– Нам нужно поговорить, пожалуй, – прошу я, но мама дёргается, будто я подала ей для рукопожатия покрытую слизью руку.
– О ч-чём? О том, как спустя много лет ты осознала, что разрушила свою жизнь? А я говорила, что не приду, когда ты попросишь. Я говорила, что так будет! – она “трусит” головой, мелко-мелко качает ей из стороны в сторону, а глаза сверкают, наливаясь слезами.
– Мам, с моей жизнью всё прекрасно!
– Неля, очнись! – мама театрально шепчет, машет руками. – Очнись, Неля! Трое детей! Муж… в золотой клетке держит! Работа… что за работа? Что за будущее?
Софья Марковна появляется в гостиной с бокалами, а я торопливо срываю обёртку и начинаю раскручивать мюзле. С глухим хлопком бутылка открывается, и вино шипит в бокалах, а мы с Софьей Марковной делаем по большому глотку.
Мама смотрит с каким-то отвращением и на нас, и на бутылку.
– Мам… я хочу, чтобы мы нормально общались, – прошу я, но перед мамой будто бетонная стена, сквозь которую она ничего не слышит. Я смотрю на них, и сердце кровью обливается: на Софью Марковну в сливочного цвета костюме из лёгкой ткани, и на маму, далёкую от элегантности и будто законсервированную ещё двадцать лет назад. Смотрю и представляю её молодой, прежней мамой, думаю, как это вернуть. Должна вернуть. Мне кажется, что я обязана закрыть все гештальты. Обязана по каждому пункту перед собой отчитаться, и мама – один из них, один из моих проблемных якорей в прошлое. Неуютное, страшное прошлое, связанное только с бесконечными слезами и истериками, несправедливостью и ненужностью.
– Неля, а я… – начинает мама и берёт, наконец, бокал.
Только Софья Марковна не даёт договорить:
– Неля, а как дела у Егора? Как его новый кружок?..
– Студия, – киваю я. – Отлично… он почти убедил нас, что ему это и правда интересно!
– Он такой смешной! Такая развитая фантазия!.. – и Софья Марковна начинает расписывать таланты моего сына.
Мама молчит. Она не знает, что сказать. Её затворничество, незаинтересованность детьми сейчас обнажаются, будто крабы после отлива. Мы болтаем, а она молчит, и от каждой новой смешной истории из прошлого её губы нет-нет да трогает лёгкая улыбка. Сейчас начнёт сравнивать моих детей с Серёжей, вот сейчас… три… два… один.
– Соня похожа немного на… меня, – тихо говорит мама и делает глоток. – На мою фотографию в детстве.
И все мы знаем, что это не так. Что Соня – копия Марка, что её характер во многом копирует бабушку Марка, что она вообще не пошла в породу Магдалиных, но мы киваем.
– Ещё вина? – спрашивает Софья Марковна и, не дожидаясь ответа, подливает маме вина.
Мы не заключаем ни мир, ни перемирие, но я хочу верить маме. Она мне ничего не обещала, но я хочу верить, что хотела пообещать, осталось убедить в этом её. Я уже готова снова стать её дочерью, из роли которой выросла.
И как же хорошо, что Софья Марковна такая удивительная мать, и как же плохо, что я не верила Марку все эти годы, отрицая, что она даже просто “хорошая”. Накручивала себя, отвергала её, выдумывала. А свекровь защищалась и порой перегибала палку, провоцируя меня.
Пора нам всем повзрослеть уже…
Скоро Соне понадобится хороший пример женщины.
Эпилог третий. Про стресс
Мне снова можно уходить в свой мир за пластиковыми капельками наушников.
Я иду по улице, по нашему частному сектору, и веду на поводке нового члена семьи – щенка какой-то дворняги, которого было решено приютить.
Марк решил, что я обязана снова гулять. Не для здоровья, а чтобы уходить в себя и рефлексировать под музыку, потому теперь в доме есть Мордоворот, очаровательный щеночек, пушистый и ушастый, как спаниэль.
Я снова много мечтаю, снимаю мысленно клипы и фильмы, доигрываю на свой вкус сцены из сериалов и танцую танго с Орландо Блумом.
Он… постарел, кстати.
И Кэти Перри… стерва, конечно.
Я снова могу быть одна и не только стоя в слезах под душем. А ещё в наушниках мне можно готовить, убираться и просто сидеть во дворе с книгой. Все эти опции приятны и сильно радуют, потому что мир “Бом-топ-топ-мааам” стал существовать за перегородкой, которую я убираю, только соскучившись.
О, я люблю своих детей, но я обожаю своё пространство, и его стало ровно столько, чтобы не стрессовать. И мне… не стыдно.
Я больше не жалуюсь и не ору, я просто не мешаю детям жить. Они могут орать, они могут топать, они могут играть сами с собой в шахматы, танцевать, петь, скакать на голове, пугать кота, лаять на собаку, прыгать на матрасе. Могут! Пока я этого не слышу.
И я это обожаю.
К вечеру мои дети такие измотанные, что еле волочат ноги, а я такая спокойная, что меня не раздражает даже недоеденная еда в тарелке и остывший чай. Кстати… он перестал остывать. Потому что я пью его одна и не парюсь. За пятнадцать минут… никто не помрёт! Кроме моих нервных клеток.
Я снова смотрю сериалы. И сейчас я веду на поводке собаку, зная, что дома у меня переделаны все дела, приготовлен ужин и дети готовы лечь спать – а на ноутбуке есть целый сезон “Большой маленькой лжи”, и я буду его смотреть. А потом посмотрю “Королев крика”, все сезоны “Американской истории ужасов”, “Американскую семейку” от и до. Оставлю на сладкое “Бруклин 9-9” и “Воспитывая Хоуп” – потому что могу.
Я имею право на свои маленькие кусочки просвещения. Пусть по серии в день, пусть не запоем, но мне это нравится. Предвкушение целого часа новой истории.
А завтра я задумаюсь над своим будущим. Мне двадцать восемь, я даже не помню на кого училась и о чём мечтала в восемнадцать, когда оканчивала первый курс.
Завтра я решу, что делать с длиннющим остатком своей жизни.
Я хочу этого для себя, настоящего и правильного. Именно мне интересного будущего.
С Марком, детьми, сериалами, музыкой, домом и кучей странноватых родственников.
И без тупого распиаренного стресса.
Это так модно в наше время… уставать. Модно говорить, как обожаешь сон и кровать, как вместо крови в твоих венах – кофе с молоком, как много дел и мало сил, как ты стар в двадцать, как не видишь света белого и скоро умрёшь. Только сейчас я понимаю, что это не смешно и очень глупо.
Отписалась от всего во всех социальных сетях!
К чёрту!
– А вот и вы, привет, Мордоворот. – Марк ждёт нас у калитки, щенок бежит к нему, виляя задом. – Как погуляли?
– Хорошо, – улыбаюсь я и крепко обнимаю Марка. – Все спят?
– Абсолютно! Мы свободны! Какие планы?
– Ванна с солью? – спрашиваю у него, понимая, что согласится.
– С превеликим удовольствием!
– Ну вот и иди в свою ванну, а я пошла на чердак смотреть “Бруклин”!
Он хохочет, хватает меня поперёк живота и тащит на чердак, где у нас тайное место для сериалов и мини-холодильник с пивом.
“Бруклин” мы смотрим вместе, но, помимо этого, у каждого есть свой сериал, который личный и только для души.
– А ванна-а-а? – воплю я, падая в кресло-мешок перед телевизором.
– А ванна перед сном. Какая там серия?
– Нашёл у кого спросить! Я за сыром, тебе взять?
Эпилог четвёртый. Про чертей
Я наряжаю ёлку и понимаю, что достигла того момента в жизни, когда готова признать себя человеком. Вот прямо сейчас, стоя с игрушкой-шишкой в руке перед ёлкой, глядя на спящего в кресле Егора, который свернулся калачиком, будто кошка. Глядя на свернувшуюся рядом кошку, и тут же развалившегося пса. Глядя на мой дом, в котором подготовка к новому году вылилась не в сказку, а в бардак… я ощущаю себя человеком. Не женой, не мамой, не дочкой, не женщиной, не равной мужчине особью.
Смешно.
А ещё ощущаю себя восемнадцатилетней.
Марк заходит в гостиную и, откидывая отросшие волосы со лба, изучает обстановку. На нём джинсы и футболки с длинным рукавом, он сильно напоминает сейчас того мажора из моей волшебной сказки про любовь. Этот мажор чуть шире в плечах и чуть крепче, а ещё он только что помогал Максиму делать оладьи, и потому его чёрная футболка присыпана мукой. Интересно, это добавляет мужикам брутальности?
– Как тут дела?
– Егор спит, – вздыхаю я, вешаю шишку и отхожу в сторону. – Ёлка уродливая такая, да?
– Ага, – хором отвечают Марк, Макс и Соня, а потом смеются.
Только в фильмах ёлка главных героев похожа на сказочную, а в жизни это почти в восьмидесяти процентах из ста лысоватая штука в игрушках и дождике. Но дети всё-таки в восторге, а мне нравится запах хвои.
– Ну зато не жалко будет выкидывать!
– Мы не выкинем, – бормочет Егор, который настроен решительно, он собирается ёлку посадить в горшок вместо китайской розы и оставить навсегда.
– Ну что? Все спать?
Соня и Макс начинают выть, а я жму плечами.
– Мне очень жаль… – не жаль. – Но уже поздно… – нормально. – И мы с папой тоже идём сейчас спать! – не спать.
– Я унесу Егора, – кивает Марк и берёт на руки нашего медведя, который даже не просыпается. Поразительный талант отрубиться где угодно, но вот если его всё-таки разбудить – будет плохо всем. А специально его уторкать – это сразу провальный план.
Спустя пол часа мы сидим за столом и… молчим. Просто в тишине ловим кайф от того, что наши пальцы переплетены, что за окном снег, шумит ветер, щёлкает, переключая режимы, гирлянда. Я ложусь грудью на стол, утыкаюсь лбом в сгиб руки.
Хорошо… тихо.
Дом, улица, собака цокает по паркету когтями. Где-то за окном скрипит и стонет чья-то калитка. Свистит ветер, и гирлянда “тык-тык… тык-тык”.
Шумит закипающий чайник. Выключается со щелчком и продолжает бурлить какое-то время.
Ветер: свистит.
Гирлянда: тык -тык… тык-тык…
Чайник: бурлит
Собака: цок -цок-цок.
Ветер: свистит.
Гирлянда: тык -тык… тык-тык…
Чайник: бурлит
Собака: