У всякой ли революции в решающий момент найдется неприкосновенный запас седых бород и волос? В сияющих глазах я мог прочесть, что наконец-то те самые, которые «во цвете лет», будут спасены ими, стариками, которые умеют находить компромисс тогда, когда эти, «во цвете лет», решают воевать.
Возможно, из-за моей отдаленности или, скорее, чуждости мусульманскому миру, когда я оказался среди них в месяц рамадан, то есть, посреди пустыни, когда из губ исчезли сигареты, а вместе с ними и улыбки, когда и меня коснулось, меня задело дурное настроение магометанина, ожидающего наступления ночи, мне вспомнились какие-то евангельские притчи, но я истолковал их по-своему. Поскольку католическая церковь тоже была властью, как и библейская мораль, из этих сверхмогущественных сверхдержав я сделал своих врагов. В знаменитом эпизоде с монеткой, показанной Иисусу, Церковь видит следующее: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу», а надо было прочесть нечто другое: «Признай государственную власть». Мальчишка-насмешник – он станет смеяться над несчастной смоковницей – говорил апостолу: «не показывайся сыщикам, все будут молиться, а мой Отец ждать не станет. Сунь монетку солдату и беги». Главное не выдать себя, сделать вид, будто это путешествие на Восток – самая обычная, банальная поездка, несколько, правда, затянувшаяся, ничего особенного. Я сейчас говорю о своем путешествии в июле 1984. Попытаться найти мать. Осторожно, незаметно. Или омыть тело, хотя бы только ноги, натянуть чистую рубашку, побриться, придать своему путешествию немного торжественности, не просто приехать-уехать, а подражать Иисусу, его хулиганскому словарю… «Я приду нежданно, как вор»… Не из скромности и не из особой чувствительности оделся я в повседневное, но в надежде заговорить судьбу, заклясть грозное Поражение. Я был весьма легковерен, решился бы я пройти под лестницей? Но я верил в неумолимые лестницы, а не в неумолимого Бога.
Недалеко от бюро путешествий какие-то молодые люди в гражданском, без знаков отличия, записывались на поездку в Даръа или Дамаск. Они платили за место в первом же такси, которое должно было туда отправиться. Генерал Хафез аль-Асад только что устроил государственный переворот в Сирии. Танки, пришедшие из Дамаска к иорданской границе, как поговаривали, на помощь палестинцам, воздерживались от перехода границы, которую, впрочем, никто не охранял. Иракская армия продемонстрировала больше храбрости: она перешла границу утром, впрочем, вечером перешла ее обратно, при этом, непонятно, кто ей там угрожал: сирийцы, иорданцы, палестинцы или неприступные израильтяне? Палестинцы остались одни. Их бросили три арабских государства. Синай, Голаны, Западный берег реки Иордан, оккупированные Израилем, единственные территории, оставшиеся более или менее верными Палестине, являлись территориями Персидского залива, короля Фейсала. То, что палестинские участники сопротивления оставались в тюрьмах, и сам доктор Хабаш являлся заключенным – отнюдь не внушало мне уверенности.
Территория, которую можно было назвать бесспорно, неопровержимо иорданской, уменьшалась час от часа, и это не просто фигура речи, так оно и было. Когда Мафрак пал, меня предупредили. Хамза, который к тому времени уже лег, но успел проснуться, встретил меня улыбкой. Кажется, именно в этот момент я увидел, что улыбка у него только на губах, но не в глазах.
– Тебе нужно уехать утром.
Было около одиннадцати. Я попрощался с матерью и сестрой. Они готовили – одна для сына, другая для мужа – пищу на вечер и наступающую ночь. И поскольку это часть моих воспоминаний, относящихся именно к 1970 году, здесь я и должен написать: в туалете этого палестинского домика я научился обходиться без бумаги и пользоваться бутылкой с водой. Поскольку я ел и пил в доме, у меня возникли с ним близкие отношения.
Кроме сине-зеленой карточки с закругленными краями, которую носит в кармане каждый фидаин, у Хамзы при себе ничего не было. Оставалось одно место впереди, не рядом с шофером, а возле дверцы. Хамза оставил его за мной. Он хотел оплатить мою поездку до самого Дамаска. Мы попрощались. Если считать точно, мы виделись с ним и разговаривали семь часов. Халеб Абу Халеб доверил меня его заботам накануне около полудня, а на следующий день, около одиннадцати утра, я уезжал от него.
Такси выехало из Ирбида. Белый листок перед глазами мешал мне видеть дорогу: обратная сторона цветной фотографии короля Хусейна, прилепленной четырьмя кусками лейкопластыря на ветровое стекло. Шофер вынул ее из бардачка и приклеил на выпуклую поверхность перед тем, как тронуться в путь. Самоуверенный вид улыбающегося в тонкие усики суверена, которого я видел на просвет, меня раздражал.
«Палестинцы приветствуют победу американцев». Кажется, я тогда подумал, что никто в машине не удивился. Лица шофера видно не было, но под черно-белой куфией блестели черные усы, очки и брови. В этот период сопротивления уже говорили о помощи американцев Хусейну и о том, как это опасно. Одна его – или приписываемая ему – фраза из франкоязычной газеты меня разозлила:
«В этой войне (1967) больше всего пострадал я. Треть моего королевства оккупирована Израилем, и возможно, мне ее никогда не вернут».
Из фразы ясно следовало – это звучало, как нечто, само собой разумеющееся – что монарх является собственником королевства Иордания, у того, кто эту фразу читал, не оставалось никаких сомнений: король бедуинов владеет огромным садом, раскинувшимся от Красного моря до сирийской границы, куда нагло вторглись какие-то хулиганы, палестинцы, в общем, банда мелких воришек, намереваясь поживиться чужими вишнями и апельсинами, пробралась в его владенье, необходимо было их прогнать или надрать задницу.
А палестинцы при каждом удобном случае всем и каждому рассказывали, что видели, как как Хусейн фотографируется с Голдой Меир.
– И где?
– На яхте Голды.
– Я спрашиваю, где фотография?
– Это секретные сведения.
– Моссад обожает такие грубые шутки. Если бы такая фотография существовала, она бы облетела весь мир.
Баширу Жмайелю, который неосмотрительно поужинал с Шароном и Бегином, два сообщника сделали немыслимую рекламу. Похождения суверена никого не удивляли: его прадеда, эмира Мекки, осыпали золотом англичане, дед был королем Трансиордании, затем королем Иордании, которого на выходе из иерусалимской мечети Эль-Акса убил некий палестинец из семейства Хусейни. Отец короля Хусейна, Талал, враг Глабб-Паши и британцев, умер, как говорят, в полном безумии, в швейцарской клинике.
«Надо же мне было отправиться именно с этим шофером, трусливым, раз он гонится за победой, и при этом довольно отчаянным, если потрясает перед пассажирами фотографией ненавистного монарха», – вероятно, думал я, совершенно упуская из виду, что эта фотография также была и охранным свидетельством для всех пассажиров, в том числе, и для меня. Чуть приглушив американскую музыку, оставив её фоном, радио сообщило, что Ирбид только что сдан. Мы прибыли на пограничный пост с иорданской таможней и полицией. Фидаины и население Ирбида «мужественно сопротивлялись», их «храбрость превосходила военную стратегию». Один из пассажиров перевел мне на английский эту похвалу, озвученную черкесским генералом. В смерти нет доблести, а в бегстве бесчестья, Пророк, покидая Мекку, чтобы обмануть преследователей, притворился, будто уходит на юг, но, внезапно свернув с дороги, пошел на Медину, на север. Святая хитрость, ибо она дала название целой эре, которой уже пять тысяч лет: Хиждра, то есть, Бегство.
Фидаины, спрятав оружие в Ирбиде, перешли в Сирию, кто-то ушел на Голанские высоты, которые еще несколько лет оставались ни сирийскими, ни израильскими. Каждый единичный случай бегства, рассмотренный под микроскопом, никак не мог бы повлиять на войну, даже если все эти бегства – пятно на сопротивлении. Печальный факт, над палестинцами насмехались во французских, израильских газетах и вообще в западной прессе. От Ирбида до границы пассажиры смущенно молчали. Словно все сговорились держать язык за зубами. На таможне не задержали ни одного пассажира, не открыли ни одного чемодана. Мне показалось, что официальные лица – таможенники и полицейские – обращались с нами подчеркнуто вежливо, при виде моего французского паспорта никто не выказал удивления. Шофер вновь завел машину. Оказавшись в нейтральной зоне шириной около пятисот метров, разделяющей две страны, он остановился. Протянув руку к портрету всё еще улыбающегося короля Хусейна, он отлепил его от ветрового стекла, сунул обратно в бардачок, достал оттуда фотографию Арафата, тоже цветную, и приклеил ее тем же лейкопластырем, который отодрал от короля. Я улыбнулся. На его лице, а также на лицах пассажиров не дрогнул ни один мускул. Я еще подумал:
«Наверняка среди пассажиров есть шпик».
Хотя я и не специалист по средневековому и ренессансному искусству, мне известно, что первые пьета выреза́лись из узловатого и твердого дерева, которое считалось негниющим; завершив работу над скульптурой скорбящей матери, художник раскрашивал ее, как до сих пор раскрашивают во французских тюрьмах оловянных солдатиков. Из мраморных блоков ску́льпторы вырезали те же композиции: очень худое обнаженное тело с пронзенными ладонями и ступнями, торс и голова на коленях женщины, у которой видны лишь овал лица и руки, остальное тело искусно – в зависимости от эпохи и художника – задрапировано материей.
Можно сказать, что эти скульптурные группы, прекрасно вырезанные и раскрашенные, заполонили весь христианский мир, наверное, от Каролингов до Микеланджело. Если лицо покойного кажется безмятежным – иногда лишь по нему проходит тень воспоминаний о страданиях на кресте – лицо женщины выражает скорбь, ресницы опущены, взгляд устремлен на мертвого, по обе стороны увядшего рта прорезаны глубокие морщины. То, что женщина – Дева Мария – старше мертвеца, лежащего у нее на коленях, это как раз естественно, но в некоторых скульптурных композициях дева-мать кажется младше своего мертвого сына. Порой эта молодость материнского лица является результатом бесчисленных, долгих, нежных поцелуев, которыми многие поколения верующих покрывали Богоматерь, сглаживая морщины, полируя ее черты из бронзы, меди, серебра, мрамора и слоновой кости, добившись за четыре столетия чуда омоложения, даруемого сегодня пластической хирургией.