Раздираемый самыми бурными страстями, я упал перед нею на колени.
— О, Бьондетта! — воскликнул я. — Если бы ты видела моё сердце, ты не стала бы разрывать его на части!
— Ты не знаешь меня, Альвар, и ты будешь причинять мне жестокие страдания, пока не узнаешь. Ну что же, я сделаю над собой последнее усилие, открою тебе все свои карты — может быть, это подымет твоё уважение и доверие ко мне и избавит меня от унизительной и опасной участи — делить их с другими. Советы твоих прорицательниц слишком совпадают с моими, чтобы не внушать мне опасений. Кто поручится, что за этими личинами не скрываются Соберано, Бернадильо, твои и мои враги? Вспомни Венецию. Ответим же на все их ухищрения такими чудесами, каких они, без сомнения, не ждут от меня. Завтра я прибуду в Маравильяс, куда они всеми способами пытаются не пустить меня; там меня встретят самые оскорбительные, самые грязные подозрения. Но донья Менсия — справедливая и почтенная женщина. Твой брат — человек благородной души, я отдам себя в их руки. Я буду чудом кротости, приветливости, покорности и терпения. Я выдержу любые испытания. — Она на мгновенье умолкла и затем горестно воскликнула: — Довольно ли будет такого унижения, несчастная сильфида? — Она хотела продолжать, но поток слёз не дал ей говорить.
Что сталось со мной при виде этих порывов страсти и отчаяния, этой решимости, продиктованной благоразумием, этих проявлений мужества, которые казались мне героическими! Я сел рядом с ней и пытался успокоить её своими ласками. Сначала она отталкивала меня; потом я перестал ощущать это сопротивление, но радоваться не было оснований: дыхание её стало прерывистым, глаза наполовину закрылись, тело судорожно вздрагивало, подозрительный холод распространился по всей коже, пульс был едва слышен, и всё тело казалось бы совсем безжизненным, если бы не слёзы, по-прежнему потоком струившиеся из глаз.
О, сила слёз! Бесспорно, это самая могучая из стрел любви! Мои сомнения, моя решимость, мои клятвы — всё было забыто. Желая осушить источник этой бесценной росы, я слишком приблизил своё лицо к её устам, нежным и благоуханным, как роза. А если бы я и захотел отстраниться, две белоснежные, мягкие, неописуемо прекрасные руки обвились вокруг моей шеи, и я не в силах был высвободиться из этих сладостных пут…
— О, мой Альвар! — воскликнула Бьондетта. — Я победила! Теперь я счастливейшее из созданий!
У меня не было сил вымолвить слово; я испытывал необыкновенное смущение, скажу больше — я окаменел от стыда. Она соскочила с кровати, бросилась к моим ногам и стала снимать с меня башмаки.
— Что ты, дорогая! — воскликнул я. — Зачем это унижение…
— Ах, неблагодарный, — отвечала она, — я служила тебе, когда ты был всего лишь моим повелителем. Дай же мне теперь служить моему возлюбленному.
В мгновенье ока я оказался раздетым; волосы мои были аккуратно убраны в сетку, которую она нашла у себя в кармане. Её сила, энергия и ловкость были столь велики, что я не мог сопротивляться им. С тою же быстротой она совершила свой ночной туалет, погасила свечу и задёрнула полог.
И тут она спросила нежным голоском, с которым не могла бы сравниться самая сладостная музыка:
— Дала ли я моему Альвару такое же счастье, как он мне? Но нет! Я всё ещё единственная счастливая из нас двоих; но скоро и он будет счастлив, я так хочу. Я дам ему упоительное блаженство, всю полноту знания, я вознесу его на вершины почестей. Любимый мой, хочешь ли ты быть превыше всех созданий, подчинить себе, вместе со мной, людей, стихии, всю природу?
— О, дорогая моя Бьондетта! — отвечал я, правда, сделав над собой усилие. — Мне достаточно одной тебя, ты одна — желанье моего сердца.
— Нет, нет, — быстро возразила она. — Тебе не должно быть достаточно одной Бьондетты. Меня зовут не так. Ты дал мне это имя, оно нравилось мне, я охотно носила его; но нужно, чтобы ты знал, кто я… Я дьявол, мой дорогой Альвар, я дьявол…
Произнеся это слово с чарующей нежностью, она зажала мне рот поцелуем и тем самым лишила меня возможности отвечать. Как только я вновь обрел способность говорить, я сказал:
— Перестань, моя дорогая Бьондетта, кем бы ты ни была, перестань повторять это роковое имя, не напоминай мне о заблуждении, от которого я давно уже отрёкся.
— Нет, мой дорогой Альвар, нет, это совсем не было заблуждением; но мне пришлось заставить тебя так думать, мой бедный мальчик. Пришлось обмануть тебя — нужно же было заставить тебя образумиться. Ваш род бежит от истины. Лишь ослепив вас, можно дать вам счастье. О, ты будешь безмерно счастлив, стоит только пожелать. Я обещаю осчастливить тебя. Ты уже убедился, что я не так страшен, как меня малюют.
Эта болтовня окончательно привела меня в замешательство. Я не хотел поддерживать разговор, и опьянение чувств, в котором я находился, способствовало этому добровольному самообману.
— Отвечай же, — настаивала она.
— Что же я должен ответить?
— Неблагодарный, положи руку на это сердце, которое боготворит тебя быть может, и твоё зажжётся хоть каплей тех чувств, которые переполняют меня. Пусть и в твоих жилах вспыхнет хоть на мгновенье упоительное пламя, горящее в моих. Смягчи, если можешь, звук этого голоса, созданного, чтобы возбуждать любовь, которым ты сейчас пользуешься лишь для того, чтобы пугать мою робкую душу. Скажи мне, наконец, если можешь, но с той же нежностью, какую я испытываю к тебе: «Мой дорогой Вельзевул, я боготворю тебя[9]…»
При звуке этого рокового имени, хотя и произнесённого таким нежным тоном, меня охватил смертельный ужас. Я оцепенел от изумления, мне казалось, что душа моя погибла, если бы не глухие угрызения совести, раздававшиеся где-то в потаённом уголке моего сердца.
Вместе с тем моя чувственность пробудилась с такой силой, что разум уже не мог совладать с ней. Она предала меня, беззащитного, в руки моего врага, который воспользовался этим и без труда овладел мной.
Он не дал мне опомниться, задуматься над совершённым проступком, коего он был не столько соучастником, сколько виновником.
— Ну вот, теперь наши дела устроены, — сказал он тем же голосом, к которому я успел привыкнуть. — Ты искал меня: я последовал за тобой, служил тебе, помогал, выполнял всё, что ты хотел. Я желал овладеть тобой, но для этого нужно было, чтобы ты добровольно предался мне. Конечно, первой уступкой с твоей стороны я обязан кое-каким хитростям; но что касается второй — ты знал, кому предаёшься, я назвал себя, и ты не можешь ссылаться на своё неведение. Отныне, Альвар, наш союз нерасторжим, но чтобы упрочить его, нам необходимо лучше узнать друг друга. И поскольку я уже знаю тебя почти наизусть, чтобы сделать это преимущество обоюдным, я предстану перед тобой в своём настоящем виде.
Не успел я опомниться от этой странной речи, как рядом со мной раздался резкий свист. В ту же минуту окружавший меня мрак рассеялся; карниз под потолком оказался весь покрыт огромными улитками; их рожки быстро шевелились и вытягивались, излучая пучки фосфорического света, который от движения становился ещё ярче.
Наполовину ослеплённый этой внезапной иллюминацией, я бросил взгляд на постель рядом с собой. Но что я увидел вместо прелестного личика? О, небо! отвратительную голову верблюда. Громовым голосом она произнесла своё зловещее Che vuoi? которое некогда повергло меня в такой ужас в пещере, разразилась ещё более зловещим хохотом и высунула бесконечно длинный язык…
Я вскочил и, зажмурив глаза, бросился ничком на пол под кровать. Сердце моё, казалось, готово было выскочить из груди, я задыхался, мне не хватало воздуха. Не знаю, сколько времени я провёл в этом неописуемом состоянии, как вдруг почувствовал, что кто-то теребит меня за руку. Ужас мой возрос ещё более. Когда я всё же заставил себя открыть глаза, яркий свет ослепил их. Однако он исходил уже не от улиток — их не было на карнизе; это было солнце, светившее мне прямо в лицо. Кто-то снова потянул меня за руку: я узнал Маркоса.
— Э, господин кавалер, когда же вы собираетесь ехать? — спросил он. Если вы хотите ещё сегодня добраться до замка Маравильяс, вам нельзя терять времени, скоро полдень.
Я не отвечал. Он внимательно посмотрел на меня.
— Как? Вы всю ночь пролежали одетым? Значит, вы спали без просыпу 14 часов. Как видно, вы порядком утомились. Ваша супруга так и думала, вот почему, вероятно, не желая стеснять вас, она переночевала у одной из моих тёток. Но она оказалась проворнее нас с вами. По её распоряжению, вашу карету с самого утра привели в порядок, и вы можете ехать. Ну, а вашей супруги вы уже здесь не застанете. Мы дали ей хорошего мула, она хотела воспользоваться утренней прохладой и отправилась вперёд вас. Она будет поджидать вас в первой же деревне на вашем пути.
Маркос вышел. Я машинально протёр глаза и поднёс руки к волосам, чтобы потрогать сетку, в которую они должны были быть убраны. Они были в беспорядке, никакой сетки на голове не было, косичка оставалась заплетённой и перевязанной бантом, как вчера с вечера.
«Неужели я грежу? — подумал я. — Неужели это был сон? Неужели возможно такое счастье, что всё это было не более как сон? Я видел, как она гасила свечу… Она погасила её… Вот и она…»
Вошёл Маркос.
— Если хотите откушать, господин кавалер, на стол подано. Ваша карета готова.
Я встал с постели, с трудом держась на ногах, колени у меня подгибались. Я согласился немного поесть, но не смог проглотить ни крошки. Затем я пожелал отблагодарить фермера и возместить ему причинённые расходы, но он отказался.
— Ваша супруга заплатила нам более чем щедро, — сказал он. — Славные у нас с вами жёнки, господин кавалер. — Ничего не ответив на эти слова, я сел в карету, и она тронулась.
Не берусь описывать смятение, царившее в моем уме. Оно было столь велико, что мысль об опасности, в которой находилась моя мать, отступила на второй план. Я сидел, разинув рот, бессмысленно выпучив глаза, более похожий на восковую куклу, нежели на человека.