В «Пиковой даме» дух поэта черен, как петербургская ночь.
В истории «Влюбленного беса» душа поэта еще бродит в сумерках петербургских белых ночей, и он еще способен шутить, пусть эта шутка звучит сквозь зубы.
Почему старуха вдова у Пушкина в истории «Влюбленного беса» настойчиво подается как отрицательный персонаж?
Первый раз, в самом начале – устами автора:
«С другими старухами она, не знаю почему, водилась вовсе неохотно; зато уж и старухи ее не сильно жаловали; они толковали, будто с мужем жила она под конец дурно, утешать ее ходил подозрительный приятель; муж умер скоропостижно – и бог знает, чего не придумает злоречие».
Затем о старухе говорит Варфоломей:
«Да! Да! Я забыл о твоей Васильевской ведьме».
И, наконец, в конце в сцене пожара, мелькает еще одна характеристика:
«Сбежалась толпа зрителей, и в числе их благочинный церкви Андрея Первозванного, который шел с дарами посетить умиравшую. Он не был в особенных ладах с покойницей и считал ее за дурную женщину…»
Короче, чаша весов явно склоняется к тому, что мать ангела Веры была ведьмой.
Если это так, – тогда многое принимает весьма неожиданный поворот, несомненно, просчитанный Пушкиным, но никак не акцентированный Титовым, который этого расчета либо просто не увидел, а скорее не сумел воплотить.
Повторив в «Пиковой даме» позже некоторые мотивы из похищенной Титовым повести, Пушкин в образе Пиковой дамы подчеркнул ее двойную природу. Как и положено карте у дамы две головы, которые смотрят в разные стороны и две природы, физическая и мистическая. С одной стороны, она знатная старуха, бабушка Томского, воспитательница бедной Лизы графиня Анна Федотовна, с другой – пиковая дама в колоде карт, знак тайной недоброжелательности, ожившая покойница, хранительница секрета Сен-Жермена.
Логично предположить, что этот же принцип был использован Пушкиным и в ранней повести «Влюбленный бес», которая была прологом к истории Германна.
Поставив законный вопрос: а какова же двойная природа Васильевской ведьмы, мы легко находим ответ в пушкинском же рассказе: и старуха, и молодая соблазнительница Павла, графиня Настасья – это одна и та же дьяволица.
А вот еще один аргумент в пользу этой версии.
В повести болезнь старухи четко синхронизирована с визитами Павла к обворожительной графине. Старая дьяволица тает, от непосильных уже, дьявольских превращений в красотку. Вот почему она вдруг слегла, как только Павел увлекся новым предметом страсти.
После каждой встречи Павла с красавицей болезнь старухи усиливается, и, наконец, последнее ночное любовное свидание Павла с графиней окончательно подводит черту под силами старой чертовки, настал последний день ее жизни.
В пересказе Титова читаем:
«Но в этот день, – заметьте, это было на другой день рокового свидания Павла с прелестной графиней, – опасность слишком ясно поразила вещее сердце дочери».
Это явно пушкинское «заметьте» (которое вставлено Титовым без осмысления) дорого стоит.
Павел стал жертвой сатанинского обольщения, та которую он любил, каковую принимал за красавицу и которой так пылко добивался, была на самом деле страшной каргой, матерью ангела Веры, Васильевской ведьмой.
Отсюда сразу понятно, почему она поселилась в таком глухом уединении. Да чтобы не слышать церковного перезвона! У Пушкина прямо сказано: не было поблизости ни одной церкви, кроме как на углу 6-й линии, где стоял храм Андрея Первозванного.
Раз вдова-ведьма в двух лицах, понятно, почему после смерти старухи, исчезла и прелестная графиня.
Раз вдова – ведьма, понятно, почему и после смерти, мертвая карга может поднять иссохшую руку и из гроба погрозить дочери: слушайся Варфоломея.
Она сводничала Варфоломею в браке с дочерью, как тот сводничал Павлу в истории с прелестной чертовкой.
Понятна, наконец, и та страшная гибель домика, где в огне адского пламени сгорает стол с телом ведьмы-покойницы. А на попытку священника спасти хотя бы тело – цитирую, – «чтобы доставить покойнице хоть погребение христианское», на грудь храброго капрала прыгает с потолка «образина сатанинская».
Нельзя отпевать ведьму.
Непонятно только почему у ведьмы столь прекрасная дочь, ангел Вера, чье имя в контексте повести невозможно не соотнести с верой христианской.
Постараемся ответить на этот вопрос чуть ниже, а пока обратим тот же вопрос – о двойной природе – в сторону Варфоломея.
То, что он бес ясно уже из названия пушкинской повести, но он не просто бес, а влюбленный бес, а это вносит определенные коррективы. Его цель любовь, а не зло. Пусть напрасная цель, и все ж таки, поначалу он надеется, что Бог избавит его от участи зло творения. Он кружит не только вокруг предмета своей страсти, но окольцовывает и судьбу Павла, причем, пусть по дьявольски, но, на свой лад, опекает своего соперника. Бес многолик. Думаю, что незнакомец, который трижды издевательски вытаскивал Павла из объятий прелестной графини, подальше от греха, это Варфоломей. В пересказе Титова есть намек: «стой, стой, кричит вслед ему Павел и, выскочив на улицу, видит высокого мужчину…»
Варфоломей (дважды отмечает рассказчик), высокого росту.
И Ванька, везущий Павла в санях, все тот же черт в новой личине, и тут есть намек. Фраза, которую говорит мнимый извозчик, оглянувшись голым черепом на ездока: потише молодой человек, «ты не со своим братом связался», страницей раньше сказана все тем же Варфоломеем. Наконец, в финальной истории Павла, который после смерти Веры оставил столицу и зажил затворником в околотке, опять мерещится Варфоломей. Бес вселился в героя и, порой, подписывает своим почерком бумаги барина.
Одним словом, роль искусителя в жизни Павла ясна.
Но какова же роль Варфоломея в истории Васильевской ведьмы?
Почему он первым назвал старуху Васильевской ведьмой?
Откуда он узнал ангела Веру?
Почему именно на нее пал выбор его сатанинской души?
Где он выследил ее пути, чтобы потом караулить у выхода из Андреевского храма на 6-й линии после молитвы?
Тут виден еще один след истинной пушкинской интриги.
Вспомним пересказ Титова, оказавшись впервые в гостях у старой вдовы, Варфоломей замечает, что старуха гадает на картах (кстати, карты любимое времяпровождение и прелестной графини чертовки, она содержит карточный клуб для чертей, где на кону души людей), что хозяйка не в силах понять расклад карт, и черт приходит на помощь:
«Что говорил? Бог весть, только кончилось тем, что она от него услышала такие тайны жизни и кончины покойного сожителя, которые почитала богу, да ей одной известными».
Эта сцена отсылает нас к первой негативной ремарке рассказчика о старой вдове, где старухи обвиняют ее в скоропостижной смерти мужа и в том, что утешать ее плоть ходил подозрительный друг.
Вот первый след Варфоломея, по логике интриги он-то и был тем самым любовником ведьмы, который вместе с сожительницей свел мужа в могилу и там же, в уединенном домике, вдруг влюбился в юную девочку Веру.
И он, и старуха чертовка находятся в общем сговоре против ангела и мечтают через брак заполучить ее душу. Неожиданное появление Павла, влюбленность двух молодых людей друг в друга мешает все карты чертей и план поженить ангела с демоном, и тем самым унизить замысел божий, где свет и тьма существуют отдельно, в конце концов, терпит крах. Вера уходит невинной из жизни, а Павел сходит с ума. Души выскальзывают из расставленного капкана.
Это только самый нижний слой пушкинского замысла.
Сюжет «Влюбленного беса» имеет и другое измерение.
Кстати, откуда у Пушкина столь стойкое отвращение к старухам?
Вспомним, хотя бы, жуткую Наину из поэмы «Руслан и Людмила».
Наина, сварливая старуха из «Сказки о Золотой рыбке», чье чрево – расколотое корыто, восьмидесятилетняя графиня Анна Федотовна и вот еще один полуживой остов – старая Васильевская ведьма.
Думаю, что основой этого стойкого чувства на грани отвращения, стал анекдот из юности Пушкина. Я имею в виду случай в лицее, (август 1816) когда наш юный герой, влюбившись в горничную Наташу, стал караулить ее в темном переходе Екатерининского дворца, услышал шаги, кинулся, крепко обнял и влепил в губы безе. Но бог мой, можно представить себе ужас подростка. Жертвой любви оказалась хозяйка Наташи, почтенная камер-фрейлина императрицы Елизаветы Алексеевны, княжна Варвара Михайловна Волконская.
Случай тот имел серьезные следствия.
Оскорбленная поцелуем мальчишки, фрейлина пожаловалась брату, начальнику Генерального Штаба, князю Петру Волконскому и тот, негодуя, обратился с жалобой на Пушкина уже к самому императору. Александр I в свою очередь сделал внушение директору лицея Энгельгардту, который наказал лицеиста Пушкина карцером.
Случай этот отразился долгим эхом в русской литературе.
Гений увековечил свое отвращение к старости, которую отныне всегда подает как обман, как прельщение напудренной старухи, как анчар, который выдает себя лилией.
Хотя по нашим меркам княжне Варваре Михайловне (1781–1865) было всего-то 36 лет, страстному лицеисту 17 лет от роду, она вполне могла показаться гадкой старухой.
Обнять старуху и влепить поцелуй в мертвые губы… Мда.
Для Пушкина это стало лобзанием покойницы.
Пушкин увековечит ошибку в короткой эпиграмме: «Кж. В. М. Волконской», написанную тогда же, по-французски.
Вот ее прозаический перевод:
«Сударыня,
вас очень легко
Принять за сводню
Или за старую мартышку,
Но за грацию, – о, Боже, никак».
Но вернемся к высшей идее Пушкина.
Еще раз подчеркнем, что исток повести о влюбленном бесе уходит прямиком в ту кишиневскую пору, когда Пушкин написал «Гавриилиаду». Петербургская повесть несет в себе черты общих сомнений Пушкина в святости рождения Христа и Богоматери, первый согласно Евангелию был рожден от Святого Духа замужней Марией при живом муже Иосифе, а сама Мария, по преданию, была дочерью бездетных почти до старости св. Анны и престарелого Иоакима, которого первосвященник даже проклял за бесплодие, и уже скитаясь в пустыне, тот узнает, что его старуха понесла.