Арапскому воображению поэта обе эти истории кажутся, по меньшей мере, двусмысленными.
В «Гавриилиаде» он со смехом писал, что не прилично Христу родиться в семье, где молодая жена неверна старому мужу пусть даже и Вседержителем. В петербургской повести о влюбленном бесе, он мрачно размышляет о том, что не может Богородица родиться в доме семейной измены.
Раздраженное внимание поэта не могло не заметить, что деву Марию, согласно преданию, рожала старуха.
Что ж, дерзновенно размышляет Пушкин, значит матерью веры была Тьма.
Байроническое «своенравие ума» приводит поэта на край пропасти, где каждый шаг грозит святотатством.
Так в повести об уединенном домике на Васильевском острове, роль Иоакима мужа святой Анны, досталась покойнику, бедному чиновнику, которого сжили со свету жена и ее любовник. Ангел Вера это отраженный образ юной Девы Марии, дочери св. Анны задолго до ее брака с плотником Иосифом и до Благовещения. А Варфоломей – Сатана, который явился в дом греха, прежде архангела Гавриила, чтобы совратить Богоматерь и не дать святому младенцу Спасителю появиться на свет.
Речь в петербургском анекдоте ни много, ни мало идет об отмене Спасения и смерти (не рождении) Иисуса Христа.
Вот куда метит рассказ поэта, который Титов запомнил, но не исследовал и не осмыслил.
Измены жен были маниакальным лейтмотивом нашего гения.
Он не считал возможным никакой договор с Богом, если нарушены принципы, положенные самим Создателем основанием для потомков Адама и Евы. Например, принцип святости брачных уз и Синайской заповеди: не прелюбодействуй.
Если в «Гавриилиаде» Пушкин с легкостью азартного скептика развенчивает всю мифологию Благой вести и святость Богородицы, то в зрелые годы его размышления о вере исполнены мучительной рефлексии.
Какой горькой издевкой в таком случае звучат слова черта Варфоломея про «большой свет»:
«Может быть, еще тебя стращает громкое имя: большой свет! Успокойся: это манежная лошадь; она очень смирна, но кажется опасной потому, что у нее есть свои привычки, к которым надо примениться».
А в одном частном письме, Пушкин, утешая приятеля по поводу преждевременной смерти сына, писал, что судьба злобная обезьяна, которая неведает что творит.
Все эти пушкинские обмолвки о животном (лошадь/обезьяна), то есть бессмысленном характере Божьего Промысла, не щадят Небо. Бог то равнодушен, то злобен, и никакой правды ни в Его воздаянии, ни в Его наказании нет.
В петербургской повести предметом драматического опыта становится принцип любви создателя к своему творению. Вынув любовь из сферы Блага и, допустив к любви Сатану, Пушкин, изучает разрушительный механизм этой машины и кружит вокруг трагической мысли о том, что влюбленный бес то же самое зло, что и влюбленный в творение Бог.
Вот, где положены ключи к этому анекдоту.
Наконец в нем скрыта горькая пародия на Благовещение, которое никак нельзя назвать благой вестью, потому что ангел явится в дом греха и родами веры станет пожарище. Вот почему так ужасна старое пепелище на окраине города, тут горела гробница, из утробы которой не восстанет Христос.
В конце концов, Пушкин однажды набрасывает свой план мироустройства.
След этого плана виден в стихотворении поэта, которое никогда при жизни Пушкина не публиковалось.
Оно датировано 1826 годом, то есть попадает как раз в тот период, когда вызревал сюжет «Влюбленного беса», но еще не был рассказан вслух.
Вот оно.
«К***
Ты богоматерь,
нет сомненья,
Не та, которая красой
Пленила только
дух святой,
Мила ты всем
без исключенья;
Не та, которая Христа
Родила, не спросясь супруга.
Есть бог другой
земного круга —
Ему послушна красота,
Он бог Парни, Тибулла, Мура,
Им мучусь, им утешен я.
Он весь в тебя —
ты мать Амура,
Ты богородица моя».
В этом беглом наброске, Пушкин рисует контур своего иного мироздания, где нет места ни Христу, ни Богородице, ни Сатане, ни самому Богу. Внутри этого круга – земля, которой правит бог красоты, бог и поэтов и всех не поэтов, но это не Аполлон; этот бог любви есть бог богородица, которая рожает амуров, то есть пропорции. Речь о спорадических родах Гармонии.
Итак, во главе иного параллельного мироздания по Пушкину стоит бог богородица, а все прочее от лукавого, от черта, который делит с христианским богом круг иного пространства.
В этих еретических вибрациях Пушкина и рождались два близнеца его духовных сомнений: «Гавриилиада» и «Влюбленный бес».
P.S.Если даже черту опасно сворачивать со стези намеченной свыше, то, пожалуй, лучшим эпиграфом для «Влюбленного беса» будет фраза из пушкинского «Рославлева», где героиня воскликнула:
«Правду сказал мой любимый писатель: Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах».
К этой фразе имеется сноска Пушкина:
«Кажется, слова Шатобриана».
Думаю, что Франсуа Шатобриан таких слов никогданеговорил.
Может быть, я плохо искал?
Скорее всего, перед нами мысль самого Пушкина.
Нибесу,ничеловеку,нидаже самому Вседержителю лучшенесворачивать с намеченных маршрутов, чтобынепорушить гармонию великогонесходства света и тьмы.