Старая палестинка рассказывала мне: «Мы были опасными тысячную долю секунды, прекрасными тысячную тысячной доли секунды, прекрасными и счастливыми, чего еще больше желать? Несколько минут мы оставались в Осло? Такое может быть? Если бы мы заняли Осло на шестнадцать лет, мы бы заморозили весь мир. Мы были благоразумны. И опасны всего лишь несколько секунд».
Когда фидаин очнулся, было уже темно, в первый раз он рассказывал так же. Потом послышался шум. Задыхаясь от тяжести, он понял, что на мгновение уснул под кучей мертвецов. Он решился открыть глаза. Солдаты-бедуины, похоже, не особо интересовались последствием прямого попадания, они спокойно курили. Может, он чувствовал, что стал таким клопом, о котором я только что говорил? Сделался абсолютно неподвижным, несмотря на мучительный зуд и боль в затекших от неудобной позы ногах. Как клоп мимикрирует, слившись с листиком или корой, так и единственной защитой фидаина была попытка притвориться окоченевшим трупом, от которого стремятся отойти подальше, потому что скоро начнет вонять. Может быть, так фидаин казался себе неуязвимым и чувствовал себя в большей безопасности, чем в каком-нибудь укрепленном лагере?
Взяв лежащий рядом автомат, фидаин прицелился и выстрелил в бедуина, тот упал замертво. Его товарищи даже не поняли, откуда стреляли. Находясь под защитой трупов, фидаин убил еще четверых, а солдаты лишь недоуменно озирались.
– Всего пять убитых.
Абу Омар посмотрел на меня, задумчиво нахмурив брови.
– Пять? Вчера он говорил нам, что четыре. – Бывший ученик Киссинджера не мог пройти мимо арифметической ошибки.
Я ответил по-французски:
– Он еще молод. Это его первое приключение, он часто о нем рассказывает. Вполне естественно, что к своей коллекции охотничьих трофеев он добавляет новые подробности и новых солдат, хочет сделать свою историю ярче и убедительнее. Это очень распространено среди рыбаков и охотников, даже у французов. Фидаин прячется за этими деталями, как в своем рассказе он прятался за грудой трупов.
Абу Омар, я это ясно видел, больше сомневался в моих объяснениях, чем в рассказе фидаина, возможно, и в самом деле уснувшего, но с открытыми глазами, пускай, одним глазом, чтобы прицелиться в темноту. По его словам, он вышел из госпиталя, и никто его не остановил. Именно благодаря той ночи я вспоминаю сейчас про этот день. Абу Омар сделал вид, будто поверил в этот рассказ, и развеселился. Фидаины никогда не были солдафонами, для этого они слишком изящны и радостно-безмятежны. Абу Омар тоже никоим образом не был солдафоном, однако я спрашиваю себя, разве человечек чувствительный, к тому же, интеллектуал, не пытается скрыть свою чувствительность, которая, как он опасается, пристала только женщинам, за напускной жестокостью. Вряд ли мне представится еще возможность использовать здесь это выражение, которое артисты произносят в адрес излишне экспрессивного коллеги: «он переигрывает».
Что остается в памяти людей, что они стирают, что сотрется само, да что угодно: предмет, повод, случай, обстоятельство, ибо трудно назвать что-то или кого-то, оставляющие сияние или отзвук, во всяком случае, некое потрясение памяти, когда вслух или про себя произносят: поцелуй прокаженному. Прокаженный в своем капюшоне убегает от Сида. Точно так же, из почтительности, смерть сторонится Антигоны, раненый своего спасителя, самоубийца инструктора по плаванию, немецкая овчарка Гитлера, да что я говорю, ладони или одного мизинца Гитлера, который едва касается шерсти животного, но куда пропало само животное, когда осталась лишь эта навечно запечатленная зрением ласка, то есть, лишенное всякой физической опоры величие души, свидетельство, благодаря которому это величие души никуда не исчезнет. Это же касается и палестинской революции, исчезнут нагромождения трупов, раздробленные члены, чтобы сохранились на какое-то, достаточно короткое, время, некоторые детали, парящие, абсурдные, героические, но которые будут впоминать несколько поколений. О том нищем, в чью руку я положил два дирхема, вы не узнаете ничего, ни его имени, ни его прошлого, ни будущего. О Сиде мы знаем лишь то, что он поцеловал прокаженного – кроме того, что это пережившая нескольких веков трагедия… и кроме – какое уместное здесь слово – кроме этого что еще? Что мы знаем о Гитлере, кроме того, что он приказывал сжигать евреев и гладил немецкую овчарку. Я забыл о том утреннем нищем всё, кроме двух дирхем, и что делает здесь эта немецкая овчарка, кусающая за лодыжки греческого пастуха? Сквозь мой рассказ прорастает другой и хочет появиться на свет. В двух-трех больницах еще лечат прокаженных, но лечат ли? Специалисты, наверное, вносят в организм вирус, чтобы увековечить грядущих Сидов и чтобы стало известно, во что обошлись этому арабу героизм и христианское человеколюбие: благодаря проказе, которую ему передал другой, он бросил вызов забвению.
Воспоминания II
Я уже признавал, что палестинскую революцию можно изложить в такой формулировке-апокрифе: «быть опасным тысячную долю секунды».
Въезжая впервые в Амман со стороны Даръа, я увидел самого себя, как будто в розовом утреннем тумане вхожу в Багдад 800 года при Гарун аль-Рашиде, а еще мне казалось, и невозможно было отделаться от этого ощущения, что я прогуливаюсь в Сент-Уане или по этим кварталам в двадцатые годы нашего века. Поскольку палестинцы находились в Ашрафии, квартале Аммана, расположенном на возвышенности, они все время шутили про эту самую высокую точку города, до которой так трудно добраться, как будто, карабкаясь по снегу на этот Эверест, они ломали ногти и отмораживали кончики пальцев. А стены домов вокруг Ашрафии были из песчаника, они где-то обрушились, где-то обгорели, но кровью заляпаны не были, а в целом выглядели довольно убого, как в пригороде какой-нибудь европейской столицы. Неизменная большая мечеть в универсальном арабо-колониальном стиле была сооружена из трехсот сорока видов мрамора.
Прожив несколько дней в одном из лагерей, я увидел, что собой представляет обыденная жизнь его обитателей. Наступали праздники? Песни, танцы, стрельба настоящими пулями, чтобы поприветствовать водопроводчиков, которые трудились несколько недель, проводя воду во все постройки лагеря Бакаа. Когда зимой 1970 семье нужна была вода, женщины, девушки, девочки выстраивались в очередь к единственному крану в лагере, где каждая наполняла по два пластмассовых ведра, зеленых, красных, желтых с нарисованным по трафарету силуэтом Микки Мауса – каждый раз разным.
Во всех мусульманских странах, во множестве бедных деревушек вода течет из единственного крана, а девушки и замужние женщины с удовольствием ходят к медному резервуару, здесь они переругиваются, перебрасываются шутками, рассказывают друг другу всякие ужасы. Каждая ставит перед собой пустое или наполненное ведро, оно словно караулит место хозяйки, которая заканчивает свой многословный рассказ о муже, слабеющем к концу ночи, и рассказчица, наконец, смолкнув и уперев руки в бедра, ждет смеха или негодующих воплей других женщин. Палестинки всегда были молчаливыми, слишком усталыми для праздной болтовни. Этот жест: взяться за ручку ведра и поднять его – был таким точным, таким выверенным, потому что повторялся по три-четыре раза в день все триста шестьдесят пять дней в году. И положение руки было таким, как подобает, потому что рука эта знала вес каждой капли воды. Раз в месяц было дозволено единственное развлечение: когда приезжал из Аммана торговец разной пластмассовой утварью, какой-нибудь иорданец на запряженной двуколке, женщины, а иногда и мужчины – и какое это было счастье – долго и придирчиво выбирали цвет: ярко-зеленый, бутылочный, бурый, алый, гранатово-красный, иссиня-черный, два, три, четыре, пять, десять оттенков синего, и всегда, на каждом ведре рисунок Микки Мауса по трафарету. И шум воды рядом с выстроившимися в линию ведрами. И это всё. Лагерь жил и этим тоже.
Когда я написал выше: «каждая ставит перед собой ведро…», я вовсе не имел в виду, что все женщины ходили к крану, как когда-то к водному источнику, чтобы посмеяться над мужем, я написал это, чтобы понятнее стала серьезность палестинок, потому что мужчина вернется. Может быть, вернется.
А еще, перечитывая написанное, я вижу, что забыл упомянуть про платок на волосах, он прикрывает их полностью, разве что где-то остаются видны несколько корней.
Второе добавление: у женщин в лагерях нет ни времени, ни желания вышивать эти знаменитые палестинские платья или диванные подушечки, они стали такой редкостью, что знатные дамы приходят в отчаяние. Если мужчина погибает, женщина берет оружие, а не иглу. Прощайте, подушечки, теперь они украшены машинной вышивкой.
Дорога, сегодня покрытая асфальтом, ведущая от Салта к базе фидаинов возле Иордана, шла мимо холма, на вершине которого была выстроена белая вилла. Сам холм в форме усеченного конуса покрыт газоном, наподобие английского, а на этой зеленой поверхности, то есть, по всему склону холма, от виллы к дороге, длинными серебристыми локонами лежали свернутые рулоны колючей проволоки. На пространстве от дороги до защитного ограждения были свалены другие рулоны проволоки. Солдаты-бедуины, часовые без будок стояли, направив оружие на дорогу, наверняка оно было заряжено, с пулей в стволе. Колючая проволока за ними казалась спадающими на плечи локонами, как у солдат Ас-Саики в Ирбиде, я говорил об этом; другие солдаты тоже находились в боевой готовности и досматривали каждую проезжавшую по дороге машину, повозку, каждого крестьянина или крестьянку. Окружавшая виллу стена с дороги казалась казематом с амбразурами и бойницами, позволяющими держать под обстрелом пулеметов или знаменитых катюш всю дорогу и обширное пространство за нею. Сама вилла за всей этой грудой хлама была не видна. Может, она и была уютной? Там по выходным в целости и сохранности мог отсидеться начальник иорданской полиции. Может, из-за ее близости к базе фидаинов доктор Махджуб принял такие предосторожности? На маленькую базу Малиджуб мы прибыли, когда уже стемнело. Увидев Набилю в комнате, доктор Махджуб словно получил удар камнем прямо в лоб. Мне показалось, он покраснел. Этот тридцатисемилетний мужчина, очень смуглый, с кожей обветренной и обожженной солнцем, широкоплечий, высокий, слегка опирающийся на окованную железом трость, покраснел, вероятно, впервые в жизни. Набиля была очень красива. В свои пятьдесят она, наверное, красивее, чем раньше. Во время осады Бейрута три летних месяца 1982 она под бомбами исполняла обязанности начальника медицинской службы профилактики в Ливане. Мы все, кроме Набиля, пожали протянутую руку доктора Махджуба, но Набиля предупредила меня заранее, поэтому я был готов к тому, что последовало дальше и не слишком удивился. Она хотела меня успокоить. Мы сели рядом.