рищами угрожали смертью шаху Ирана; фидаины это тоже трассирующие пули, знающие о том, что их след растает в мгновение ока. Я воскрешаю в памяти эти несколько молниеносно прочерченных судеб, потому как чувствую в них то же веселье, что и в небрежной поспешности похорон Гамаля Абдель Насера, и во всё более сложном, всё более «веселом» ритме, который барабанщики отбивали руками на досках гроба, и в этой почти радостной части литании моцартовского «Реквиема». Словно такая невыносимая боль может проявиться лишь через собственную противоположность и в ней же укрыться; самый веселый смех, ликование способны своим сиянием уничтожить боль, прижечь, как рану, ее причину.
Когда тебе шестнадцать, сооружение баррикады становится своего рода оградой, страховочной мерой; ведь правда, если тебе довелось участвовать – пусть поневоле – в ее возведении, эта картинка остается у тебя в памяти, большую часть времени блеклая и тусклая, она проступает ярче всякий раз, когда пытаешься поддерживать порядок, каков бы он ни был и как бы ни именовался: Порядок или Закон. Написав это, я тут же вспомнил: через несколько дней после резни в Аммане, убедившись, что бедуины Хусейна одолели фидаинов, один полицейский, по происхождению палестинец, не только не дезертировал из иорданской полиции, когда та была разгромлена, но восстановился в ней. Помню, я увидел его среди копов как раз в день возвращения, он был сама Боль. Будь он чуть помоложе и поумнее, были бы у него шансы стать хорошим копом?
Чуть позже я расскажу об Али, молодом шиите, который хотел, чтобы мои кости, если что случится, похоронили в Палестине. В 1971 он говорил мне по поводу израильских угроз:
– Только не забывай, что много табачных плантаций было куплено тайком израильтянами, до самого устья Литани.
Я пишу это 20 января 1985, когда израильское правительство решило отвести войска от берегов Авали. Возможно, к югу от Сайды до Литани.
Когда я передал слова Али Дауду Талами, одному из руководителей НДФОП[75], он улыбнулся:
– Израилю нет необходимости покупать земли при помощи подставных лиц. Когда он захочет, то просто перейдет границу, аннексирует часть Ливана, организует там израильские поселения или кибуцы.
Али был прав: приграничная местность была охвачена страхом настолько, что земли постоянно покупали и продавали.
Даул был прав: ЦАХАЛу было достаточно забросать бомбами Бейрут под тем предлогом, что оттуда необходимо выгнать палестинцев. Затем отступить раз, другой, давая Европе свидетельства своей доброй воли, продемонстрировать готовность уступать, но остановиться у Литани, сохранить за собой эту территорию, оставить там вооруженные силы между официальной границей государства Израиль и Литани. А затем кое-что подправить в кадастрах в пользу израильтян.
Мне было в чем упрекнуть фидаинов – меня поражал оптимизм всякого революционера, который путает свободу, независимость, возможность быть собой со стремлением к комфорту, между тем, как мятеж и революция требовали суровости и здравомыслия – несмотря на это, я испытывал к палестинцам дружеские чувства и восхищение (Даръа. Сегодня я вспоминаю, что полковника Лоуренса турецкий паша изнасиловал именно в Даръа, о чем, впрочем, я никогда не думал, хотя бывал там довольно часто). Но сирийцы все время критиковали фидаинов, зачастую довольно резко и грубо. Шофера такси, который вез меня одного в Дамаск, раздражали эти бунтовщики, из-за которых в 1967 потеряли Голаны, а израильские границы приблизились к Дамаску. Я мог бы понять их страхи, но сами доводы сирийцев выдавали трусость лавочников, которые уже капитулировали перед властностью Хафеза аль-Асада.
– Вы знаете лагеря?
– В Сирии их много. Если Хусейну чего и не хватало, так это твердости. Он слишком долго терпел государство в государстве. Здесь, в Сирии, фидаины в Ас-Саике, под командованием Зухейра Мохсена, а сам он под командованием сирийского штаба.
Радио в такси передавало уже не Римского-Корсакова, а Скрябина.
– Во всяком случае, если не хотите проблем в Дамаске, держите язык за зубами. Цивилизованных палестинцев любят.
Революция – это не просто завоевать или отдать территорию, это возможность дышать полной грудью для народа, который в течение полувека испытывал последствия вот таких типичных рассуждений.
В июле 1984, возвращаясь в Аджлун, где хотел увидеть пятьдесят дунумов Абу Хишама (менее пятидесяти гектаров), я вновь проехал по одному из тех двух холмов, откуда фидаины посылали друг другу песни; я искал ручей или горный поток, который слышал той ночью. Ручей оказался на месте, но теперь он протекал в трех трубах и был совершенно неслышен. Этот акведук подвели к грядкам салата и цветной капусты. Всё было вечным, только птицы – новые.
Ручей не говорил теперь ничего, даже ночью.
Куры Аджлуна кудахчут и поют.
В палестинских лагерях теперь все забетонировано, земля, стены.
Дорога из Даръи в Акабу широкая и залита гудроном.
Мой взгляд умел отличить поля ячменя от полей пшеницы, ржи и бобовых. Пейзаж уже не был серо-золотым.
В 1970, 1971, 1972 каждый боец слышал отголоски столкновений в центральном комитете. Забыв о разногласиях между руководителями разных отделов ООП, я, ценивший фидаинов за их собственные качества, а не за членство в той или иной организации, нередко ставил людей в неловкие ситуации, думая при этом, что стираю различия. Одна дамасская газета сообщила о моем недельном пребывании в Сирии и указала называние отеля, ко мне пришли двое молодых людей лет двадцати пяти. Мы вместе пообедали, и я, сам не понимаю, по каким признакам, отметил, как осмотрительно они себя вели, не желая, чтобы их видели другие обедающие, почти все болгары, одни мужчины.
– Лучше, если нас не увидят рядом с тобой, в отеле есть представительство ФАТХа.
Я показал им письмо Арафата с разрешением посетить штабы всех движений.
– В общем, ты в ФАТХе по недосмотру.
Сами они принадлежали НДФОП, руководителем которого был Наиф Хаватме. То, что он лично присутствовал в Аммане во время боев, все члены организации демонстрировали мужество и преданность, а также тактическое мастерство – а Жорж Хабаш находился в это время в Северной Корее – снискал ему уважение и даже дружбу Арафата.
– Мы не ФАТХ, мы другое движение, наша идеология еще не так популярна, и мы хотим независимости в ООП; хотя нас там меньшинство, наше присутствие довольно весомо. Ты мог бы позвонить нам, предупредить о своем приезде.
Находился ли я в Дамаске или где-то в другом месте, это не имело никакого значения, так я им и сказал. Перед лицом иорданского или израильского врага договоренность достигалась так стремительно, что мне казалось тогда, будто это какая-то восточная игра, которая быстро сворачивается при намеке на малейшую опасность. В спокойные времена дипломатия и политика была всего лишь партией в шашки, может, в шахматы, я их и воспринимал как игру, наблюдая издалека, разумеется.
Позднее я узнаю, что соперничество между одиннадцатью группами, составляющими в ту пору ООП, превратилось, не без помощи агрессивных самцов, в настоящую вражду. Борьба за власть в чистом виде, в данном случае слово «чистый» употреблено как химический термин, то есть, без примесей, в отличие от стремления к власти ради денег, ради того, что могут дать деньги. Мне кажется, я научился различать две формы власти: одна, американская, ради богатства и возможности его демонстрировать, против второй, власти по советскому варианту, власти в чистом виде, возможно, мистической, но горделивой, абсолютной власти, которая могла оказаться в руках особы злобной и хитрой.
Однажды несколько руководителей НДФОП, еще молодые в ту пору, предложили отвезти меня на Голанские высоты.
– Но этот горный массив оккупирован Израилем.
– Мы хотим тебя туда отвезти.
– Надо перейти через несколько кордонов сирийской армии, они обычно отказывают, если нет приказа из штаба.
– Не беспокойся ни о чем. Поедем завтра.
Около трех пополудни мы выехали из Дамаска на автомобиле. Всего нас было девять, восемь фидаинов и я. Фидаины принесли куфии и черные очки для всех. Возможно, они руководствовались рассказом По «Украденное письмо»: проход через кордон при свете дня в этих карнавальных одеяниях сделает нас невидимыми, а возможно от такого наглого обмана солдаты умрут со смеху, у них из глаз хлынут потоки слез и замутят зрение, или зрелище покажется им настолько неуместным, что они примут его за некий фарс, мираж, хмельную гулянку, а возможно, от приступа веселости у них начнутся колики в животе и, согнувшись пополам от боли, они пропустят нас, не в силах произнести ни слова, не то что отдать приказ.
«Это лейтенант Али», – сказал по-арабски один из фидаинов сирийскому солдату, который внимательно рассматривал пропуск с тремя-четырьмя печатями.
«Какая дырявая армия, – вероятно, подумал я. – Кто угодно может здесь пройти, даже Голда Меир».
Мы добрались до фермы, где провели ночь перед тем, как пешком отправиться на склоны Голанских высот, оккупированных Израилем. Мы пили чай, когда из соседней комнаты послышался шум шагов, открываемых дверей, разговор по-арабски с сирийским акцентом. Кто-то за моей спиной открыл дверь и сказал по-французски:
– Добрый вечер, месье. Капитан послал меня узнать, не нужно ли господину французу что-нибудь на ночь.
Я сказал: «Нет, спасибо». Сирийский унтер-офицер уточнил: «Вы уверены?». Я ответил: «Да, у меня всё в порядке». Офицер: «Значит, я могу идти». Я: «Да». Он: «ОК». По-военному отсалютовав, он вышел, ни на кого не глядя. Все были очень смущены, кроме фермера, его жены и сына.
– Давайте спать, – резко произнес Фарид, командир двадцати трех лет.
Вторжение унтер-офицера явно было ответом на тот фантасмагорический переход сирийского поста, конечно же, меня обманули, но до чего дойдет этот обман? Однако я совершенно не беспокоился. Мне всё казалось забавным – но что если внезапное смущение фидаинов было наигранным, а сирийский унтер-офицер загримированным актером театральной труппы из дамасской консерватории?