Однажды зашла у товарищей откровенная речь о своих пороках – что весьма обыкновенно в беседе с глазу на глаз.
– Ты знаешь, я не люблю лести, – сказал Варфоломей, – но откровенно скажу, что замечаю в тебе весьма выгодную перемену. Тебе, друг, не достает только одного: навыка жить в большом свете.
– Свет, – рассмеялся Павел, – пустой звук!
– Не шути этим словом, – помрачнел Варфоломей, – я сам никогда не был охотник до света, и знаю, что свет – нуль. Но так уж не нами задумано, что этот нуль десятерит достоинства единицы.
Павел удвоил внимание.
– Предвижу твое возражение, зачем тебе светское общество, раз ты думаешь жениться на Вере… – при сих словах Варфоломей споткнулся. – Вы, молодежь, рисуете, что обвенчался, так и бал кончен; ан все только лишь начинается. Помяни мое слово – поживешь с женою год, два, опять вспомнишь о людях, о женщинах тоже, но тогда уж, друг мой, потруднее будет втереться в высшее общество. Притом учти, верные люди ой как необходимы в делах, особливо человеку семейному. Может быть, тебя страшит громкое имя большой свет?! Успокойся, душа моя, свет – это манежная лошадь, она очень смирна и только кажется крайне опасной, а все потому что у нее есть привычки, к которым надо лишь примениться.
Павел слушал приятеля и не понимал: чего он так тратит слова?
– Да, друг мой, к чему тратить слова? – сказал Варфоломей, словно счёл его мысли. – Лучше опробуй их истину. Послезавтра вечер у графини Настасьи Петровны, ты имеешь случай туда ехать. Я накануне был у нее с визитом, говорили о тебе, и она сказала, что желает видеть твою бесценную особу. Хватит жить взаперти!
Павел встрепенулся.
Слова Варфоломея увлекли нашего юношу, надо же, его желает видеть сама графиня, о нем говорили, его ждут, наконец, прав Варфоломей, прав, никогда прежде не бывал он в большом свете.
Что ж, послезавтра, в условленный вечер Павла увидели в гостиной графини.
Дом ее стоял чуть на отшибе от Невского, не в очень шумной улице и снаружи не представлял ничего замечательного; но внутри – богатое убранство, яркое освещение, сонмы слуг. Варфоломей заранее уведомил Павла, что на первый взгляд иное, может быть, ему покажется странным: графиня недавно лишь воротилась из дальних краев, где она овдовела, живет на тамошний лад и принимает к себе общество небольшое, но лучшее в Петербурге.
И точно, странности были.
Они застали несколько старомодных немолодых господ, которые отличались очень высокими париками, турецкими шароварами необъятной ширины, и не снимали весь вечер перчаток. Это пышное варварство никак не рифмовалось с модами того среднего круга, которое было известно нашему петербургскому юноше, но Павел уже заранее постановил не удивляться.
Да и когда ему было заметить сии недостойные мелочи?
Его вниманием совершенно овладела хозяйка графиня Настасья.
Вообразите себе женщину знатную, в пышном цвете молодой зрелости, одаренную всеми телесными прелестями, какими природа и искусство чаровать могут украсить женский пол на погибель сильного пола. Прибавьте еще и то, что она вот-вот потеряла путы супружества. Только молодая вдова в обращенье с мужчинами может являть смелую двусмысленность искусительницы, которая больше всего пленяет неопытных. Мог ли наш переменчивый Павел сохранить в своем сердце целомудренный образ пастушки из сельского огорода? Он мигом забыл свою Веру.
Страсти соблазна запылали огнем; гость употребил весь юный пыл, чтобы снискать благоволение красавицы и явился с визитом на следующий вечер, потом снова и снова, потому как заметил, что графиня вовсе не равнодушна к его стараниям.
Какое открытие для горячего юноши, какой ветер для пламени! Павел не чуял земли под собой, он уже мечтал о тайном свидании, соблазнял свое воображение… но внезапная неприятность вдруг разрушила все отважные воздушные замки.
Случилось так, что в тот вечер он заметил, что красавица, отойдя от гостей в сторонку, говорит тихо с одним франтом, который дерзко щеголял в том избранном обществе самым непомерным образом, между тем как имел уродливый недостаток, за который Павел прозвал про себя щеголя «козлоногий».
«Да какое ей дело быть с этим уродом?»
Любопытство, ревность, обида заставили его шагнуть ближе к шептунам, еще ближе и надо же! Павлу послышалось, что франт вертит на языке его имя, шутит над его дурным французским выговором, а графиня изволит поддерживать издевки модника над деревенщиной, одобрительными усмешками. Кровь юноши закипела. Наш Павел взбесился, хотел тут же броситься на форсуна, наказать насмешника кулаками, но удержался при мысли, что публичная драка с уродом подвергнет его новому посмеянию. Не откланявшись, взбешенный Павел тотчас оставил гостиную, вышел из подъезда, и поклялся ввек не видеть графиню.
Был прохладный осенний вечер.
Луна была еще бледна, но обещала в полночь наводнение света.
Ехать было решительно некуда, и Павел сгоряча отправился на извозчике по известному адресу, в домик на Васильевском острове, где его так нежно любила милая Вера и которую он покинул ради проклятой красавицы. Он ехал и подыскивал слова, чтобы объяснить Вере свою пропажу.
Каково же было удивление Павла, когда дверь открыл Варфоломей и оказал ему самый черствый прием. Час от часу нелегче. Оказывается, его друг уже хозяином господствовал и в доме и в сердце ангела Веры. Его торжество знаменовали обновы: новые шторы на окнах и напольное зеркало для гостиной. Было от чего снова впасть в бешенство.
Между тем, старуха вдова была нездорова и не на шутку.
Вера была в заботах о больной матери; Павла встретила с непривычной холодностью, и занималась им лишь по обязанности, ровно столько, сколько требовали приличия, сама же готовила лекарства, руководила служанкой, ухаживала за больной, и то и дело звала Варфоломея к себе на помощь. А ведь сей сударь годился ей разве только в отцы, и, вот, стал женихом!
Все это, разумеется, было странно и досаждало Павлу, на которого в тот вечер сыпались градом одна за другой неудачи. Оказалось, что его тут вовсе не ждали. Он решил немедля затеять горячее объяснение, но посовестился растревожить больную старуху и Веру, и без того уже опечаленную нездоровьем матери.
Оставалась одно средство – объясниться с Варфоломеем.
Приняв такое решение, Павел, сослался на головную боль и сразу откланялся, тем боле, что не отпустил извозчика, и, не удержанный никем, тотчас уехал, со злостью шепнув напоследок Варфоломею, что желает его персону непременно видеть у себя завтрашним утром, для разговора.
Соперник подыграл Павлу кивком и спокойной улыбкой.
Оба не желали обнаруживать перед Верой истинных чувств.
Когда кучер, сторожа поводьями лошадь, выехал на плашкоутный мост напротив Исаакия, вдруг повалил куриным пером густой снег, луна в миг погасла и метель, воя по волчьи, затопила улицы мраком.
IV
Чтобы вообразить себе то состояние, в каком несчастный Павел ожидал на другой день своего бывшего друга и настоящего соперника, должно понять все различные страсти, которые в то время боролись в душе его и, как хищные птицы, словно хотели разорвать между собою свою жертву. Он поклялся забыть навеки графиню, и между тем, в сердце пылал любовию к изменнице; привязанность его к Вере была не столь пламенна; но он любил ее любовью братскою; дорожил ее мнением, а в нем почитал себя потерянным надолго, если не на веки.
Вообразите себе состояние, в каком несчастный Павел ожидал на другой день ложного друга. Чувства воевали в его душе как хищные птицы. С одной стороны он поклялся забыть навеки графиню, и между тем пылал любовью к изменнице. С другой стороны – Павел не мог забыть Веру, потому что привык жить в сердце ангела и вдруг потерял ее склонность.
И кто был виновник этих напастей? Коварный Варфоломей!
Павел с досадой смотрел на улицу, где бушевала точно такая же метель, как и в душе! «Бесстыжий негодяй, – думал он, – не уж-то воспользуется непогодою, чтобы избежать моей мести?»
Но дверь в срок отворилась, и Варфоломей вошел к Павлу с тем каменным шагом, с каким статуя Командора явилась на ужин к Дон-Жуану. Однако, увидев, в каком смятении пребывает наш юноша, гость дрогнул, на лице статуи проступило снисхождение к страстям человеческим.
– Да ты на себя не похож, друг мой.
– Я тебе не друг! – крикнул Павел, дрожа от гнева. И высказал врагу в лицо все обиды, что передумал за бессонную ночь.
Варфоломей выслушал его исповедь с каким-то оскорбительным равнодушием.
– Речь твоя дерзка и стоит примерного наказания. Но я тебя прощаю, ибо ты молод, горяч и не знаешь цены ни слову, ни людям. Не так ты повертывался ко мне, когда судьба твоя попадала в петлю. Не так говорил, когда был благодарен за дареные деньги. Но у людей короткая память. И ты не исключение. Достаточно встретить холодный прием там, где ему всегда были рады, и твой ум уже помутился.
Павел понял, что недругу известна его размолвка с графиней.
– А ведь и мне есть, чем упрекнуть, – приступал Варфоломей. – Изволишь пропадать незнамо где, целые недели. Творишь неведомо с кем, невесть что, какие проказы. А я терпи, дожидайся и не смей ступать, куда мне захочется. Ты ценишь только свои жажды, а до чужой мечты тебе нету дела. Нет, молодой человек. Слишком редко я чего-то хочу! Буду бывать у Васильевской ведьмы, хотя бы в пику тебе одному! И будь благодарен, что не делаю это назло всему миру.
Лицо Варфоломея на этих словах озарилось адской усмешкою, он зло шагнул вплотную к противнику, но Павел не дрогнул и сдержал твердой рукой натиск внезапной ярости. Гость опомнился, словно наговорил лишнего, и взял другой тон:
– Впрочем, – поведал он. – У меня есть и другие причины бывать там. Не стану таить – знай, Вера любит меня.
– Ты лжешь, мерзавец! – вскричал в исступлении Павел, – может ли ангел любить дьявола?
Варфоломей отшатнулся от заданных слов, ушел к окну и, уперев горячий лоб свой в оледенелое стекло, за которым бесилась вьюга, сказал: