Влюбленный пленник — страница 24 из 90

– Посколько ФАТХ – это начало революции, а не только войны за освобождение, нам придется прибегнуть к насилию, чтобы избавиться от привилегированных, прежде всего, от Хусейна, от бедуинов и черкесов.

– А как вы это сделаете?

– Нефть принадлежит народам, а не эмирам.

Я очень хорошо запомнил эту фразу, потому что, скорее, простодушный, чем порочный, то ли всерьез, то ли нет, полагал, что это нужно самому бедному народу: беднея все больше, позволять себе роскошь содержать жирных эмиров, они видят не жир, а свежесть зеленого сада; некоторые бедные экономят и даже разоряются ради Рождества, а другие, еще более бедные, радуются, что над ними вырастет жирное растени. Есть народы, которых ночью пожирают клопы, а днем мошки, и они готовы это терпеть, лишь бы жирели стада набожных монархов. Но поскольку мои размышления той ночью были несвоевременными и неуместными, вслух я ничего не произнес. Из наших ртов и ноздрей вырывался дым аравийского табака.

– Нам нужно избавиться от Хусейна, от Америки, англичан, Израиля и от ислама.

– А почему от ислама?

С самого начала, как только мы прибыли сюда, я обратил внимание на его длинную черную бороду, жгучий взгляд, блестящие черные волосы, темную кожу, а еще на то, что этот человек все время молчал. Но сейчас вопрос задал именно он: «Почему от ислама?». Голосом мягким, твердым и таким отчетливым, что казался почти прозрачным:

– Зачем избавляться от ислама? Как? Избавиться от Бога?

Он обращался именно ко мне:

– Ты здесь не просто в арабской стране, не просто в Иордании, на берегу Иордана, ты с фидаинами, значит, ты наш друг. Когда ты пришел – он улыбнулся – ты приехал из Франции, я из Сирии, – когда ты только пришел, ты нам сказал, что не веришь в Бога, но, по-моему, если бы не верил, тебя бы здесь не было.

Он улыбался.

– Я хочу быть хорошим мусульманином. Если ты согласен, мы будем разговаривать вдвоем, при всех. Ты согласен?

– Да.

– Тогда встань и пройди половину пути, а я пройду вторую половину. Мы встретимся и обнимемся. Пусть пребудет с нами дружба по время разговора и после, но главное, перед началом разговора. Год назад меня послали в Китай на три месяца. Вот что мне запомнилось из учения Мао: перед началом разговора нужно доказательство дружбы: два поцелуя в щеки.

Он говорил свободно. Немного смущенный оттого, что завладел разговором, он, тем не менее, не сомневался в своих словах, ведь речь шла о Божественном. Когда мы поднялись, чтобы обняться посреди палатки и вернулись на свои места, наступила полная тишина. Разговор возобновился так: «Все равно нужно будет добывать нефть».

Возможно. Углеводородом займутся эксперты. Но этим утром фидаинам казалось, что вся аравийская нефть помещалась в единственном бездонном колодце, колодце Данаид, подобном полному золотых монет ящику англичан, который никогда не пустел, несмотря на полные карманы, сумки, коробки, мешки, притороченные к седлам лошадей. Сириец Абу Жамаль сказал:

– Если бы Бога не было, то и тебя бы здесь тоже не было. Мир создал бы себя сам, и мир был бы Богом. Мир был бы добрым. Но он не Бог. Мир несовершенен, потому что он не Бог.

Абу Амар перевел на французский. Я был опьянен усталостью, поэтому ответил довольно опрометчиво:

– Если Бог создал этот мир, Он создал его плохим, а это сводится к тому же самому. Бог причина несовершенства мира.

– Мы здесь, чтобы принести лекарство. Мы вольны выбирать себе лекарство, мы вольны выбирать себе невзгоды.


Я уже ясно видел, что земля плоская, а Лотарингия называется еще Лотринген и принадлежит она Лотарю. Призовите мне в помощь Фому Аквинского. Мы с Абу Жамалем продолжали поединок, совершенно не беспокоясь, ни тот, ни другой, что он неизбежно ведет к святотатству, но главным для меня были не аргументы обеих сторон, а эта доброжелательность и решительность, не сама дискуссия, которая уводила нас, как мне казалось, к анемичной схоластике, а именно доброжелательность, при том, что наши мнения расходились. Мы, и в самом деле, были вольны говорить все, что угодно. Мы не были опьянены, мы просто утратили ощущение реальности, а в паре километрах отсюда одинокий Абу Хани, вероятно, видел уже десятый сон.

Я почти грубо перебил Ферраджа, обратившись к Абу Жамалю.

– Ты захотел, почти потребовал, чтобы мы начали спор и чтобы тебя поддерживал Бог, ты выбиваешь почву у меня из-под ног, потому что у меня нет столь же грандиозного и величественного защитника. Тем более что его величие дает тебе возможность усиливать свои аргументы соразмерно его величию. Ты захотел, почти потребовал, чтобы мы начали спор под знаком дружбы, это значит, ты, мусульманин, больше веришь в дружбу, чем в Бога. Ведь вот мы здесь, все вооружены, я неверующий среди верующих, и все же ваш друг.

– Кто, если не Бог, дарит дружбу? Тебе, мне, всем нам этим утром. Разве ты был бы другом, если бы Бог не вложил тебе в сердце дружбу к нам, а нам – дружбу к тебе?

– Но почему Он не дарит ее Израилю?

– Он это сделает, когда пожелает. Думаю, Он это пожелает.

Мы по очереди заговорили о том, как орошать пустыню.

– Значит, нужно будет избавиться от эмиров, ведь они владеют пустыней. И изучить науку орошения. Досадно, наши эмиры потомки Пророка, – сказал Феррадж.

– Надо им объяснить, что они, как и все мы, сыновья Адама.

Это сказал Абу Жамаль. Потом обратился ко мне:

– Если бы какой-нибудь иорданский солдат, то есть, мусульманин, стал тебе угрожать, я бы его убил.

– Если бы он угрожал тебе, я бы сделал то же самое.

– Если бы он убил тебя, я бы отомстил за тебя, убив его, – рассмеялся он.

– Трудно, наверно, оставаться мусульманином. Я тебя уважаю, потому что в тебе есть вера.

– Спасибо.

– Но уважай меня за то, что я умею обходиться без нее.

Решиться на ответ было опасно. Он задумался, затем все же сказал «нет».

– Я молю Бога, чтобы Он вернул тебе веру.

Мы все в палатке рассмеялись, даже Абу Омар, даже Абу Жамаль. Было почти четыре часа утра.


Это ночное бдение было просто волшебным, молодые люди пили чай или апельсиновый сок, слушали и наставляли старого француза, неожиданно оказавшегося здесь под покровом зимы, той самой зимы, что началась Черным Сентябрем, среди веселых, насмешливых, совершенно не циничных террористов, увлеченных игрой слов, одновременно бесстыдных и сдержанных, как семнадцатилетние семинаристы, от их имен дрожали газетные страницы, словно листья на деревьях. На земле и на небе об их подвигах говорили с ужасом и отвращением, отвращение было на лицах и в словах, впрочем, его легко можно сымитировать. То, что в их адрес высказывали какие-то банальности на тему морали и нравственности, их совершенно не беспокоило. Этой ночью, с вечера до зари…

После моего приезда в Аджлун время претерпело любопытную трансформацию. Каждый момент стал «драгоценным», то есть, таким блистательным, что нужно было подбирать каждый его осколок, после времени сбора урожая пришел сбор урожая времени.

Мне, однако, удалось их поразить, когда я проглотил восемь капсул нембутала. В этом укрытии, оборудованном глубоко под землей, к тому же, под навесом, мой сон был мирным и безмятежным. Чернокожие американцы из Черных Пантер были мне очень симпатичны, но забавной была сама ситуация: появиться в США после того, как в Париже американский консул отказал мне во въездной визе; еще забавнее было находиться здесь, спокойно спать, соприкоснувшись с этим диким эгалитаризмом, воспринятым тоже довольно дико: событие не показалось мне каким-то особо важным, забавным, скорбным или героическим, эти нежные террористы вполне могли бы расположиться на ночлег прямо на Марсовом поле, а мы издалека разглядывали бы их в полевые бинокли, издалека – потому что боялись бы промокнуть, они писали высоко и очень далеко. Пятнадцать-двадцать террористов, вытянув шеи, пристально смотрели на флакон, восхищенные количеством капсул нембутала (восемь) и моим безмятежным лицом, они следили, как двигается мой кадык, когда я глотал яд. В их глазах я прочел столько изумления, а то и восхищения, что, кажется, догадался, о чем они думают:

– Не боится проглотить такую дозу… наверное, смелый француз. Этой ночью мы дарим приют герою.

В разговорах и в дружеских спорах прошло несколько часов, эти долгие ночи идиотской усталости и взаимного привыкания: болтовня ни о чем, которую сейчас я пытаюсь воссоздать на этих страницах.


В каждой мечети, пусть самой крошечной, был свой источник для ритуальных омовений: слабенькая струйка воды, что-то вроде болотца или водоем с оградой. Когда нужно было побрить лобок, готовясь к молитве, набожный фидаин шестнадцати-девятнадцати лет из покрытых листвой веток и пластмассового зеленого ведра сооружал в лесу эдакий Ганг в миниатюре, крошечный индивидуальный Бенарес у подножья фигового дерева, бука или пробкового дуба, он окроплял себя водой и очищался ею. Так точно была воссоздана Индия, что я, проходя мимо этого места, из губ мусульманина, стоящего здесь со сложенными для молитвы руками, услышал шепот «Ом мани падме хум». В магометанском лесу стояли будды.

Вот только:

Куда бы ни текла (или где бы ни застаивалась) вода, все равно это был источник, и с наступлением ночи на каждом шагу ислам спотыкался о язычество. Именно здесь, где христианские верования воспринимаются как богохульство, разъедающее душу, словно человеческий организм – солитер (он же: запрещенная карточная игра, то есть, грех), язычество приносит немного тьмы в полдень, немного солнца во мрак, немного мха, влагу, что просачивается через капилляры Иордана, вызывая сильную аллергию у феи, которая по ночам кашляет и не может уснуть, сжимая в руке волшебную палочку. Влажный мох, на котором остается след человеческой ступни.


Поскольку фидаины никогда ничего не имели и никогда не знали роскоши, от которой хотели избавить мир, им оставалось только воображать ее, роскошь. Эти «периоды энергосбережения», о которых я говорил выше: эти мечтания, от которых необходимо освободиться, коль скоро нет ни сил, ни подходящего случая воплотить их в жизнь. И тогда изобретают игру под названием революци