Если хронологический порядок божественного родства соответствует человеческому, звание Богоматери, пожалованное Деве, заставляет задуматься, каким чудом или по каким математическим законам мать идет после своего Сына, но перед собственным Отцом. Это звание и эта шкала ценностей кажутся не такими загадочными, когда думаешь о Хамзе. Впрочем, слово «думать» здесь не равноценно слову «размышлять».
Треск минометов и пушек стал ближе, к ним прибавились звуки пулеметных очередей, разрывы зениток гаубиц, одиночные выстрелы фидаинов Ирбида.
Я лежал, одетый, на постели Хамзы. Прислушивался. Звуки боя, резкие и отчетливые, не смолкали, даже доносясь издалека, они оставались такими же пронзительными, но среди этого нагромождения шумов два коротких удара, прозвучавшие, казалось, негромко, но совсем рядом, как будто заставили отступить звуковой хаос. Два, в сущности, мирных звука: кто-то постучал в дверь моей комнаты. В одно мгновение я понял всё: смертоносный огонь извергался где-то вдалеке, а здесь согнутый указательный палец стучал о дерево. Я ничего не ответил, потому что еще не знал, как по-арабски будет «войдите», но главное – и я уже об этом говорил – потому что «увидел», именно «увидел» весь ход событий. Дверь открылась. В комнату проник свет звездного неба, а позади, за этим светом я различил большую тень. Я прикрыл глаза, делая вид, что сплю, но между ресниц видел всё. Обманула ли её моя хитрость? Это вошла мать. Она пришла из ночи, казавшейся теперь оглушительной, или из той ледяной ночи, которую я повсюду ношу с собой? Обеими руками она держала поднос, осторожно поставила его на синий с желтыми и черными цветами столик, о котором я говорил. Сам столик она приподняла и переставила к изголовью кровати, чтобы мне было удобнее достать, и ее движения были точны, словно движения слепого. Она бесшумно вышла и закрыла дверь. Звездное небо исчезло. Я мог открыть глаза. На подносе стояли чашка кофе по-турецки и стакан воды; я выпил и то, и другое, закрыл глаза, подождал немного, надеясь, что не слишком шумел. Опять два коротких стука в дверь, как и в первый раз; при свете звезд и убывающей луны появилась та же вытянутая тень, на этот раз привычная и знакомая, как будто всю мою жизнь, каждую ночь, перед сном, в один и тот же час эта тень входила ко мне в комнату, или нет, до такой степени привычная и знакомая, что казалось, будто она скорее во мне, чем где-то вне меня, поскольку с самого дня моего рождения по ночам приносила мне в комнату чашку кофе по-турецки. Сквозь ресницы я увидел, как она взяла синий столик и бесшумно поставила его на место, все с такой же безошибочной точностью движений, как будто была слепой от рождения, забрала поднос, вышла и закрыла дверь. Я боялся лишь одного: что моя вежливость не сравняется с ее учтивостью, а вдруг какое-нибудь едва заметное движение рук или ног выдаст мое притворство. Но все произошло так ловко и осторожно, что стало понятно: мать каждую ночь приносила Хамзе кофе и стакан воды. Бесшумно, только четыре отрывистых стука в дверь, и вдалеке, как на картине Детайля, канонада на фоне звезд.
Поскольку сын этой ночью находился на поле боя, я занимал его место в его комнате и на его постели и, возможно, играл его роль. На одну лишь ночь и на время, пока длилась эта сцена, старик, старше по возрасту, чем она сама, становился сыном матери, потому что «я был, когда ее еще не было». Будучи моложе меня, на время этого родного – родственного? – действа она, оставаясь матерью Хамзы, стала моей матерью. Этой ночью, ставшей навсегда моей собственной, моей личной ночью, дверь моей комнаты открылась и закрылась. Я уснул.
В 1970 и еще в 1984 население королевства Иордании являло собой забавную разнородность. Самой многочисленной и самой угнетенной частью были, и являются до сих пор, палестинцы, за ними более влиятельная, но не такая многочисленная община бедуинов, племена и семейства солдат, преданных королю Хусейну, и наконец, самые малочисленные, черкесы, почти все они принадлежали к высшему офицерскому составу и генералитету, это были чиновники высокого ранга, послы, советники короля. Над тремя этими народами возвышалось королевское семейство, в котором король, как говорят, прямой потомок Пророка, едва справлялся со всем этим разношерстным хозяйством, его официальными супругами являлись поочередно египтянка, англичанка, палестинка, американка иорданского происхождения, добавьте к этому еще целый выводок детей, в этих дебрях заблудился бы самый искушенный специалист по генеалогии.
Черкесов в королевстве около пятидесяти тысяч. Они повелевают, сами, в свою очередь, подчиняясь королю: это банда, и её главарем является отнюдь не Хусейн.
«Конечно, мы верны королю Хусейну, прямому потомку Пророка, а как же?», – ответил мне как-то глава большого черкесского семейства (черкесами называют и тех, кто обосновался на Ближнем востоке, и тех, кто живет в Советском Союзе). Он показал мне свою деревню в Иордании со множеством водных источников, такие деревни в Европе в Средние века искушенным глазом сразу подмечали бенедиктинцы, когда подыскивали место для монастыря: рядом должны быть пригодные для обработки земли.
– Мы бежали от Царей, которые хотели обратить нас в христианскую веру, они имеют наглость называть ее православием. Мы очень признательны султану Абдул-Хамиду, он нас принял и подарил много земель. Из России мы бежали не из-за бедности, а наши предки не искали приключений, когда уходили далеко от родных гор, мы сохраняем наши богатства, накопленные там. Наши материальные богатства и наш язык. Я мог бы показать вам седла, расшитые вермелью и золотыми нитями, золотые и серебряные шпоры, золотые стремена, расшитые золотом сапоги.
Он мне так ничего и не показал, но описал всё очень подробно. Его народ был мирным.
– А ваш язык? Он не имеет ничего общего с арабским. Говорят, вы пользуетесь им как тайным языком…
– Тайным?
– Его используют только черкесы, он делает из вас, целого народа, тайных агентов, ведь он не похож ни на один арабский или современный европейский язык.
– Мы просто народ, мирный народ.
– Разве какой-нибудь народ сегодня скажет, что он не мирный?
– Да, быть мирным модно, это правда.
– А в 1980 в моде были приключения, скачки на лошадях, знаменитые черкесские танцы…
– И это правда, мы были тогда в моде.
Какая мирная, безмятежная картина: огонь, оружие, война, кони, танцы, музыка, песни, галантная любовь, трепетное отношение к женщинам, когда ни один мужчина не мог публично коснуться складки передника или волос, причем, особенно неприкасаемой – во всех смыслах – была мать жены, и это возносило ее в моих глазах на такую высоту, что она представала передо мной самой величественной из всех Возлюбленных… Описание было таким точным и выразительным, что мне показалось, будто всё, перечисленное так тщательно, существовало лишь в воображении. А еще такое описание было необходимым. О черкесах дозволено знать только это, это общеизвестно и неоспоримо, как и то, например, что Ришелье был кардиналом. Глава семейства так настойчиво твердил об их предполагаемом богатстве, оставшемся на Кавказе, что у меня сложилось впечатление, будто черкесы перешли под командование Абдул-Хамида ради земель, которые можно было получить без особого риска, может быть, им хотелось какой-то стабильности, а еще – покорить племена бедуинов.
– Как за такое короткое время вы подчинили себе целый регион, получили власть, заняли крупные посты?
Он мягко улыбнулся, и я заметил, как его усы, хорошо подстриженные, тонкие, седые, подходят его седым, гладким волосам.
– Но ведь мы лучшие.
– Палестинцам вы не дали доказательств своей доброты.
– Дикари! Настоящие дикари, которые хотели заполучить власть.
– Власть у вас, и вы ее сохраняете. Вы пришли из России по своей воле, а палестинцев выгнали из их домов.
– Пусть идут сражаться против Израиля. Вы говорите о них, как какой-нибудь француз из левых. Иордания хочет жить спокойно.
Если бы кто-нибудь назвал черкесов «предателями», они были бы оскорблены до такой степени, что забили бы виновного насмерть. Однако именно это слово я и употребляю. Уйдя из России, черкесы перешли на сторону врага: Османской империи. Когда последний халиф был изгнан, а сама империя сократилась до границ Турции, они предложили свои услуги Глабб-Паше, а затем Хусейну. Это предательство меня никак не тронуло: они всегда переходили на службу к власти. Отсутствие порядочности в их поступках, вызванных желанием доминировать, не сблизило меня с ними, напротив, я чувствовал разочарование. О черкесах я еще буду говорить.
– А что вы скажете о семье Сурсок?
– Они друзья. Не все, конечно. Есть в этой семье паршивые овцы, но хотя они христиане, они друзья. Они богатые.
– Обогатились они довольно гнусным способом.
– Вы имеете в виду, что они продавали свои деревни еврейским общинам? А какой собственник не делал такого?
Хамза вернулся на рассвете, покрытое пылью лицо, усталые глаза, веселая улыбка. Оружие он спрятал в тайнике у изголовья кровати.
«Поздравляю, братишка, – сказал он, по-военному салютуя дыре в полу. Этой ночью ты хорошо пострелял, первоклассный стрелок». И засмеялся. Двое товарищей, пришедшие с ним, оставались серьезны. Он лег и, кажется, сразу же заснул. Я вошел в комнату его матери, просто чтобы поздороваться, не собираясь оставаться надолго. Она мне улыбнулась. Она сидела на полу на корточках, месила тесто, чтобы испечь хлеб на ужин. Поднялась, приготовила мне чай. Этой ночью, ночью битвы в Ирбиде, воду не нормировали. Город хорошо оборонялся. Население было явно довольно собой. В отличие от Парижа в 1940, Ирбид выстоял.
«Сирийская граница открыта».
Все в Ирбиде узнали об этом сразу же. Я решил ехать, как только будет транспорт. Два-три часа я прогуливался по еще не тронутым боями улицам. За несколько минут город совершенно переменился: мне показалось, гордость исчезла, когда взошло солнце. По мере того, как оно всходило, на лица возвращалась тревога, все молча всматривались друг в друга, почти неприязненно и недоверчиво; Ирбид из гордого собой, радостного города превратился в город мрачный и скорбный, где начальники сразу приняли начальственный вид. Пронесся слух, что по городу свободно ходят израильские шпионы. И шпионки. Одна молодая женщина, швейцарская журналистка, попросила, чтобы ее проводили к зоне боевых действий, шофер увидел на ней медальон в форме звезды Давида. Она в ответ стала обвинять шофера. Полиция все же раскрыла правду: журналистка была швейцаркой, христианкой, а шофер провокатором. Его слегка побили, женщину тайком перевели через сирийскую границу, но поползли слухи о других шпионах. Эта шпионская лихорадка была, вероятно, вызвана блокадой Ирбида, приближением бедуинов под командованием черкесов; появился слух, затем стало известно точно: таможенный пост в руках иорданцев. Палестинские руководители суетились. У меня была возможность увидеть, как военные чины сменяются политиками, возрастом и манерами напоминающими европейских. Преисполненные собственной значимости, уверенные в безошибочности отдаваемых приказов, то есть, уверенные в своем интеллекте, в том, что они самые лучшие, самые знающие, самые ловкие переговорщики, они приезжали в штаб на автомобиле с водителем, с плохо завязанным галстуком, но все-таки с галстуком, выскакивали из автомобиля, едва только он подъезжал к тротуару, фидаины выстраивались живой оградой, чтобы те, не сбавляя скорости, могли добраться до самых высоких чинов.