Как должны были лечь карты (очевидно, здесь соединились любовь и деньги), если два эти семейства, во всем, казалось бы, чуждые одно другому, сегодня породнились в результате брака?
Я пишу это, потому что мне хочется, чтобы читатель, хотя бы на время чтения, помнил, что в Палестине разворачивалась сложная история, где слишком многие рвались к власти. Это пространство отнюдь не было пустым. Сильные мира сего, прежде всего, крупные землевладельцы, лишенные имущества Израилем, еще сохраняют престиж в глазах крестьян, потому что являются потомками Пророка.
Задолго до того, как стать фидаинами, они были палестинцами, все родом из одного уничтоженного леса, в котором по сю пору не засохли стволы двух десятков генеалогических деревьев, чьи последние ветки еще зеленели, а первым было как минимум полторы тысячи лет, а может, и больше, христиане и монофизиты при Византии, евреи и, наконец, мусульмане.
Эти старинные семейства, привычные к цинизму, обману, фальсификациям, не опасались мировых потрясений, но те, что шли непосредственно за ними, теряли от страха голову. В Бейруте один знакомый главный редактор газеты с ужасом говорил мне, что чувствует, как постепенно вступает на путь порока:
– Мой сын стал приносить в дом свежие фрукты. В первый раз я отказался от них, происхождение показалось мне сомнительным. Во второй раз я их ел, потому что был очень голоден. Потом я уже стал ждать, когда сын их принесет, и, наконец, стал его наставником в искусстве воровства. Воровство фруктов, нефти, муки, казалось бы, это ерунда, но мы лжем, вот что самое страшное. Вторжение чужого государства сделало из нас преступников. А самое главное – лжецов, одно это означат, что в какой-то момент наша мораль стремительно обрушилась.
Когда я слушал его, мне казалось, что передо мной – потрепанное будущее доктора Махджуба.
Действенный, хотя и довольно банальный морализм причинял настоящую боль представителям буржуазии, еще верящим в вечные ценности, проповедуемые отцами в школе Святого Иосифа. Эта самая буржуазия стояла в социальной иерархии как раз под знатными семействами, чей воинственный и напористый аристократизм ограждал их от излишней щепетильности. Именно в здешних благородных кругах была изобретена поговорка: «Украсть – это просто поменять местоположение предмета».
Забавно, что недалеко от Аммана, то есть, от администрации хашимитов и от палестинских волнений, маленькое племя численностью около пяти сотен человек, бродячее племя, проживало в палатках рваных и латаных, еще хуже, чем в палестинских лагерях, скитаясь от долины к долине, кормясь тем, что добудут мелким воровством и попрошайничеством. Я узнал его историю от мужчин племени, если, конечно, они не солгали: доктор Альфредо спросил у меня, что мы могли бы сделать для маленькой группки бродяг, не внесенных ни в какие списки. В 1970 году она насчитывала пятьсот шестьдесят три человека. Это был один род, их изгоняли из лагерей, деревень и округов, у них не было не только своей территории, но даже просто клочка земли. Они ставили палатки на недавно убранных полях ржи. Поскольку их не признавали, даже в качестве «перемещенных лиц», ООН не защищала их права. Чтобы как-то прокормиться, они, не умеющие ничего делать и, как мне кажется, ненавидящие всякую работу, воровали и попрошайничали. В этом маленьком псевдо-племени имелась, однако, своя иерархия, внизу – все женщины, девочки, затем дети мужского пола, сильные мужчины и, наконец, шестнадцать бородатых стариков, а над ними – вождь, которого я видел, но знаком с ним не был, он показался мне самым старшим в племени, у него было больше всего власти, а манеры вроде бы и мягкие, но не допускающие никакой фамильярности.
Их родным языком был арабский, на нем, как мне пояснили, говорили в Латакии, сирийском порту. Наверное, оттуда они и пришли, точно не могу сказать, потому что все, кого я расспрашивал, давали разные ответы: вероятно, они пустились в дорогу в 1948 году, когда Израиль выгнал их из Палестины. Затем потерялись где-то в пустыне Негев, где оставались больше года. Потом отправились к Синаю, вернулись в Палестину, которая уже называлась Израилем, различными путями через Петру попали в Иорданию, добрались до северных и восточных областей, и вот, так нигде и не обосновавшись по пути, никому не доверяя, ни на кого не полагаясь, дошли до окрестностей Аммана, где мы, Альфредо, Набила Нашашиби и я, с ними и познакомились. Со дня Исхода численность группы практически не изменилась благодаря тому, что сурово порицалось Церковью: инцесту.
Мы вчетвером: Альфредо, Набила, фидаин по имени Ширан и я, решили их навестить, для начала просто, чтобы пересчитать, определить, чем им можно помочь. Ширан переводил:
– Мы придем послезавтра. Мы насчитали двадцать три палатки. Мы принесем одеяла: по восемь на каждую палатку. Спички. Ящики. Мыло. Сто банок тушенки. Двести банок сардин.
Все или почти все население табора вышло к нам. Они явно были разочарованы, потому что мы не стали ничего раздавать сразу. Когда мы начали говорить, люди пожимали плечами. Они привыкли жить не просто сегодняшним днем, а теперешним мгновением, и не могли представить себе будущее, «послезавтра» было для них непостижимо. Впрочем, не знаю, по какой детали или деталям, я понял, что мы скорее имеем дело с группой людей, выбравших маргинальное существование сознательно – может быть, с толпой, поставленной вне закона палестинцами, предпочитавшими сами оставаться в рамках закона – чем с остатком племени, численность которых уменьшилась из-за долгих переходов, смертей, усталости и нищеты. Во всяком случае, мы убеждали себя, что это псевдо-племя, познавшее столько горя, принадлежит к большой общине, что оно не брошено на произвол судьбы. Нас беспокоило, что, несмотря на настойчивые просьбы Набилы и Ширана, никто так и не сказал нам ни своего собственного имени, ни названия племени, так что когда мы рассказывали о нуждах людей, не будучи в состоянии назвать их, палестинские власти, полагая, что мы выдумали этих призраков с их проблемами, так ничем и не помогли, только смеялись над нами. Одеяла и консервы мы взяли из нескольких складов в лагере Бакаа, власти которого были не то, что жалостливы, а просто любезны. На следующий день мы вернулись с небольшим грузовиком подарков.
В Иордании до сих пор верблюд – символ богатства и благополучия, в племени имелся один верблюд, четыре лошади и стадо коз. Это поголовье скота целиком принадлежало вождю, которого никто из нас еще не видел.
Не думаю, что услышав наше обещание вернуться только через день, женщины и мужчины племени решили, что мы уже не вернемся никогда, просто наше возвращение показалось им очень далеким, как возвращение кометы, которое, конечно, можно вычислить путем сложных подсчетов, но новые поколения с большим трудом, словно подзабытую сказку, вспоминают о страхах и беспокойствах, какими сопровождалось ее предыдущее прохождение рядом с землей. В каком-то смысле и наше возвращение превращало их в собственных потомков. Вернуться после двух тысячелетий ожидания, причем, вернуться с многочисленными подарками – это было сродни празднику. Посреди лагеря натянули большую палатку, узкую и очень длинную, ее окружило все племя. Свой грузовик мы оставили рядом с палаткой под охраной двух фидаинов. Стояла полная тишина, только Набила обменялась приветствиями с несколькими женщинами. Полог палатки приподнялся, и мы оказались внутри. Шестнадцать старейшин сидели на корточках на одеялах в одном конце, а мы на таких же одеялах – в другом. Женщины подали чай всем, но прежде обслужили старейшин. Когда настала наша очередь, первому, очевидно, по старшинству, подали мне. Было слышно только, как губы втягивают обжигающий чай, англичанам эти звуки показались бы крайне неприличными, но были такими красивыми здесь, среди бород и песков!
Приподнялся полог палатки с той стороны, где сидели старейшины: появился Старейшина шестнадцати старейшин и всех остальных. Нас он не увидел. Все шестнадцать поднялись, мы тоже; первого из шестнадцати Вождь шестнадцать раз поцеловал в правую щеку, второй удостоился пятнадцати поцелуев в правую щеку, и мы слышали эти поцелуи, я даже думаю, что смачный звук прикосновения губ к коже был дополнительной милостью, третий получил четырнадцать приглушенных поцелуев, четвертый тринадцать поцелуев, пятый двенадцать, шестой одиннадцать, седьмой десять, восьмой девять поцелуев. Затем Вождь немного перевел дыхание и набрал слюны. Он был бородат и имел благообразный вид; если бы рядом с ним стоял какой-нибудь мальчик, поддерживая черную шерстяную мантию или если бы он распростерся ниц, не оставалось бы никаких сомнений, что в этом лже-племени, как в Ватикане, продолжается ритуал Византийского Двора. Вождь возобновил свои труды: девятый старейшина удостоился восьми поцелуев в щеку, десятый семи поцелуев, одиннадцатый шести, двенадцатый пяти, тринадцатый четырех, четырнадцатый трех, пятнадцатый двух, шестнадцатый одного поцелуя, который стал последним. Явив нам это чудо: словно украдкой показав ритуалы племени, он отвернулся, так и не взглянув на нас, и вышел из палатки. Один из шестнадцати старейшин отделился от группы и, подойдя к нам, очень вежливо сообщил по-арабски, что вождь принимает подарки и сам займется их распределением.
Откуда взялись эти хоть и скупо, но вполне обдуманно раздаваемые поцелуи? Никогда, ни в исламе, ни где-либо еще, я не встречал такого: чтобы высшее должностное или духовное лицо целовало вот так, сдерживая чувства, словно на каждую щеку приклеивало, вернее, пришпиливало, звучную медаль, при этом губы и щеки слеплялись и разлеплялись с тем же шумом, с каким губы и языки втягивают обжигающий чай. Или на каждую щеку наклеивали марку? Откуда взялся этот обычай? Откуда восходил? Или это был церемониал, призванный выделить и отличить это псевдо-племя? Возможно, возникала иная иерархия, основанная на иных представлениях о старшинстве и первенстве; и, повзрослев, нынешние дети сами будут раздавать эти отличительные знаки благородства, полагая их самыми древними из всех существующих в мире.