дамой». (За одной только разницей, в рассказе Пушкина петербургская мистика смешана с уморительными страницами, чего стоит хотя бы сцена пожара, и борьбы храбреца-пожарника с бесом, которую Пушкин подает в насмешливом духе гиньоля. Тут чувствуется дух повестей Белкина).
«Пиковая дама» стала матрицей, которую я мысленно примерял к пересказу.
Ненужное сразу бросалось в глаза.
Композиция замысла становилась виднее. Сокращения, перелицовка, смена последовательности слов и т. п. выявлялись сравнительно легко.
Намного сложнее было выявить лакуны пушкинского рассказа, то, что Титов пропустил.
Тут приходилось чуть-чуть дописывать на свой страх и риск.
Причем с крайней осторожностью.
Больше всего хлопот доставил дурной вкус Титова, его амбиции писать по-своему, переделывать Пушкина под себя. Слава Богу, эта задача оказалась ему непосильной. И там, где Титов умиряет свой зуд честолюбия и пытается честно вспомнить, что говорил Пушкин, текст сразу трезвеет и набирает выразительности.
Память Титова все-таки спасла для нас рассказ Пушкина.
Но в каком виде!
Титов пишет:
«Он в ярости кинулся на соперника, хотел убить его на месте; но в эту минуту он почувствовал себя ударенным под ложку; у него дух занялся, и удар, без всякой боли, на миг привел его в беспамятство».
Брр…
Повторю, – никакой правки Пушкина в записи Титова нет и следа.
7. Кроме того, там, где иезуит Титов употребляет слово «распятие» (это в сельском-то домике!), я восстановил пушкинское «икона».
Пожалуй, все.
Нет, не все… есть один эпизод, который я долго хотел просто вычеркнуть и все же оставил.
Получив любовное письмо от графини, беспечный повеса Павел вдруг расчетливо прячет письмо в шкатулку с мыслями о том, что, мол, теперь она в его руках – если красавица откажет в свидании, он пригрозит придать письмо огласке и все равно добьется любви.
Этот шантаж вовсе не в духе простодушного Павла, в котором заметны черты будущего героя капитанской дочки Петруши Гринева, а в дядьке Лаврентии мерещится будущий дядька Савельич.
Скорее всего, это единственный эпизод, лично сочиненный самим Титовым!
Тут видна вся низость этого светского негодяя, который решился обокрасть Пушкина и ханжески явился к нему под мас-кой смирения, а на самом деле шантажируя позой показного раскаяния аристократизм поэта и бессовестно злоупотребляя его честью.
Что ж, оставим след когтя влюбленного архивного беса на пушкинской странице. След шантажиста.
Итак, кое-что я специально не вычеркнул.
А кое-что даже добавил, правда, чуть-чуть, но без этих добавлений как суп без соли и мясо без перца… Тут образчиком стала смешная история с бравым пожарником в финале ВБ. Настроившись на нотки юмора, я кое-где тронул выправленный рассказ смеховым ауканьем с тем как бравый капрал после пожара живописал в шинках встречу с рогатым.
8. Наконец, я решил выстроить повесть в соответсвии с пушкинским Планом ВБ, где красноречиво стоит пушкинская дата указанных событий:
Пушкин ничего не делал случайно.
Концентрация его рассказов равна роману.
Так и тут. 1811 год. Эта дата стоит неспроста, неспроста грехопадение Павла и потуги влюбленного беса вкупе с финальным пожаром поставлены Пушкиным прологом к нашествию Наполеона и пожару Москвы. Во вселенском эпизоде из судьбы французского исправителя мира Пушкин видел созвучие с частным случаем, который случился в Москве (Петербургом она стала позже), с тем, как один бес решился свернуть с проторенных путей, и что из этого вышло.
Наполеон тот же влюбленный в столицу бес, бес, очарованный видом старой столицы с вершины Поклонной горы, где император напрасно поджидал бояр с ключами. И чем кончился этот восторг завоевателя – пожаром, космическим пепелищем.
У Титова ни слова нет о Наполеоне.
Думаю, у Пушкина в устном рассказе это имя мелькало, но оно было не услышано (отвергнуто) плагиатором, который, думаю, не желал видеть в Наполеоне такого же беса, как петербургский черт, только рангом выше, а силой страшнее.
Короче, я на свой страх и риск, вернул Наполеона на страницы рассказа, руководствуясь исключительно чувством осознанности пушкинской даты. Так, первый раз Наполеон мелькнул в эпизоде первого приезда Варфоломея в дом Веры, где зашел разговор о предстоящей войне с французами и второй раз в финале повести, в заключении, где наш Павел видит пожар Москвы. Герою у Пушкина всегда чрезвычайно важно видеть развязки событий. Так Гринев оказался на Красной площади, где был казнен Пугачев и тот узнал его в толпе у эшафота и даже кивнул головой, которая через минуту была в крови показана рукой палача народу. Такой же развязкой – пожаром Москвы – отмечена история нашего Павла. После такого и умереть можно.
Кроме того, Титов совершенно не видит, что Павел стал жертвою черта.Вот куда скрылся Варфоломей, – увы, черт поселился в душе несчастного юноши. Перечитайте эпилог, Павел явно одержим бесом. Отрастил бороду и волосы как священник (род тайного кощунства, черт в попе), подписывается престранным именем, кидается на прислугу… точно так же Германн, сошедший с ума, в психиатрический клинике воображает себя Пиковой дамой, каковая выкрикивает на весь свет секрет трёх карт: тройка, семерка, туз…
Овладев душой Павла, Варфоломей окончательно сводит юношу в гроб.
И еще.
Странно, но, упомянув в письме к другу дипломату пушкинскую деталь о том, что черти игравшие в карты у графини Настасьи-чертовки, зачесывали рога под высокие парики, деталь восхитившую слушателя, в своем пересказе Титов почему-то эту деталь опустил.
Что ж, с тем большим удовольствием мы ее восстановили.
И еще.