т: «Там ждет меня наслаждение», – думал Павел и заранее утопал в неге. Протяжно пробило 11 часов на Думской башне, и Павел, горя вожделением, ступил на заднее крыльцо…
Но здесь я прерву свою живопись и, в подражание лучшим писателям древнего, среднего и новейшего времени, доставляю читателю дополнить картину собственным запасом воображения.
Коротко и ясно, Павел думал уже вкусить блаженство… как вдруг постучались тихонько у двери диванной комнаты. Графиня, прикрыв наготу, в смущении отворяет. Доверенная горничная входит с докладом, что на заднее крыльцо пришел человек, которому крайняя нужда видеть молодого господина. Павел сердится, велит сказать, что некогда, колеблется, выходит в прихожую, ему говорят, – незнакомец ушел только сию минуту. «Ну и бог с ним!» Он возвращается к любезной. «Ничто не разлучит нас», – говорит он, страстно лобзая перси графини. Но тут громко стучат снова, и горничная входит с повторением прежнего. Графиня встревожена. «Пошлите к черту незнакомца», – кричит Павел, топнув ногою – или я убью его!» Выходит. Слышит, что гость уже вышел. Сбегает по лестнице во двор, но там никого, только снег безмолвно валит хлопьями наземь. Павел бранит слуг, запрещает пускать кого бы то ни было на порог, возвращается пламенней прежнего к обеспокоенной графине. Снова объятья, страстные пацелуи. Но тут стучат в третий раз, еще неуклоннее и громче. Графиня в смятенье. «Нет полно! – закричал герой вне себя от ярости, – я доберусь, что тут за призрак! Это, верно, какая-то шутка». Выбегая в прихожую, Павел видит край плаща, который едва успела скрыть затворенная дверь. Опрометью накидывает он шинель, хватает трость, бежит на двор и слышит гробовой стук калитки, которая лишь только захлопнулась и трепещет.
«Стой, стой!» – кричит вослед Павел и, выскочив на улицу, издали видит, наконец, спину высокого незнакомца, который оглянулся, чтобы поманить его следом рукою и скрылся в боковой переулок. Бешеный Павел преследует плащ, кажется, уже почти нагоняет, как неприятель вновь манит и сворачивает в боковую улицу. Из улицы в улицу, из закоулка в закоулок, наш герой преследует неизвестного по Петербургу, и вдруг, опомнившись, находит себя по колено в сугробе, между двумя гнилыми домишками, на распутье, которого отроду не видывал, а незнакомца и след простыл.
Павел остолбенел. Признаюсь, никому б не завидно, пробежав несколько верст, очнуться в сугробе в глухую полночь, у черта на куличках. Что делать? Идти? – заплутаешься. Стучаться у ближних ворот? – не добудишься. К неожиданной радости Павла мимо проезжают сани извозчика. «Ванька! – кричит он, выбираясь из снега, – вези меня быстро домой в такую-то улицу».
Везет послушный Ванька невесть по каким местам, скрыпит снег под санями, луна во вкусе Жуковского светит путникам тусклой лампадою сквозь облака летучие, ветхие. Но едут долго-долго, не торопятся, словно дорога ведет на кладбище, и нет вокруг места знакомого и, наконец, вовсе выезжают из города. Тут Павлу пришли на ум россказни о мертвых телах, находимых на Волковом поле, басни про извозчиков, которые там режут седоков своих, словно кур, и прочие страхи.
«Куда ты везешь меня?» – спросил он твердым голосом. Не было ответа. Тут, при свете луны, седок захотел всмотреться в жестяной билет извозчика на санях и, к удивлению, заметил, что на этом билете не было означено, как положено, ни части, ни квартала, но крупными цифрами странной формы и отлива написан был нумер 666, число Апокалипсиса, как он позднее припомнил.
Укрепившись в подозрении, что угодил в руки недобрые, наш юноша еще громче возопил прежний вопрос: «Куда ты везешь меня, ирод?» – и, не получив отзыва, со всего размаха ударил своей тростью по спине кучера.
Но каков был его ужас, когда удар палки произвел гробовой звон костей о кости, когда мнимый извозчик, оборотив голову, показал ему лицо мертвого остова, и когда безглазый череп тот, страшно оскалив челюсти, клацнул невнятным глухим голосом: «Потише, молодой человек, ты не со своим братом связался».
И лошадь извозчика тоже мертвенно оборотилась конским черепом.
Несчастный Павел только имел силу сотворить знамение креста, от которого давно его руки отвыкли. Тут санки опрокинулись, раздался дикий хохот, пронесся метельный вихорь. Сани, лошадь, ямщик – все мигом сравнялось с пустыней, и Павел остался один как перст за петербургской заставою, по пояс в снегу, еле живой от страха.
VI
На другой день юноша лежал изнеможенный на кровати в своей комнате. Подле него стоял добрый престарелый дядька и, одной рукой держа вялую руку господина, часто отворачивался, чтобы стереть другой рукой слезу, украдкой навернувшуюся на подслеповатую зеницу его.
Павел не помнил, как на другой день оказался без чувств на кровати в своей комнате. Подле него стоял преданный дядька Лаврентий и утирал слезу.
– Эх, барин, барин, – говорил он, – не бывает добра от ночной гульбы. Слава Богу, что матушка ваша велела мне тотчас воротиться к сыну. Кто бы вас отыскал кроме верного старика…
Павел не слышал его. Он то дикими глазами оглядывал потолок, упирал взгляд в угол, страшился двери. То вскакивал как сумасшедший, звал то графиню Настасью, то Веру, потом опять кидался лицом на подушки. «Бедный Павел Иванович, – вздыхал слуга, – Господь его милуй, он, верно, лишился ума». И улучив минуту, когда барин забылся, побежал за эскулапом.
Лекарь покачал головою, увидев больного, который не узнавал окружения, и принялся щупать лихорадочный пульс. Наружные признаки противоречили один другому, все подавало повод думать, что причина недуга крылась в душе, а не в теле. Ноги были холодны как у покойника, зато голова пылала. Больной ничего не мог вспомнить о том, что случилось вчера, душа его, казалось, была истерзана каким-то ужасным предчувствием. Эскулап сказал, что при разнице признаков, медицина бессильна, Лаврентий возражал лекарю ассигнацией и наливкой. Согласившись с аргументами верного дядьки, врач решил дожидаться конца.
К вечеру состояние больного стало отчаянным: он метался, плакал, ломал себе руки, бредил Верой, манил в объятья графиню, звал на помощь к кому и кого, Бог весть. А то хватал шапку, рвался в дверь ехать на Васильевский остров, и соединенные силы дворовых людей едва могли удержать его прыть. Сей ужасный кризис продолжался и за полночь, как вдруг крик петушка, долетевший из кухни, которого сердечный повар вынул из корзины и решил срочно пустить под нож на бульон для хозяина, дал поворот болезни.
Павел услышал крик петуха, перестал скрежетать зубами, успокоился – тень тучкой сдуло с лица, ему стало легче, он заснул мертвым сном. Эскулап пощупал руку больного, пульс бился ровно, кризис пошел на спад. Дядька истово перекрестил лоб, врач, зевая, застегнул саквояж.
Уже на третье утро Павел встал бодро с постели, впервые с аппетитом покушал, чувствуя прилив сил в молодом организме. Тут ему сказали, что в прихожей дожидается стряпуха из домика на Васильевском. Сердце не предвещало ничего доброго. Он быстро вышел. Служанка плакала навзрыд.
– Так! Еще несчастье! – воскликнул Павел, подходя к Пелагее.
– Барыня вдова приказала долго жить, – проговорила кухарка, – а барышне Вере, Бог весть, много ли еще осталось.
– Как? Что? – окаменел Павел.
– Не теряйте слов, молодой барин: барышне нужна помощь. Я прибрела пешком. Коли у вас доброе сердце, едемте к ней сию же минуту. Вера в доме священника Андреевой церкви.
– Как у священника? Зачем?
– Дом наш сгорел. Бога ради, одевайтесь, барин. Все после узнаете.
Не стану описывать чувства нашего Павла, он спешно закутался, и взял извозчика – скакать на Васильевский остров!
VII
Когда он в последний раз видел Веру и мать ее, вдова уже давно страдала болезнию, которая при ее преклонных летах оставляла не много надежды на исцеление. Слишком бедная, чтобы звать врача, она пользовалась единственно советами Варфоломея, который кроме других сведений, хвалился некоторым знакомством с медициною.
Когда Павел последний раз видел Веру, мать ее не давала надежды на исцеление. Слишком бедная чтобы позвать лекаря, вдова пользовалась единственно советами жениха, который выхвалился знанием медицины. Близость могилы придавала нашему целителю сил, словно Варфоломей черпал подмогу у смерти: он успевал утешать Веру, ходить за больною, помогать служанке, бегать за лекарствами, которые приносил иногда с такой скоростью, что Вера только диву давалась: где он отыскал так близко аптеку?
Но вот, что еще удивительней, лекарства Варфоломея постоянно придавали веселости умирающей. Чем сильней она угасала, тем крепче верила, что смерть отступила, что она вдруг молода. Чем ближе подходила ко гробу, тем неотлучнее все ее помыслы были прикованы к житейскому. Она видела свое выздоровление. Рассуждала о том, как ее славные дети Варфоломей и Вера пойдут под венец и начнут жить да поживать благополучной судьбой. Боялась – не будет ли домик тесен для будущего семейства, удастся ли отыскать другой, попросторней и ближе к городу и прочая, и прочая.
Глаза были затянуты пеленой близкой кончины, а вдова, позвав молодых к постели, с нелепой улыбкой увещевала дочь: «Не стыдись, моя Вера, поцелуйся с женихом своим. Я боюсь ослепнуть, и тогда уж не выйдет посмотреть ваше счастье».
Между тем рука смерти все более тяготела над огарком догорающей жизни: зрение и память старухи час от часу тупели. Только Варфоломей не подавал признаков горести. Может быть, самые хлопоты, беспрерывная беготня, суета эскулапа помогали ему рассеяться. Вера тревожилась вдвойне: о болезни матери и о собственном будущем.
«Я согрешила перед Богом, – думала наша девица, – Не знаю, почему почла Варфоломея за лукавого человека. Но он гораздо лучше Павла. Посмотри, как он старается о матушке, сам не молод, а себя не щадит, стало быть, мой жених не злой человек».