тить кувшин воды, в углу стоявший, и выплеснуть на поломе; но огонь заклокотал с удвоенную яростью и опалил седые волосы кухарки. Тут она без памяти вбежала в другую комнату с криком: «Пожар! Пожар!» Увидя свою барышню на полу без чувства, схватила ее в охапку, и вероятно, получив от страха подкрепление своим дряхлым силам, вытащила ее на мост за ворота. Близкого жилья не было, помощи искать негде, пока она отирала снегом виски полумертвой, пламя показалось из окон, из труб и над крышею. На зарево прискакала команда полицейская с ведрами, ухватами: ибо заливные трубы еще не были тогда в общем употреблении.
В этот миг, словно пушечный выстрел, пробудил спящую Пелагею.
Служанка увидела двери раскрытые настежь, комнату с покойницей в густом дыму и лютое пламя, что лилось языком стекла прямо из зеркала и облизывало гардины. Она хотела схватить кувшин воды, стоявший в углу, и плеснуть в полымя, но огонь, словно живой, заклокотал с удвоенной яростью, воя кинулся против помехи и опалил седые волосы Пелагеи.
Кухарка опрометью вылетела в гостиную с криком: «Пожар, пожар»! Узрела на полу молодую барыню в обмороке, схватила ее в охапку и со страха смогла вытащить Веру из дома на мост за ворота. Только-только она принялась оттирать снегом ее виски, как рогатое пламя разом красно и жарко показалось из окон, из трубы и над крышей.
Зарево увидели с каланчи на 6-й линии, и на пожар прискакала команда полицейская с бочкой воды, с ведрами и ухватами. Не обошлось и без толпы зрителей, которые проснулись для развлечения, так в числе зевак неволей оказался и благочинный церкви Андрея Первозванного, который спешил со святыми дарами к умирающей прихожанке. Увидев такое несчастье, Иона обещал деньги пожарным, если те успеют вытащить мертвое тело из пламени, чтобы хотя бы похоронить покойницу по-христиански.
Но черта с два!
Огонь вел себя как хищный зверь, в чьих лапах бьется добыча.
Разносимый ветром пламень злобно отражал набеги воды, отрицал все усилия человеческих рук, не подпускал к жилищу. Один полицейский капрал из молодцов задумал было вбежать в комнаты, дабы вынести труп, но пробыл минуту внутри и выбежал в ужасе, с кошкою на загривке. По его словам, как только он успел уже храбро добраться до спальни, и только что хотел шагнуть к одру скончавшейся ведьмы, как вдруг спрыгнула на пол с потолка образина сатанинская. Часть потолка от прыжка той адской скотины провалилась с ужасным треском на голову огнеборца, и только милостью Николы Чудотворца спасся капрал от черта, за что обещал товарищам утром поставить полтинную свечу в церкви перед образом святого защитника.
Но нашу публику трудно разжалобить даже трагедиями Катенина.
Рассказу капрала не верили.
Между собою зрители толковали, что бравый молодец – трус и упавшее бревно принял за беса, а кошку за зверя, верно выпил намедни не одну стопку. Но капрал наш не пятился и оставался тверд в своих убеждениях. До конца жизни он проповедовал в кабаках на Васильевском, что имел честь на своем веку лицезреть рыло нечистого с хвостом, с рогами и носом большим и горбатым, которым он раздувал поломе, словно мехами в кузнице.
«Нет, братцы, не приведи Господь узреть окаянного».
Сим красноречием наш храбрец всегда заключал повесть свою и хозяин шинка в награду его смелости и глубокому впечатлению на просвещенных особ, даром подносил капралу полную чарку чистейшего пенника.
Но вернемся к пожару. Невзирая на все старания команды, отваге которой потомство должно отдать полную справедливость, уединенный домик на Васильевском сгорел до основания, и место, где он стоял, до сих пор остается пустым, незастроенным.
Пожар позевал, позевал огненной пастью, и погас.
Поземка принялась белить черные головни.
Зрители разошлись.
Пелагея кухарка с помощью Ионы, воскресив Веру из обморока, нашла с нею убежище в жилище попа у церкви.
Пожар тот наделал много шуму в Васильевской части, уж слишком нечаянно загорелся домик вдовы, да и все обстоятельства оного были так странны, так неясны, что полиция нашла нужным о причинах огня учинить самое подробное разбирательство. Меньше всего подозрение могло пасть на старуху кухарку, а еще менее на Веру и уж тем более на покойницу, в итоге поджигателем оказался Варфоломей. Описали подробно его приметы. Искали его явным и тайным образом не только во всех кварталах, но и во всем Петербургском уезде, но всё было попусту, словно тот провалился под землю. Провалился в тартарары и дом графини Настасьи, адрес которой пропал, и где полиция надеялась отыскать поджигателя, после чего следствие решило, что злоумышленники были видимо заодно и оба бежали из Петербурга. И это было тем более удивительно, что зимою на море нет судоходства, и следственно ни у Варфоломея, ни у пособницы Варфоломея графини Настасьи не было ни малейшей возможности без подорожной отплыть на иностранном корабле в чужие края.
Вот такую историю узнал наш Павел дорогою пока скакал на Васильевский, где нашел свою бедную Веру еле живой, в доме отца Ионы. Гостеприимное семейство священника пригласило Павла остаться там до полного выздоровления девушки, что тот и сделал.
Увидев Веру больной, Павел навсегда забыл прелести роковой красавицы, а заодно – и буйное время веселий под руку с проклятым Варфоломеем. Об одном он только молил небо, чтобы Вера исцелилась, и чтобы он мог стать для нее верным супругом, но та, отвечала ему чувством сестры и неизменно отвергала его надежды:
– Ты молод Павлуша, – шептала она, – а я уже отцвела свой век. Чую, скоро примет меня могилка. И там Бог милосердный, может быть пошлет мне прощение и покой.
Эта скорбная мысль ни на час не оставляла ее рассудок.
А еще Веру изводило тайное тление души, что она своей слабостью допустила злодея в дом, где лукавый совершил погибель матери, в сей, а, может быть, и в будущей жизни.
Никакое врачество не могло возвратить ей ни молодости, ни здоровья. Поблекла свежесть ланит, тоска окутала дымкой небесные глаза чистого ангела, и лишь только поэта могло пленить выражение ее томной грусти. Кончилась снежная зима, весна не успела еще украсить луга новой зеленью, когда наш цветок, обещавший пышную красоту, канул без ропота, безвозвратно и глухо в утробе природы, равнодушно приемлющей все мирское, и говорящей всякому подлунному праху, всякому земному прохожему, кто оставил наш свет, одни и те же слова: человек, ты не со своим светом связался.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Когда Вера скончалась, Павел почему-то не плакал и не выказал никакой печали, но вскоре оставил столицу, и в сопровождении верного дядьки Лаврентия поселился в одной из своих дальних вотчин, поближе к Москве. Там во всем околотке он слыл чудаком, и в самом деле показывал все признаки помешательства: никто, ни только соседи, но самые крестьяне и даже многие слуги ни разу в глаза не видели своего барина.
Павел жил затворником в доме, отрастил себе бороду и власы, как священник. Не выходил по три месяца из кабинета, куда ему прямо на письменный стол ставили поднос с едой. Большую часть приказаний барин отдавал письменно, и случалось – положат ему бумагу на подпись он, не читая, подпишет распоряжение странной подписью на чужом языке.
Женщин рядом с собой он видеть не мог, а при внезапном появлении случайного белокурого статного человека с серыми глазами немедля впадал в бешенство.
А один раз, шагая по обыкновению в кабинете из угла в угол, подошел к двери, в то самое время, как Лаврентий отворил ее неожиданно, чтобы доложить какую-то надобность.
– Ты, уморил ее! Ты, а не я! – задрожал Павел, и оттолкнул старичину с такой силой, что тот едва не проломил затылок свой о простенок. Впрочем, через неделю барин опомнился и просил прощения у старого дядьки.
– После этого, – важно вещал Лаврентий слугам в людской, – я всегда прежде постучусь, подожду, а потом уже войду с докладом к его милости.
И люди лишь разводили руками: беда.
Когда сказали ему, что в Россию вступил Наполеон, барин лишь отмахнулся: знаю, без вас. Когда объявили, что французы подходят к старой столице, отрезал: до вотчины не дойдут. А в час пожара Москвы, зримого хорошим заревом на краю ночи, велел вынести стул на балкон и подать ему шампанского.
Вот эта эпитафия и есть последний случай, какой известен нам из его краткой жизни. Павел умер все тем же юношей, далеко не дожив до старости. Повесть его судьбины дошла до меня в Петербурге в изустном рассказе. Я захотел посмотреть места, где когда-то стоял уединенный домик вдовы на Васильевском острове, и однажды летом отыскал печальное сие пепелище, ямину, заросшую крапивою и чертополохом. Все обуглил влюбленный огнь. Не пестрели цветы в палисаде. Не гудели пчелы в шиповнике. Только одни чайки вились кругом над взморьем, да паруса бороздили даль. Вид сей могилы, был так безотраден, что я решил положить эту повесть пером на бумагу.
Впрочем, любезный читатель, лучше меня рассудит можно ли ей доверять и напоследок спросит судьбу: откуда у чертей эта охота вмешиваться в людской удел, когда человек ни о чем не просит ни Бога, ни беса, и надеется лишь на себя одного?
ПОХИЩЕННЫЙ ШЕДЕВР
Однажды, в одну из новогодних зимних петербургских ночей 1828 года, в салоне Карамзиных, в доме покойного патриарха-историка Карамзина на Михайловской площади, в узком кругу, где царила молодая Екатерина Карамзина, Пушкин рассказал историю о черте, который влюбился в ангельскую девушку и погубил ее жизнь.
Пушкин блистал. Дамы трепетали. Поэт был в ударе.
Много лет позже, Анна Керн писала в своих воспоминаниях:
«Когда Пушкин решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротой и увлекательностью его речи. В одном из таких настроений он, собравши нас в кружок, рассказал сказку про черта, который ездил на извозчике на Васильевский остров. Эту сказку с его же слов записал некто Титов и поместил, кажется в “Подснежнике”…»