Мы вышли из административного корпуса, где находилась дежурная комната, пара административных помещений, несколько общих камер для вновь прибывших и квартира смотрителя тюрьмы, и вышли во внутренний дворик. Пройдя мимо кузни и слесарной мастерской, дошли до одной из угловых башен, окна которой на втором этаже напоминали бойницы. Надзиратель открыл ключом из большой связки внутренний замок, и мы ступили на деревянную лестницу, ведущую наверх.
– А там что? – спросил я, указывая на цементные ступени, ведущие вниз.
– Там карцер, – ответил надзиратель.
Мы поднялись на второй этаж башни и ступили в крохотный коридорчик, по правую и левую руку которого было по паре дверей. Подойдя к одной из них, тюремный надзиратель открыл зарешеченный волчок, глянул в него, затем жестом пригласил посмотреть меня.
Я подошел и взглянул вовнутрь камеры. Она была небольшая, около двух саженей в ширину и около двух с половиной в длину. У окна, расположенного под самым потолком, находился стол с полочкой над ним, где стояли металлические миска, тарелка, кружка и лежала ложка. Возле стола – деревянная табуретка. На левой стене висел рукомойник из жести. Под ним стояло поганое ведро. Возле правой стены были видны деревянные, явно недавно сколоченные нары, на которых сидел, уставившись в пол, молодой человек с располагающей внешностью, лет двадцати пяти – двадцати семи с желтоватой кожей на сухощавом лице, верно, от спертости воздуха.
Мне невольно вспомнился Константин Тальский из предыдущего дела, продолжительное время находившийся под стражей в следственном отделении Рязанского тюремного замка, у которого лицо было точно такого же оттенка. Господин Тальский ложно (как мне удалось доказать) обвинялся в убиении генеральши Безобразовой и ее служанки и поджоге флигеля, в котором проживали несчастные женщины…
Судя по всему, на прогулку Скарабеева водили не часто. Подозреваю, что нар до недавнего времени в его камере не было, и набитый соломой матрац, что лежал в изголовье постели, свернутый в рулон, стелился прямо на цементный пол. Вероятно, нары на скорую руку сколотили специально для бывшего поручика, отдавая дань его дворянскому происхождению. Или отец, добившись разрешения на посещение сына, пожаловался смотрителю тюрьмы на отсутствие нар в сыновней одиночке.
– Открывайте, – произнес я, оторвавшись от волчка и приготовившись к разговору со Скарабеевым.
Надзиратель кивнул и молча открыл дверь одиночной камеры.
– Благодарю, – сказал я и вошел в камеру. За мной потянулся и тюремный надзиратель. – Нет-нет, – запротестовал я и вытянул руку навстречу ему. – Подождите меня там… за дверью. Или займитесь пока какими-нибудь своими делами.
– Господин коллежский советник, но как же можно? Мало ли…
– Не беспокойтесь, любезнейший, я справлюсь. Думаю, я выйду весьма не скоро…
Надзиратель пожал плечами и прикрыл дверь, оставшись в коридоре. На всякий случай – сидельцы-то всякие бывают…
Когда я вошел в камеру, молодой человек с желтоватым лицом медленно поднял голову и бесстрастно посмотрел на меня. Верно, он подумал, что я какое-нибудь начальство из Главного тюремного управления, либо один из директоров Тюремного благотворительного комитета, пожаловавший с ревизией. И уже приготовился было отвечать, что-де «содержание вполне сносное, никаких поводов к представлению жалоб нет».
Но когда я рассказал ему, кто я такой и зачем я здесь, тусклые глаза отставного поручика приобрели здоровый блеск.
– Батюшка ваш подал на имя Государя Императора прошение о защите чести вашей фамилии и вас, как невинно пребывающего под стражею и облыжно[2] обвиняемого в не совершенных вами преступлениях, – заявил я Скарабееву. – Государь поручил Правительствующему Сенату разобраться в вашем непростом деле досконально и без проволочек. Сенат отдал распоряжение Московской судебной палате внести ясность в вашем деле незамедлительно, а окружной прокурор Судебной палаты его превосходительство действительный статский советник Владимир Александрович Завадский направил в ваш город для разбирательства и помощи в следствии по вашему делу судебного следователя по особо важным делам. То бишь меня…
– Вы и правда станете разбираться в моем деле? – спросил отставной поручик.
– Да, я сюда направлен именно с такой целью, – подтвердил я.
– Тогда знайте: я ни в чем не виноват…
– Ни в чем – это в чем? – С этими словами я достал из кармана памятную книжку и карандаш. – Нельзя ли поконкретнее.
– Ну… – На какой-то миг Виталий Скарабеев замялся, а потом буквально разразился тирадой: – Я никому никогда не писал угрожающих и оскорбительных писем, ни к кому не залезал в окно, ни на кого не нападал, ни над кем не измывался и не резал ножиком. И уж тем более никого не собирался насильно лишать девичьей чести.
Сказав это, отставной поручик Скарабеев вызывающе посмотрел мне прямо в глаза.
– Давайте-ка все по порядку, – предложил я, чтобы перевести сумбурно складывающуюся беседу в русло классического допроса. – Когда вы познакомились с Юлией Борковской?
– На второй или третий день по поступлении на службу в Нижегородский кадетский корпус, – ответил Скарабеев. – Я был приглашен к директору кадетского корпуса генералу Борковскому вместе с другими офицерами и тогда же свел знакомство со всем семейством Борковских.
– И как вам показалась Юлия? – поинтересовался я.
– Никак, – пожал плечами отставной поручик. – Хотя она вполне премиленькая. Но знаете, – он на какое-то время задумался, – есть в ней нечто такое… – он снова замолчал, после чего как-то растерянно посмотрел на меня, – чего я и сам не понимаю. И потом, перспектива начать отношения с такой высоконравственной особой, как отзывались о Юлии Александровне, меня отнюдь не прельщала, – честно признался Виталий Ильич. – Светские разговоры с дамами, конечно, – славное занятие, но я предпочитаю заниматься с ними иными, более интересными делами…
– Одним словом, генеральская дочь пришлась вам не по вкусу, – не очень доверчиво, ничего не утверждая и как бы ни о чем не спрашивая, произнес я, сумев, однако, подыскать нужную интонацию.
– Ну… да. Если говорить честно, то я бы лучше приволокнулся за ее матушкой, нежели за ней, – будто бы размышляя вслух, сказал Скарабеев.
– А вы ей понравились, как вы думаете? – снова поинтересовался я.
– Да, – просто ответил Виталий Ильич.
– И как вы это определили?
– Такое всегда можно почувствовать, разве не так? – в свою очередь поинтересовался отставной поручик.
– Так, – согласился я.
– И разве не является доказательством то, что, когда генерал пригласил всех офицеров кадетского корпуса на званый обед, она попросила, чтобы место для меня было рядом с ней? – добавил Виталий Скарабеев очень весомый аргумент.
– А вы откуда знаете, что это Юлия Александровна попросила посадить вас подле себя? – спросил я, отметив, что один из вопросов, на которые я намеревался найти ответ в первую очередь, кажется, уже разрешился.
– Она сама мне это сказала, когда мы сидели рядом за столом, – ответил отставной поручик. – А потом, после обеда, она буквально не отходила от меня ни на шаг. Все рассказывала, какая она благочестивая, сколько раз на дню молитвы творит и о каких благих делах помышляет. И как сердце ее скорбит о бездомных животных, пропадающих в холоде и голоде без людского призору. Знаете, я человек отнюдь не сентиментальный. К тому же мне нет никакого дела до бездомных кошек и собак. Вот я и ляпнул ей: жаль, мол, что она мало похожа на свою красивую мать. Так просто сказал, не зло, конечно, а немного насмешливо, чтобы она отстала от меня. К тому же ее ухажер, поручик Депрейс, буквально прожигал меня взглядом. А потом стали появляться эти письма…
– …которых вы не писали, – вставил я.
Очевидно, в моих словах явно читалась недоверчивость, поэтому отставной поручик Скарабеев как-то отстраненно и с сожалением глухо произнес:
– Не писал.
– Однако в деле имеются ваши собственные письменные признания, что оскорбительное письмо поручику Анатолию Владимировичу Депрейсу, вызвавшее дуэльный поединок между вами, и письма с угрозами, оскорблениями и клеветой, адресованные представителям семейства Борковских, писали вы, – сухо заметил я.
– Я принужден был написать таковые признания, чтобы не допустить судебного разбирательства, которое опозорило бы честь нашей фамилии, меня и, главное, моего отца, всю жизнь проведшего в служении Отчизне и Государю Императору. Отец и так имел много поводов расстраиваться из-за меня и моих неблаговидных поступков, ранее совершенных. И такого тяжкого позора, который ему грозил, дойди это дело до суда, совсем не заслужил, – парировал мое предыдущее замечание отставной поручик. – Кроме того, Анатолий Депрейс, склоняя меня признаться в авторстве анонимных писем, сказал мне, что он и подпоручик Архангельский наняли трех экспертов, и все трое признали в анонимных письмах мой почерк. Депрейс сказал, что «их показания решат все дело в суде, и я, поручик Скарабеев, буду официально признан в авторстве этих писем». Как потом оказалось, поручик Депрейс и подпоручик Архангельский никаких экспертов не нанимали. Этот Депрейс просто взял меня на пушку…
– Почему же эти письма все же приписываются вам? – задал я сильно интересующий меня вопрос.
– А вы будто бы не знаете! – вскинулся Виталий Ильич. – Они же подписаны либо моим именем и начальной буквой фамилии, либо моими инициалами. Так что догадаться, – язвительно произнес он, – кто их написал, было отнюдь не трудно…
– Это я знаю, – заверил я отставного поручика.
– Все просто: кому-то очень хочется, чтобы все думали, что эти подметные письма писал я, – промолвил Скарабеев. – Чтобы лишить меня чести, отнять будущее и тем самым уничтожить!
– И кто же желает вам такой участи? – Этот вопрос я не мог не задать. – Вы об этом задумывались?
– Конечно, – незамедлительно последовал ответ. – Знаете, – тут отставной поручик немного помолчал, решая, говорить мне это или нет, – находясь тут, многое начинаешь понимать. Вообще, когда у тебя круто меняется жизнь, то есть ты шел куда-то прямо и не оглядываясь, но тебя вдруг остановили и заперли вот в таком помещении, – Виталий Ильич уныло окинул взглядом свою камеру, – то по прошествии некоторого времени к тебе приходит понимание того, что произошло. И понимание причин произошедшего. Пусть не вдруг, но вы постепенно находите потайной смысл во фразах, якобы случайно оброненных словах, взглядах и поступках людей, что вас окружали. Вы будто прозреваете. Туман рассеивается, с глаз спадает пелена… – Скарабеев замолчал, посмотрел в угол камеры, потом перевел взгляд на меня: – Вначале я думал, что все происходящее со мной – это происки поручика Депрейса, который приревновал меня к Юлии Борковской и вознамерился сделать так, чтобы выставить меня в невыгодном свете и рассорить нас. Думал, что подметные письма, якобы написанные мною, – его рук дело. И то, что генералом в оскорбительной форме и отнюдь не наедине