Писались такие послания с явной целью опорочить каждого из супругов, внести меж ними разлад и разрушить семью. Продолжалось это без малого два с половиной года…
Параллельно с этими письмами супружеской чете, которая, надо признать, выдержала наговоры достойно, без упреков и скандалов, по городу поползли сплетни касательно одной молодой девушки, пользующейся в городе всеобщим восхищением благодаря многим своим дарованиям. Было видно, что она стала предметом черной зависти, а стало быть, исходили эти гнусные наветы от такой же девушки, как она, и примерно одних с нею лет.
Это было уже какой-никакой зацепкой. Не стану рассказывать, как следствие вышло на злоумышленницу. Скажу лишь одно: была она из богатой и знатной семьи, получила прекрасное образование, слыла богобоязненной и целомудренной, имела двадцать лет от роду, и во все эти почти два с половиной года на нее не упало даже малейшей тени подозрения. Если бы не ее ошибка, где она с головой выдала себя, уверовав в свою безнаказанность, следствие и по сей день топталось бы на том же самом месте, на котором находилось семь лет назад. А так она была изобличена и призналась во всех своих деяниях.
По применении к ней статей тысяча пятьсот тридцать пятой и тысяча пятьсот тридцать седьмой «Уложения о наказаниях», получила она по вердикту суда тюремное заключение в один год и восемь месяцев. Так что следственная практика, как вам наверняка известно, имеет немало случаев, когда преступные деяния совершались девицами, участие коих весьма продолжительное время считалось невозможным.
Я закончил свой рассказ и замолчал, уверенный, что произвел на Горемыкина должное впечатление. Однако Николай Хрисанфович оставался невозмутим.
– То, что вы рассказали про вашу рязанскую девицу, явно бесившуюся с жиру, – отнюдь не про юную графиню Юлию Александровну, – заявил он. – Вы ведь собираетесь побеседовать с ее сиятельством?
– Конечно, – отозвался я и добавил: – Причем не только с Юлией Александровной, но и с Амалией Романовной.
– Прекрасно! Ну так вот, – судебный следователь Горемыкин посмотрел на меня, как обычно смотрят преподаватели на своих учеников, когда сообщают им какую-либо общеизвестную аксиому, – когда вы увидите Юлию Александровну, тогда и поймете, какое это чистое и ангельски кроткое существо. И все ваши возможные подозрения отпадут сами собой…
Николай Хрисанфович вновь показался мне довольно убедительным. К тому же говорил он вполне искренне, так что нельзя было не поверить. И чтобы вернуть себе утраченную инициативу, я решил слегка поддеть старика, прицепившись к его словам.
– Вот вы говорите, что решительно не доверяете «почерковедческим штучкам и новоявленным графологическим исследованиям», – как бы между прочим произнес я и заявил: – Сами же пользуетесь как раз графологическими выкладками… Когда говорите, что таких писем, как те, какие получали поручик Депрейс и семейство генерала Борковского, ни горничные, ни кухарка и лакей не могли написать в силу недостаточности полученного ими образования, – и быстро добавил, видя, что судебный следователь Горемыкин собирается мне возразить: – И то, что вы заявляете, что и Юлия Александровна не могла написать таких писем, поскольку была воспитана «в любящем семейном кругу в строгих правилах нравственности и религиозной заботливости», – процитировал я слова Николая Хрисанфовича, – не что иное, как исследования именно графологического характера.
Я посмотрел на судебного следователя победным взглядом, полагая, что удачно подковырнул его. Но не тут-то было – орденоносный старикан неопределенно хмыкнул и промолвил:
– Я говорил про очевидные вещи, заметные любому мало-мальски внимательному и здравомыслящему человеку без каких-либо специальных знаний, – спокойно парировал мой выпад Николай Хрисанфович. – И если то, к чему я пришел практическим путем, используя свой опыт и умозаключения, подтверждается еще и наукой, стало быть, я на правильном пути… У вас ко мне еще имеются вопросы?
– Пока нет, – ответил я и вновь углубился в чтение.
Собственно, орденоносный старик Горемыкин предварительное следствие почти закончил, и дело скоро можно было передавать в суд. Однако случилось то, что временами происходит с непростыми и деликатными делами.
Геройский полковник, отец отставного поручика Виталия Скарабеева, добившись свидания с сыном, когда тому были уже предъявлены обвинения, вышел из нижегородского тюремного острога в полной уверенности, что сына оговорили и взят он под стражу без вины. После чего, недолго думая, подал на имя Государя Императора прошение о защите фамильной и офицерской чести и спасении невинно оболганного недоброжелателями сына.
Государь наш, как известно, – человек добрейшей души и несказанной справедливости, поддержал героя-инвалида в его чаяниях и поручил Правительствующему Сенату разобраться в этом деле скрупулезно и внимательно, невзирая на чины и заслуги.
Сенат вынес соответствующее постановление, объявив дело отставного поручика Скарабеева особо важным (а как иначе, если им интересуется сама августейшая императорская особа!), и поручил Московской судебной палате направить в Нижний Новгород для проведения особых следственных мероприятий судебного следователя по особо важным делам. Выбор пал на меня. И вот я в Нижнем Новгороде знакомлюсь с делом отставного поручика Скарабеева…
Свидетельских показаний по этому делу было не так много, как хотелось бы. Прочитав показания и решив для себя, что чтение протоколов допросов свидетелей это одно, а живой разговор с ними – совершенно другое, я закрыл папку и вернул ее Николаю Хрисанфовичу, терпеливо дожидавшемуся окончания моего чтения в своем кресле. Впрочем, как мне показалось, это ожидание не было для него тягостным: спокойных часов на службе, как сегодня, у него выдавалось не так уж и много. Да и возраст брал свое…
– Уже уходите? – спросил Николай Хрисанфович ради приличия, принимая из моих рук папку с делом отставного поручика Скарабеева.
– Да, благодарю вас, – сказал я. – Вы мне очень помогли.
– Если что, обращайтесь, всегда буду рад посодействовать, – последовал ответ.
Полдня, проведенные за чтением следственного дела, были весьма утомительным занятием. Вернувшись в гостиницу, я заказал еду прямо в номер. Обстоятельно поужинав, я провел пару часов в объятиях Морфея. Проснувшись, почувствовал, что восстановил силы, голова была свежей. Возникло желание продолжить работу. Я взял памятную книжку и стал приводить в порядок пометки, сделанные по ходу чтения дела Скарабеева. А потом составил перечень вопросов, которые мне очень хотелось разрешить в первую очередь…
1. Почему на званом обеде поручика Скарабеева посадили рядом с дочерью генерала Борковского? Ведь на подобных мероприятиях абы кого рядом с хозяевами дома не сажают. За что поручику Скарабееву, совершенно новому человеку в доме Борковских, выпала такая честь?
2. Каким образом попадали в дом Борковских подметные письма, подписанные «Виталий С.» или «В. И. С.»? Не значит ли это, что в доме начальника кадетского корпуса у злоумышленника (поручика Скарабеева) имелись помощники? И если были – действительно ли это лакей Борковских Григорий Померанцев, который, после того как был рассчитан генералом, пропал из поля зрения, и на данный момент место пребывания его неизвестно?
3. По какой причине были затеяны (поручиком Скарабеевым) написание оскорбительных и клеветнических писем членам семьи генерала Борковского и месть его дочери Юлии, едва не завершившаяся (или завершившаяся?) половым надругательством?
4. Имеются ли какие-либо прямые доказательства, показывающие, что злоумышленник (поручик Скарабеев) залез с улицы в комнату через окно второго этажа посредством веревочной лестницы, закрепленной верхним концом на мансарде?
5. Если будет в том нужда, согласится ли психографолог Илья Федорович Найтенштерн приехать в Нижний Новгород и провести графологическую экспертизу так называемых подметных писем?
Первым следует допросить отставного поручика Виталия Скарабеева. И далее приложить все усилия, чтобы отыскать пропавшего лакея Григория Померанцева, которого тоже надлежит допросить. А дальше… Будет видно!
Почему меня не покидает чувство какой-то натянутой театральности во всем этом деле? Как будто я смотрю плохонький спектакль, где актеры фальшиво играют свои роли, вместо того чтобы вжиться в них.
5. Посещение тюремного замка
Двухэтажное приземистое прямоугольное здание Нижегородского тюремного замка с четырьмя круглыми башнями по углам стояло на Острожной площади и действительно напоминало средневековый замок. Вырос он не так давно на выгонных землях города, близ пруда, заменив пообветшавший деревянный острог с частоколом у заставы на улице Варваринской. И ежели бы не назначение этого замка содержать осужденных судами губернии и принимать колодников, идущих по этапу в Сибирь, то и правда можно было бы подумать, что здание есть результат некой блажи его хозяина, задумавшего построить себе дом-особняк в виде замка в средневековом стиле.
На территорию острога меня пропустили беспрепятственно, поскольку у меня со времени получения должности судебного следователя по особо важным делам имелась бумага с такими обширными полномочиями, что на раз открывала любые двери. Тюремные в том числе.
Я прошел двориком мимо бани с прачечной и конюшни прямиком в административный корпус, где меня встретил начальник тюрьмы в должности тюремного смотрителя и в чине надворного советника.
– Стало быть, вы желаете допросить подследственного Скарабеева, – констатировал тюремный смотритель, когда я представился и объявил о цели своего визита.
– Именно, – с готовностью ответил я.
– Не смею чинить препятствия…. Одиночные камеры у нас находятся в башнях, – сообщил начальник тюрьмы и подозвал к себе тюремного надзирателя: – Я дам вам сопровождающего, он вас проведет.
– Благодарю вас, – кивнул я тюремному смотрителю и посмотрел на надзирателя: – Идемте?