Спешу сразу заметить, что Анна Керн вспоминает вовсе не Петербург и не салон Карамзиной и даже не 1828 год, а вспоминает сельцо Тригорское, дом своей тетушки Осиповой-Вульф, где ссыльный Пушкин потчевал слушательниц той же историей о влюбленном чертяке еще летом 1825 года, за три года до петербургской ночи.
Я сознательно сдвинул в одну точку два разных события затем, чтобы сказать – первое – Пушкин минимум дважды рассказывал публично историю влюбленного беса и – второе – подчеркнуть фразу мемуаристки:
«Эту сказку с его же слов записал некто Титов»…
Запомним это роковое имя: Титов!
Минула полночь. Гости разъехались. Пушкин вернулся к себе в гостиницу «Демут» на Мойке, в № 10, где вот уже второй год проживал холостяком, после возвращения из Южной и Михайловской ссылок.
Вернулся к себе в покойный дом дядюшки графа Дашкова и его молодой племянник Титов.
Вернулся и не мог заснуть, так взвихрила его душу повесть о черте и тот восторг, который вызвал Пушкин у дам в салоне Карамзиных. Он не спал всю ночь. Его обуревало одно необоримое желание: записать рассказ Пушкина и поставить на титульном листе свое имя: Титов.
Что ж, вожделение услышано, и вот уже фатум спешит на зовы завистника с черным мелом в руках.
Пятьдесят лет спустя!
В письме от 1879 года, Титов вспомнил ту бессонницу такими словами:
«Воротясь домой, не мог заснуть всю ночь, и несколько времени спустя, положил все с памяти на бумагу».
Так был похищен шедевр поэта.
Но мы слишком забежали вперед.
Замысел «Влюбленного беса» родился у Пушкина давно, еще в пору Южной ссылки. Самый ранний след будущего творения был обнаружен пушкинистами в кишиневских рукописях весны 1821 года.
Торопливым набегом руки на бумаге оставлено несколько протокольных строк замысла:
Старуха, две дочери, одна невинная, другая романическая – два приятеля к ним ходят. Один развратный; другой влюбленный бес. Влюбленный бес любит меньшую, и хочет погубить молодого человека. Он достает ему деньги, водит его повсюду. Настасья – вдова чертовка. Ночь. Извозчик. Молодой человек. Ссорится с ним – старшая сестра сходит с ума от любви к Влюбленному бесу».2
Две начальные буквы В. Б. пушкинисты легко расшифровали: Влюбленный бес.
Обратите внимание на дату и место действия – 1811, Москва.
Пушкин ставит свой мистический сюжет прологом к падению Москвы в войне с Наполеоном и эпиграфом к адскому пожару, в котором сгорел город. Так подчеркнута прямая связь между частным грехопадением и его космическим следствием. Позже Пушкин перенес место действия из Москвы в Петербург, но ни от картины финального пожара, ни от основных пружин «влюбленного беса» не отказался.
В ту жаркую пору южной ссылки душа Пушкина бродила вокруг идеи соблазна. Только что – весной 1822 – была написана дерзкая до кощунства «Гавриилиада», где, как известно, влюбленный Сатана лишает невинности саму деву Марию. Но мало того! Ее затем же соблазняет и божий посланник архангел Гавриил, и только третьим в очереди происходит сошествие святого духа к Марии, которое смачно описано у Пушкина как нападение, топтание, поклевы и копошение когтистого голубка «над розой» младой еврейки.
До сих пор «Гавриилиада» остается самым скандальным произведением русской литературы.3
В объятьях этой поэмы и возникает новый замысел Пушкина, ее приземленный вариант о влюбленном бесе. Там на Юге наш гений переживал период своего Ренессанса, – упоение свободой наперекор монаршей ссылке и открытому надзору. Тогдашнее брожение пушкинского духа охватывало разом несколько кардинальных вопросов бытия: возможно ли злу изменить свою природу и через любовь сотворить добро, возможна ли независимость и свобода (человеческое) в отношениях с высшим миром и, наконец, кто истинный виновник зла Сатана или все-таки сотворивший мироздание Бог и подчинивший своему Промыслу того же дьявола? И зло всего лишь на посылках у Вседержителя…
Если говорить о литературных влияниях, то нельзя не упомянуть известную повесть француза Жака Казота «Влюбленный дьявол», написанную на полвека раньше в 1772, где затронут схожий узел проблем и где роль «влюбленного беса» берет на себя влюбленная в главного героя дьяволица.
Но, конечно же, главный исток пушкинского вдохновения положен в гетевском «Фаусте». Там идея встречи Зла с человеком и панорама сосуществования Творца, Греха и Предопределения была развернута Гёте с наибольшим блеском поэзии и философии.
Пушкинские «Сцены из Фауста» – еще одно свидетельство как волновала его тема встречи, по Божьему Промыслу, Зла с человеком.
Короче, Пушкин задумал ни много, ни мало свое отражение «Фауста», только по его замыслу в невинную девушку – соперничая с человеком – влюбляется не Фауст, а Мефистофель.
Целых семь лет (!) замысел «Влюбленного беса» занимал сердце Пушкина. Рука поэта не раз и не два рисовала на полях черновиков сцены, которые можно соотнести с давним сюжетом. Гусиное перо густо-густо штрихует адские своды преисподней, чертит силуэты чертей в аду жаровен, рисует бесовское соитие черта с чертовкой или малюет кутеж беса и его молодого спутника в борделе, и прочую чертовщину. Но чертовщина эта дана чисто по-пушкински, без всякой немецкой мрачности и мистического гнета, она фривольна и божественно грациозна, сквозь средневековую мистику проступает античная увлеченность Пушкина эротическим аспектом мироустройства, культ Эроса.
Казалось бы, еще одно движение волны и замысел будет выброшен на берег черновика, в гавань слов!
Казалось бы…
Но в силу неизвестных нам причин замысел Пушкина до бумаг не доходит. Что-то тайно не устраивает автора в истории влюбленного черта, и, думаю, отчасти именно этим сомнением можно объяснить столь редкий для творчества Пушкина факт – он дважды, с интервалом в три года, обкатывает свой сюжет на слушателях. И подчеркну – это практически готовый рассказ, – ведь Пушкин обычно избегал импровизаций.
Трепетом милых дам, Пушкин апробировал действие сюжетной машины, испытывал занимательность сюжета, выверял соразмерность частей рассказа. Своим исполнением на публике – набегом вдохновения – поэт хотел снять тайные погрешности мысли и заусеницы фабулы.
Он вел себя как античный аэд, который по формуле Платона должен разродиться в прекрасном.
Родами красоты и стал тогдашний случай в салоне Карамзиной.
К тому времени устный рассказ Пушкина длился не меньше полутора часа, а то и двух (а если с перерывом на бокал шампанского, то и все три часа), то есть перед слушателями разворачивалось повествование длительностью и размером с «Пиковую даму».
Заметим так же – это важно – что творчески Пушкин только-только пробовал себя в прозе. Его первым прозаическим опытом стала история Арапа Петра Великого, которую он начал с азартом писать именно в Михайловской ссылке, где встретился с двоюродным дедом Петром Абрамовичем (тот жил недалеко, в имении Сафонтьево); при встрече престарелый сын арапа, передал поэту биографию, написанную его отцом на немецком языке. Получив в руки драгоценную историю прадеда, Пушкин впервые серьезно засел за прозу. Впрочем, о новом увлечении поэта – писать прозу! – знали только самые близкие друзья, единицы. Другим поворотом к прозе можно счесть и его драматического первенца трагедию «Борис Годунов», написанную там же в Михайловском… стремительный корабль пушкинской поэзии замедлял свой бег медленно и величественно. Поэт менял галсы и убирал паруса. В этом ракурсе драгоценный сюжет «Влюбленного беса» стоял в ряду этих трех нерифмованных первенцев поэта, по сути, являлся первым – пусть пока еще устным – рассказом Пушкина, и если бы этот замысел осуществился, то «Влюбленный бес» встал бы впереди и «Повестей Белкина» и серии петербургских новелл. Одним словом, роль данного сюжета о чёрте и невинной девушке была для поэта огромной, это был краеугольный камень пушкинской прозы, первый из причалов его поэзии.
Итак, предновогодняя ночь перевалила за полночь, опустел салон Катеньки Карамзиной. Пушкин вернулся в гостиницу «Демут» и спит в десятом нумере в объятиях Морфея. Не спит один потрясенный Титов, его обуревает желание сочинить еще одну – но свою! – точно такую же историю о влюбленном бесе.
И некоторое время спустя, Титов, (черт возьми!) садится за стол, (надо же!) зажигает свечу и с памяти все перекладывает на бумагу.
Каков наглец!
Но кто он такой, в конце концов? Откуда выскочил, как черт из табакерки, на беду русской литературы? Каким образом, каким сугробом, свалился на голову бедного Пушкина?
Владимир Павлович Титов (1807–1891) прожил длинную черепашью планиду чинуши – 84 года – и намного пережил пушкинский росчерк жизни: 37 лет.
Он сделал заметную карьеру в тогдашней России и дослужился до знатных чинов: Генеральный консул в Дунайских княжествах, Посланник в турецком Константинополе и немецком Штутгарте, Председатель Археографической комиссии, наконец, Член Государственного совета, сенатор, действительный статский советник, кавалер ордена Андрея Первозванного, высшей отечественной награды того времени.
Но в тот роковой год, – 1828 – он был еще совсем молодым человеком, 21 года, амбициозным выпускником московского Благородного пансиона при университете, где Титов учился у иезуитов; окончив университет и послужив в московском архиве, откуда ироничное прозвище: архивный юноша,4 Титов перебрался в столицу, где стал служить чиновником Азиатского департамента, а жить у своего дядюшки, графа Дашкова.
Заметим тут же, что дядюшка его был весьма влиятельной фигурой тогдашнего петербургского общества: аристократ, один из основателей литературного общества «Арзамас», друг заместит