Эдакая милая причуда, как все эти фразы, чье происхождение неизвестно, авторство не установлено, а бойцы слышат их из уст Абд аль-Кадира, Абд эль-Керима, Лумумбы, Мао Цзэдуна, Че Гевары. Мне показалось, я даже узнаю знакомое звучание, и я сказал об этом Мубараку. Ироничный взгляд скользнул по мне словно вопрос:
– Ну, разумеется, первым сказал француз, тоже мне, пуп земли.
Я прошептал:
– «Вечность не казалось мне столь долгой, чтобы можно было отдохнуть».
– Так даже лучше, это чье?
– Бенжамен Констан, «Сесиль». Или «Красная тетрадь», уже не помню.
Он, похоже, был сбит с толку.
– Еще один слабак.
Он ходил за мной по пятам, словно ищейка.
– Знаешь, Жан, я африканец в Азии. Палестинцы приводят меня в замешательство.
– А еще Палестина это самая близкая к Африке страна.
– Для меня пирамиды – это уже Азия. Фараоны, Навуходоносор, Давид, Соломон, Тамерлан, Пальмира, Зороастра, Иисус, Будда, Мохаммед, в них нет ничего африканского.
– А кто рядом с тобой?
– Наполеон, Изабелла Кастильская, Елизавета Первая, Гитлер. И еще: территория, пространство, это языковая вольность, причем, тщеславная.
И только гораздо позднее, кажется, уже после его смерти, я узнал, что он ни с кем никогда не спал. Ни с мужчинами, ни с женщинами. Наверное, его сперма через гортанный тембр его голоса перетекала в того или ту, кто его слушал. Не то, чтобы он рассказывал какие-то эротические истории – казалось, он избегал этих подробностей – но в теплоте его голоса была какая-то надежность, властная и застенчивая одновременно, как у напряженного члена, ласкающего любимую щеку. Вот и поэтому тоже я не сомневался, что он наследник бродяг из бывшего парижского предместья.
Может, он и сознательно копировал этот просторечный акцент, во всяком случае, мне так и не удалось застать его врасплох и заподозрить, что он обезьянничает. Разумеется, каждый будет помнить случаи или обстоятельства, после которых (или из-за которых) сохранился такой акцент: летчик-мартириканец, оставивший случайной любовнице из Дижона на память о проведенной вместе ночи младенца, курчавого бургундца, юный немец из Гамбурга, разговаривающий на весьма изящном французском и использующий такие выражения: «он мне мозги засрал» или «у меня это в печенках сидит», и все это говорилось простодушно, без стыда и стеснения: его любовник, рабочий из Вогезов, проведший три года в плену во время войны, произносил это наивно и бесхитростно, сам не осознавая неуместности подобных слов, а главное, он не понимал, как плохо эти выражения вписываются во французский язык. Мимолетная встреча в Джибути… какой-нибудь унтер-офицер из Пантена, возможно, знал Мубарака в юности, он-то и оставил ему на хранение этот подарок: красивый акцент. Мубарак никогда мне об этом не говорил, разве что упоминал о том, как сотню раз прослушивал на патефоне «Проспера» и «Валентину» и как полюбил этот чуть хрипловатый голос Мориса Шевалье.
Гармония этого явившегося мне в сумерках пейзажа: синее небо, зеленые пальмы, охровая земля – напомнила мне, что палестинцы так же прекрасно гармонируют друг с другом, ведь небо, пальмы, земля, солдаты не знали о существовании друг друга. Единственными звуками, которые я слышал в течение года, были треск автоматов и гудение самолета или вертолета, только после битвы при Аджлуне я понял, что курицы не переставали кудахтать, а коровы мычать, потому что я их, наконец, услышал.
Все, что я написал прежде, нужно было, чтобы отсрочить момент, когда я осмелюсь задать себе этот вопрос: если бы палестинская революция не была направлена против народа самого загадочного и непонятного, чьи истоки восходили к Истокам, а бытие возникло прежде Бытия, народа, который уготовил себе Тьму Веков, она бы привлекала меня с такой силой? Мне кажется, задавая себе этот вопрос, я сразу же и отвечаю на него. Четко выделяясь на этом фоне: Ночь всех Начал – и так будет всегда – палестинская революция переставала быть просто битвой за отнятую землю, она становилась борьбой метафизической. Навязывая всему миру свою мораль и свою мифологию, Израиль уподоблял себя Власти. Он был Властью. Стоило лишь взглянуть на убогие ружья фидаинов, и становилась очевидна эта несоизмеримая дистанция между двумя вооружениями: с одной стороны, довольно мало убитых и тяжелораненых, с другой – истребление, санкционированное и одобренное европейскими и арабскими народами.
Бесконечные славословия Израилю; приветствия в адрес единственной демократии Ближнего Востока; орошенная, оплодотворенная, усаженная деревьями пустыня, где у каждой яблони или березки имелось свое имя; непримиримая, но весьма галантная борьба между ашкенази и сефардами; научные, археологические, биологические открытия этой страны, которая могла именоваться лишь Государством, и никак иначе; в 1970 всё, что до нас доходило, доходило через оккупированные территории, то есть, существовало нечто вроде цензуры, и мы получали искаженное изображение, пропущенное через фильтр Еврейского государства. Напрямую Израиль не говорил никогда или мы не слышали: о нем нам говорили оккупированные арабы.
На Ближнем Востоке Государство Израиль это синяк, кровоподтек, навечно застывший на мусульманском плече, и не только из-за последнего укуса – в 67-ом – но потому, что немного времени спустя в Дамаске арестовали и повесили Эли Коэна, потому что каждый палестинец и каждый араб считал, что его выслеживают евреи. Несколько дней назад (1985) Д. сказал мне, что Моссад распространяет опиум и гашиш среди молодежи Южного Ливана.
– Американскую полицию тоже обвиняли в том, что она раздает наркотики черной молодежи.
– Знаю. Моссад стажируется в США. Цели, возможно, и разные, поскольку обстановка другая, но средства не меняются. Здесь люди Моссада надеются, что молодые, утратив волю, в эйфории укажут тайники с оружием и убежища фидаинов. Тут и пресса, и радио, и всякие слухи, якобы беспорядочные, а на самом деле, хорошо продуманные и адресные, израильтяне так активизировали свои службы разведки, что арабы просто сбиты с толку, среди них царит паника. Я сейчас расскажу об одном человеке, его многие знали. В Бейруте, той самой части, которая станет Западным Бейрутом, то есть преимущественно мусульманским, почти полностью про-палестинским, появился некий человек. Как он там появился, никто не помнит. В один прекрасный момент просто там оказался, вот и все. Никто ничего не видел, этот человек говорил по-арабски с палестинским акцентом, просто возник ниоткуда, как боги, которые иногда появляются на земле, и не хотят, чтобы их до поры до времени узнавали, только вел он себя как-то странно. Дети смеялись над ним, родители жаловались, его называли просто Чокнутый. Безумие, оно везде, ничего удивительного, что и там оно было, иногда казалось каким-то нарочитым, что ли. Так вот, тот человек нес чепуху, вытворял всякие странности, например, вдруг вынырнет из темноты, направит прямо в лицо прохожему электрический фонарик и поет что-то бессвязное.
– Чокнутый, – говорили о нем, пожимая плечами. И добродушно улыбались.
Особо близко к нему никто не подходил, уж очень от него воняло отовсюду: от ног, изо рта – ужасно воняло – от рук, от задницы.
Он спал где придется, лишь бы от ветра укрыться, укутавшись в одно одеяло. Попрошайничал, ругался, говорил всякие гадости про израильтян.
15 сентября 1982, рано утром, в Западный Бейрут вошли израильские танки. Первые танки я заметил, когда они проходили мимо посольства Франции; в том, что израильские солдаты вошли в Западный Бейрут, не было ничего странного, но на первом танке жители Бейрута увидели Чокнутого. На этот раз он ничего не напевал, у него было суровое лицо. И униформа полковника израильской армии.
Больше я ничего о нем не знаю, но уверен, что дурной запах тоже был уловкой, чтобы никто к нему не приближался, такая военная хитрость.
В это время, с 1970 года до переправы Садата через Суэцкий канал в 1973, Израиля не существовало; до нас доносились только крики, жалобы с оккупированных территорий, неистовые песнопения, и эти звуки особо не тревожили ни лагеря, ни базы. Если кто-то умирал или болел по ту сторону реки Иордан, это был семейный траур, но все чувствовали тревогу, слишком хорошо осознавали ситуацию: понятно, что война с Хусейном нужна была Израилю, чтобы не прекращать оккупации Иордании, а передвижения дипломатов доказывали значимость этих мест, где мы не значили ничего.
Порой ближе к вечеру к лагерному расположению подходил какой-нибудь араб в галабее. Вместе с нами он пил чай или кофе, съедал немного риса, негромко прощался и уходил. «Знаешь, почему он остался стоять? – спросил меня как-то Феррадж. – Он не мог сесть. У него вдоль ноги, под галабеей, ружье. Он идет в Израиль. Если успеет, то расстреляет все свои патроны, может быть, этой ночью или под утро сдохнет какой-нибудь израильтянин».
В следующих строках я попробую объяснить разницу между базами и лагерями. Очевидно, что эти записки адресованы европейцам, арабы и так знают, в чем дело. В самом деле, на базах и в лагерях менталитет был совершенно разный.
Вплоть до 1971 года базы вдоль Иордана наблюдали за оккупированными территориями и той частью Палестины, которую ООН назвал Израилем.
Эти базы являлись подвижными военными подразделениями, состоявшими из двух-трех десятков палестинских солдат, которые спали в палатках, из вооружения имелись простые ружья, впоследствии один или два автомата.
Базы были разными. Например, развернутые прямо на краю скалы, под которой течет Иордан. Другие базы, в нескольких сотнях метров от этих, служили опорой первым, и тоже выставляли сторожевые дозоры. Вокруг этого второго полукруга имелся третий, а за ним и четвертый. У меня сложилось впечатление, что эти четыре полукружья образовывали своеобразный лабиринт-препятствие. Та, что находилась прямо на берегу, казалась довольно открытой, потому что береговая линия не была слишком изломана, а самой запутанной казалась та, что вела к дороге из Джераша в