еля министра внутренних дел, будущий министр юстиции.
Кстати, Пушкин высоко ценил авторитет Дашкова, и даже однажды назвал «бронзовой» его моральную твердость.
Важный дядюшка горячо покровительствовал своему племяннику.
Дело в том, что, имея скромный послужной список, юный Титов был своего рода малой знаменитостью двух столиц, благодаря своей уникальной памяти и мании классификатора.
Так совсем еще юнцом Титов участвовал в переводе знаменитой книги Ваккенродера и Тика «Об искусстве и художниках». Он блестяще закончил московский университетский благородный пансион, где учили иезуиты. Его имя было торжественно внесено на золотую доску выпускников пансиона. Он мог вещать о чем угодно: об истории Рима, о любимом Шеллинге, о древних летописях, о Руссо. Он так впоследствии поразил своей ученостью поэта Федора Тютчева, что тот говорил:
«Титову провидением предназначено составить опись мира».
Словом Титов был человеком амбиций.
Он входил в узкий кружок московских «любомудров» и был активной молекулой тогдашней литературной жизни старой столицы.
Но роль только архивариуса, только диковины и оригинала его никак не устраивала, перебравшись в Петербург, под крыло дяди, он желал влиять и на столичную литературную жизнь и в частности на самого Пушкина. Какой норов! Вслушайтесь, например, в тон его письма (лето 1827) из Петербурга в Москву, к издателю Погодину, где Титов с дерзостью снисхождения так пишет о Пушкине:
«Без сомнения, величайшая услуга, какую мог бы я оказать вам, это держать Пушкина на узде, да не имею к тому способов. Дома он бывает только в девять утра, а я в это время иду на службу царскую; в гостях бывает только в клубе, куда я входить не имею права; к тому же, с ним надо нянчиться, до чего я не охотник и не мастер».5
С Пушкиным «надо нянчиться»…
И это пишет двадцатилетний юнец, о человеке, которому вот-вот стукнет 30 лет! Исключим заметную разницу в годах, пропустим различие в положении небожителя и дилетанта, не будем подчеркивать отличие между славой гения и модой на чудака.
Разумеется, это только лишь кичливая бравада юнца в частном письме.
Разумеется, с Пушкиным Титов не позволял себе такой фамильярности и сумел приладиться к непростому характеру гения; о, наш будущий дипломат был весьма осмотрителен. Недаром, оказавшись в салоне Карамзиной Титов в час пушкинского красноречия очутился в узком кружке своих, и Пушкин был не против его присутствия, скорее всего сам на беду поманил рукой честолюбца, сам… наконец, они были знакомы накоротке еще со времен возвращения поэта из Михайловской ссылки, к примеру, Титов входил в редкое число тех москвичей литераторов, которым Пушкин читал вслух пьесу «Борис Годунов».
Короче, диковинный Титов был вхож в близкий пушкинский круг.
Но, увы, притязая на имя, архивариус Титов к несчастью нашей литературы не имел своего дара. Статейки, которые он печатал в журналах, были либо переводные, либо компилятивные, писанные весьма гладко, но безлико. В них не было ничего оригинального.
К нашему несчастью Пушкин не поостерегся опасной губки и с упоительным вдохновением вслух исполнил свой тайный перл.
В пасть чудовищной памяти, в бездонное ухо ищейки, в лапы египетского писца попадает огнистый карбункул с руки самого Пушкина. Было от чего не спать до утра в ту бессонную ночь. Осталось пустяк – по-своему изложить историю влюбленного черта, и вечность тебе обеспечена.
Что ж, геростратов план удался – до сей поры, спустя почти двести лет с того рокового дня, «некий Титов» не забыт в русской литературе.
Сначала Титов, по всей видимости, хотел так переиначить пушкинский рассказ, чтобы духу от первоисточника не осталось. Но у судорог самолюбия и ветра творчества разные небеса, корчи выскочки оказались тщетны: поначалу он пускается в длинную пейзажную опись вместо энергического начала, но чем дальше, тем больше вязнет, пока не чует сквозняк подсказки из памяти и, махнув рукой на свои потуги, начинает по памяти просто записывать Пушкина, но, Бог мой, каким скверным языком! Без малейшего чувства прекрасного!
На одном только тщеславии Титов добирается до конца повести.
Причем, вот так фокус, он еще алчет успеха на столь странном поприще: укради.
Он выбирает себе напыщенный псевдоним: Тит Космократов.
Космократия – есть производное от греческой пары: космос и кратия (сила), то есть в сплаве выходит нечто несусветное вроде: космовластитель.
На обсуждении этой рукописи в ИМЛИ, которая случилась 7 июня 2005 года, специалист по античности А. Марков, уточнил – Космократов значит «сын князя тьмы», за что приношу ему благодарность.
Это замечание вносит новые краски в поведение Титова.
Оказывается, он еще и щеголял своим чертовым поступком!
Раздумывая над этой деталью, я решился высказать то, что мне раньше казалось просто излишней фантазией… а именно. Обратите внимание на аббревиатуру названия повести «Уединенный домик на Васильевском»: УД НВ.
Уд – понятно что…
НВ – чаще всего расшифровывается, как Новая Весть, или, проще говоря, Новый Завет, или еще проще Евангелие.
Что же выходит из сложения сих красноречий? А выходит вот что.
Получается, уд Новой Вести… уд Евангелию!
Ей Богу, сам черт приложил руку к плагиату Титова.
Не зная истинного названия повести «Влюбленный бес», не умея вычленить ведущую дихотомию замысла – попытку зла сотворить добро, – не понимая по глупости дилетанта, что суть дела положена Пушкиным в антиномии любви и беса, в противоестественности влюбленного зла, графоман называет свою кражу как можно таинственней: «Уединенный домик на Васильевском», не понимая всей пошлости и глупости такой вот географии в заголовке, и… берет осторожную паузу.
Пятьдесят лет после этой истории, в августе 1879 года, Титов, – он уже 72 летний вельможа, – выверяя каждое слово, пишет другому сановнику, товарищу по службе А. В. Головину:
«В строгом историческом смысле эта повесть вовсе не продукт Космократова, а Александра Сергеевича Пушкина, мастерски рассказавшего всю эту чертовщину уединенного домика, поздно вечером у Карамзиных, к тайному трепету всех дам… Апокалипсическое число 666, игроки-черти, метавшие на карту сотнями душ, с рогами, зачесанными под высокие парики, – честь всех этих вымыслов и главной нити рассказа принадлежит Пушкину. Сидевший в той же комнате Космократов подслушал, воротясь домой, не мог заснуть всю ночь и несколько времени спустя положил с памяти на бумагу. Не желая, однако, быть ослушником ветхозаветной заповеди «не укради», пошел с тетрадью к Пушкину в гостиницу «Демут», убедил его прослушать от начала до конца, воспользовался многими, поныне очень памятными его поправками и потом, по настоятельному желанию Дельвига, отдал в «Северные цветы».6
Стоп!
Спросим себя, можно ли в строгом смысле слова считать поступок Титова плагиатом, или литературной кражей? Ведь он сам – сам! – повинно явился к Пушкину с признанием… Смотрим в словарь, ищем пояснение к слову, читаем: «плагиат есть выдача чужого произведения за свое».
Точка. То есть всякие привходящие обстоятельства, как-то, смерть автора, принуждение автора к от казу от авторства и прочее, значения не имеет. Важен единственный публичный признак выдача чужого произведения за свое. Что ж, публикация пушкинского рассказа в альманахе под не пушкинским именем абсолютно соответствует определению плагиата.
Итак, вернемся к письму плагиатора.
Почему спустя полвека Титов решился признать сей факт в частном письме, история умалчивает. Если бы не упоминание имени Пушкина, вряд ли бы письмо сенатора сохранилось в пучине времен. Скорее всего, к признанию Титова подтолкнули предстоящие в Москве торжества по открытию памятника Пушкину (это произойдет 6 июля 1880 года). В те дни, когда писалось письмо, как раз был всенародно объявлен конкурс на памятник гению. Пушкин окончательно входил в пантеон мировой славы.
Титов понял, что есть повод упомянуть о давней близости с гением и попытался в форме фальшивого признания, задним числом сделать Пушкина соучастником и даже соумышленником постыдной истории. А коллеге Головину была предназначено сыграть роль свидетеля запоздалого признания и рассказать о нем повсюду, где можно.
Выделим из письма то, что послужит более ясному пониманию случившегося.
О себе Титов упоминает как о постороннем лице, – «сидевший тут же Космократов» – факт, говорящий о том, что все-таки эта история никак не украшала его молодость. Какие-то угрызения совести были все же испытаны. Кроме взятой дистанции воспоминания от третьего лица, Титов в письме нигде не называет себя «Титов», а надевает маску литературного псевдонима «Космократов». Тем самым Титов хотя бы отчасти транслирует вину от себя к некому зеро, к какому-то там Космократову.
Отвечать за поведение этой фикции, он никак не склонен.
Вспоминая тот вечер, Титов употребил саморазоблачительное слово «подслушал», слово с негативным оттенком. А мог ведь написать более просто и сухо: услышал, выслушал, узнал. Нет, он именно подслушал.
Титовская фраза о том, что он «убедил» Пушкина «прослушать» его запись «от начала до конца» выдает истинное поведение поэта, который как раз решительно отказался от прослушивания, и вовсе не желал брать тетрадь в руки.
Слова о том, что Титов якобы «воспользовался многими, поныне очень памятными его поправками» – и составляют сердце темного умысла. Он желал оправдаться. Желал склонить общественное мнение к тому, что поэт якобы благословил кражу, и, в конце концов, записать Пушкина вместе с Дельвигом в союзники этого одиозного и беспрецедентного плагиата.
Решительно никаких поправок Пушкина в тексте нет.
Можно себе представить то поражение, какое испытал Пушкин, когда к нему в номер «Демута» явился молодой честолюбец с тетрадкой в руке и с напускным смирением объявил, что написал свою повесть по его устному рассказу в салоне у Карамзиной и нижайше просит ее прочесть по тетради или терпеливо выслушать чтение от начала до конца.